правила нет, и нужно всякий раз вести переговоры, чтобы принять то или иное решение. Уже говорилось о том, что, если тот или иной персонаж рассказывает глупую историю, основанную на банальной игре слов, которую не передать ни в каком переводе, переводчик вправе заменить эту историю другой, которая на языке назначения убедительно покажет глупость этого персонажа. Именно такое решение мы с Уивером приняли относительно кощунственного диалога между Бельбо, Диоталлеви и Казобоном.
Именно на основе таких истолковательных решений и разыгрывается партия «верности».
6.5. Референции ребуса и ребус референции
Чтобы понять, к чему в действительности отсылает тот или иной текст (и какова поэтому глубинная фабула, которую нужно выявить), небесполезна будет, как мне кажется, аналогия с таким типом загадки, как ребус. Ниже воспроизводится ребус, опубликованный в еженедельнике «Сеттимана энигмистика» от 31 августа 2002 г.
Рис. 7
Как известно, в ребусе изображаются персонажи, события и объекты, часть которых обозначена буквами алфавита, а часть – нет. Новичок может допустить две ошибки: либо он подумает, что в расчет принимаются (и подлежат истолкованию) только фигуры, обозначенные буквами, либо решит, что разгадка зависит от всей сцены в целом. Но это не так: сцена в своей совокупности полна элементами сугубо декоративными, подчас сюрреалистическими, а подчас важны и фигуры, не обозначенные буквами. Обратимся к нашему ребусу. Существенно ли, что вся эта сцена происходит в Африке? Сначала лучше предположить, что несущественно, но наверняка это никогда не известно. Посмотрим, например, на крайнюю справа фигуру: некий белокожий господин делает отрицательный жест и держит руку на животе. Поскольку ему предлагают какое-то блюдо, он, видимо, отказывается от этого предложения, потому что уже вполне сыт. Поэтому важен и тот факт, что официант (не отмеченный буквой) предлагает ему какое-то блюдо: если бы он поставил перед ним бутылку с алкогольным напитком, смысл жеста персонажа мог бы стать другим; тогда это означало бы, что данный персонаж не хочет пить алкоголь, потому что у него болит живот. Если важен официант, то важно ли также, что он – африканец, или же это зависит от мизансцены, вымышленной художником, где все должно помещаться в колониальный контекст?
И если важно блюдо, предлагаемое официантом, то важен ли также тот факт, что две женщины слева обращаются к группе непокорных и угрюмых туземцев? Кроме того, чем заняты эти женщины? Что они делают: протестуют, подначивают, оскорбляют, взывают, подстрекают, гневятся, сердятся? И важно ли, что делают это именно женщины, а мужчины выступают в роли слушателей? Кроме того, как нужно их назвать: nere («черные»), тоrе («мавританки»), negre («негритянки»), afre («африканки»)? И действительно ли важно, что они черные, или же существенно, что это женщины, что их две? А кто эти три персонажа, проходящие на заднем плане? Важно ли, что они исследователи, колонисты, туристы, белые (в противоположность черным) и что они проходят, сохраняя равнодушие, тогда как слева явно кипит какая-то перепалка?
Желающий разгадать ребус ставит перед собой все эти вопросы. Даже если он решит как-то определить двух женщин и их жесты, в голову ему не приходит слово из десяти букв, которое можно было бы присоединить к буквам VI. Кроме того, с ним может случиться то же, что произошло со мной: он может встать на ложный путь, пытаясь истолковать крайнюю справа фигуру. Тринадцать букв – это немало, и мне не удалось подобрать ни одного слова такой длины, которое содержало бы в себе слова sazio или satollo («сытый»). Я подумал, что, если из предшествующих фигур мне удалось бы извлечь буквы IN, у меня получилось бы слово из тринадцати букв: INsoddisfatto («неудовлетворенный»). Но перед этим словом должен идти артикль, союз или предлог из двух букв (вроде та или da), а я не знал, как можно извлечь его из группы исследователей. Сбитый с толку этой ложной гипотезой, я потерял время, пока не сообразил, что крайняя фигура может дать фразу sazio N è («сыт N»). При таком предположении словом из тринадцати букв могло оказаться conversazione («разговор»), предваряемое LA, т. е. артиклем женского рода. Тут стало ясно, что трое исследователей вполне могли быть и царем с двумя пажами, и маршалом с двумя солдатами; главное, что, отвлекаясь от всех прочих характеристик, задержав внимание на самом их действии и пристегнув к ним еще и Wot двух негритянок, из этих фигур можно было получить фразу VI va LA con V е R («VI идет LA вместе с V и R»). Интуиция подсказывала, что «беседу поддерживают» («viene “tenuta viva”»), и потому вся фраза должна была заканчиваться так: tе пеге («-ые черные») VI va LA con V е R sazio N è, то есть tenere viva la conversazione («поддерживать беседу»).
Итак, две женщины были пеге («черные») и делали что-то, заканчивающееся на – te. Но какое же именно слово из десяти букв и какой предлог вроде а (иного слова из одной буквы быть не могло) мне нужно было выбрать? Поддерживать беседу «стараются» (s’ingegna), «силятся» (si sforza), поддержать ее «удается» (si riesce) – но ни одно из этих решений не давало мне приемлемого слова из десяти букв. В таких случаях разгадывающий либо продолжает пытаться понять, что делают две черные женщины, либо начинает перебирать лексику, дабы обнаружить, что же такое можно сделать для «поддержания беседы». Избрав второй путь, я нашел, что можно «внести свой вклад (contribuire) в поддержание беседы», и тут я смекнул, что действительная фабула, рассказанная фигурами первой группы слева, состоит в том, что две негритянки (пеrе) разгневаны (irate) на членов своего племени (tribù). Итог: con tribù irate пеrе («на племя разгневанные негритянки») и т. д. Разгадка ребуса такова: contribuir a tenere viva la conversazione («вносить вклад в поддержание беседы»).
Вполне очевидно, что для рисунка слева мне пришлось «перевести» в слова все то, что мы видим на изображении; более того, мне пришлось сделать такой вывод: «настоящая история» заключается в том, что черные женщины оскорбляют своих соплеменников. Что же касается группы белокожих, то там настоящая история заключалась, напротив, совсем не в том, что они исследователи, что они в Африке и т. п.: важно было лишь то, что одна из них идет вместе с другими.
Почему я усматриваю здесь аналогию с процессом перевода, особенно в том, что касается сохранения существенных референций и непринужденность в обращении с референциями побочными? Потому что ребус говорит мне, что здесь нет единой глубинной фабулы, последовательно связывающей все части сцены. В зависимости от того, что это за часть, в одном случае глубинную фабулу можно вывести логически (и она осталась бы таковой даже в том случае, если бы это были индианки, говорящие с группой краснокожих); что касается центральной группы, то там и не нужно искать никакой глубинной фабулы: достаточно выявить (и любой ценой сохранить!) самую поверхностную историю – некая особа (не важно, кто она) идет с двумя другими людьми (не важно, кто они). Фабула средней глубины относится к сытому белокожему; впрочем, здесь важно лишь, чтобы он был сыт и чтобы кто-нибудь предлагал ему еду, а не то, что он белокожий, а официант – чернокожий (предлагать ему цыпленка, икру или яблоки могла бы официантка в тирольском платье). И не важно, что эта сцена происходит в колониальной среде: ведь благодаря сновидческому произволу, свойственному ребусам, это могло происходить в гостинице «люкс» или в средневековом замке.
Во всех примерах, приведенных в предшествующих параграфах, переводчик предстает вовлеченным в ряд подобных актов выбора (важно ли, что Диоталлеви видит изгородь, что кораллы красны или желты, или же существенно, что речь идет о кораллах, а не об изгородях, и т. д.).
Кроме всего прочего, выбор разгадки ребуса в качестве модели истолкования текста вызывает мысль о том, что читателю (а с ним – и переводчику) не позволено выдвигать любые гипотезы: гипотеза о том, что белокожий «удовлетворен» (soddisfatto), не нашла поддержки в контексте, тогда как предположение о том, что он «сыт» (sazio), позволило обнаружить смысл, настолько согласный со всем остальным, что благодаря ему оказалась возможна реконструкция всей фразы (начиная с конца).
Модели – это всего лишь модели; в противном случае они были бы «тем же самым». Я согласен, что ребус – не «Божественная комедия», что чтение последней допускает куда более серьезные вольности в истолковании. Но меньше, чем обычно полагают или надеются.
Глава седьмая
Истоки, устья, дельта, эстуарии
В очерке «Блеск и нищета перевода» (Miseria у esplendor de la traducción) Ортега-и-Гассет (Ortega y Gasset 1937, ит. пер.: 193) утверждает, что, вопреки мнению Мейе{78}, неверно, будто любой язык может выразить все что угодно (вспомним также слова Куайна [Quine 1960] о том, что на язык джунглей невозможно перевести высказывание вроде «нейтрино лишены массы»), Ортега приводил такое доказательство:
Положим, баскский язык совершенен, как полагает Мейе; но есть один особый случай: этот язык забыл включить в свой словарь обозначение Бога, и потому пришлось прибегнуть к слову, означающему «господин того, что наверху»: Jaungoikua. Поскольку несколько веков тому назад власть господ закончилась, слово Jaungoikua ныне означает непосредственно «Бог». Однако нам стоит призадуматься над тем, что происходило в эпоху, когда мыслить себе Бога нужно было непременно как политическую власть мира сего или что-то в этом роде. Именно этот случай показывает нам, что в силу отсутствия имени для обозначения Бога помыслить Его баскам было очень и очень нелегко; поэтому они так упорно сопротивлялись обращению в христианство…
Я всегда скептически относился к таким гипотезам в духе Сепира-Уорфа. Если бы Ортега был прав, латинянам тоже было бы нелегко обратиться в христианство, поскольку Бога они называли dominus, а это слово было термином гражданским и политическим. Англичане тоже испытали бы затруднения в усвоении идеи Бога, раз они еще и сегодня называют Его Lord, словно Он – один из членов палаты Парламента. Шлейермахер{79} в работе «О различных способах перевода» (1813) отметил как вполне очевидный тот факт, что «каждый человек подвластен тому языку, на котором говорит; и сам он, и его мысли являются производными этого языка. Он не может с полной определенностью помыслить себе ничего такого, что находится за пределами языка». Но несколькими строками ниже Шлейермахер добавляет: «…с другой стороны, всякий свободно мыслящий и интеллектуально автономный человек способен, в свою очередь, создать язык». Гумбольдт{80}(Humboldt 1816) впервые сказал, что переводы могут обогащать язык назначения словами, несущими новый смысл и экспрессивность.
7.1. Перевод из одной культуры в другую
Уже говорилось (и эта мысль теперь принята), что перевод представляет собою переход не только из одного языка в другой, но и из одной
