sprach der Predigter, es ist alles
ganz eitel.
Was hat der Mensch für Gewinn von all seiner Mühe,
die er hat unter der Sonne?
Ein Geschlecht vergeht, das andere kommt;
die Erde bleibt aber ewiglich.
Die Sonne geht auf und geht unter und läuft
an ihren Ort,
daβ sie wieder dasselbst aufgehe. (Luther)
[† Вот речи Проповедника, сына Давида,
царя в Иерусалиме.
Все это суета, сказал Проповедник, все это одна суета.
Что за выгода человеку от всего труда его,
что несет он под солнцем?
Один род преходит, другой приходит, но земля
остается вечно.
Солнце восходит, и заходит, и бежит к своему месту,
чтобы снова так же взойти. (нем., Лютер)]
Parole di Kohelet, figlio di David, re in Gerusalemme.
«Vanità delle vanità! – dice Kohelet —
Vanità delle vanità! Tutto è vanita!»
Quale utilità ricava da tutto il suo affaticarsi
l’uomo nella penosa esistenza sotto il sole?
Una generazione parte, una generazione arriva;
ma la terra resta sempre la stessa.
Il sole sorge e il sole tramonta;
si affretta verso il luogo
donde sorge di nuovo. (Galbiati)
[† Слова Когелета, сына Давида, царя в Иерусалиме.
«Суета сует! – говорит Когелет. –
Какую пользу извлекает из всех своих тяжких трудов
человек в своем мучительном существовании
под солнцем?
Поколение уходит, поколение приходит;
но земля всегда остается одной и той же.
Солнце восходит, и солнце заходит;
спешит оно к тому месту,
откуда восходит снова. (ит., Гальбьяти)]
Paroles de Qohèlèt, le fils de David, roi de Jeroushalhaîm.
Fumée de fumée, dit Qohèlèt: fumée de fumée, tout
est fumée.
Quel avantage pour l’humain, en tout son labeur,
dont il a labeur sous le soleil?
Un cycle va, un cycle vient: en perennité la terre se dresse.
Le soleil brille, le soleil décline: à son lieu il aspire
et brille là. (Chouraqui)
[† Слова Когелета, сына Давида, царя Йерушалайма.
Дым дыма, говорит Когелет, дым дыма, все дым.
Что за выгода для человека во всем его труде,
которым трудится он под солнцем?
Цикл уходит, цикл приходит: в вечности высится
Солнце сияет, солнце заходит: к своему месту
стремится оно и сияет там. (фр., Шураки)]
Parole di Kohèlet, figlio di Davide, re in Gerusalemme.
Spreco di sprechi ha detto Kohèlet,
spreco di sprechiil tutto è spreco.
Cos’è di avanza per 1’Adàm: in tutto il suo affanno
per cui si affannerà sotto il sole?
Una generazione va e una generazione viene
e la terra per sempre sta ferma.
E è spuntato il sole e se n’è venuto il sole: e al
suo luogo ansima, spunta lui là. (De Luca)
[† Слова Когелета, сына Давида, царя в Иерусалиме.
Утрата утрат, сказал Когелет, утрата утрат, все утрата.
Что за выгода Адаму во всем его тяжком труде,
которым должен он тяжко трудиться под солнцем?
Поколение уходит, и поколение приходит, а земля
всегда стоит прочно.
Солнце взошло, и солнце ушло: к своему месту
рвется оно и восходит там. (ит., Де Лу́ка)]
Parole di Qohélet
Figlio di David
Re di Ierushalèm
Un infinito vuoto
Dice Qohélet
Un infinito niente
Tutto è vuoto niente
Tanto soffrire d’uomo sotto il sole
Che cosa vale?
Venire andare di generazioni
E la terra che dura
Levarsi il sole e il tramontare il sole
Corre in un altro punto
In un altro riappare (Ceronetti 1970)
[† Слова Когелета
Сына Давида
Царя Иерушалема
Бесконечная пустота
Говорит Когелет
Все – пустое ничто
Столько страданий человеческих под солнцем
К чему?
А земля остается
Бежит оно в другое место
В другом снова появляется (ит., Черонетти 1970)]
I detti di Qohélet
Figlio di David
Re in Ierushalem
Fumo di fumi
Dice Qohélet
Fumo di fumi
Tutto non è che fumo
È un guadagno per l’uomo
In tutto lo sforzo suo che fa
Penando sotto il sole?
Vengono al nascere
I nati e vanno via
E da sempre la terra è là
E il sole che si leva
È il sole tramontato
Per levarsi di nuovo
Dal suo luogo (Ceronetti 2001)
[† Речения Когелета
Сына Давида
Царя в Иерушалеме
Дым дымов
Говорит Когелет
Дым дымов
Все лишь дым
Во всех усилиях его, что тратит он
В муках под солнцем?
Рождаются
Рожденные и уходят прочь
И солнце восходящее —
Солнце закатное
Со своего места (ит., Черонетти 2001)]
Вульгата, вне всякого сомнения испытавшая влияние прежнего греческого перевода, «Септуагинты», учитывает, что читатели той поры знали: «экклесия» означает собрание. Напротив, версии «Короля Иакова» и Лютера модернизируют текст и говорят о Проповеднике. Возможно, они предают смысл оригинала, но выводят перед своими читателями фигуру узнаваемую.
В версии Гальбьяти современный итальянский переводчик пытается ввести читателя в еврейский мир. Поскольку речь идет об авторизованном переводе, опубликованном в католических кругах, Гальбьяти стремится направить истолкование священного текста и потому вынужден вводить разъяснительные примечания, хотя и предпочитает не переводить слово «Когелет».
Последние четыре перевода по своим намерениям – явно архаизирующие и в то же время гебраизирующие; они стремятся воссоздать поэтическую атмосферу семитского текста.
Первые четыре перевода передают еврейское слово хэвэл как «суета» (лат. vanitas, англ. vanity, нем. Eitel), хотя их авторы осознавали, что в ту эпоху это слово относилось не к чрезмерной заботе о собственной внешности, как сегодня, а к «неверным обличьям»{99} в метафизическом смысле, к непостоянству всего сущего. Черонетти в комментарии к своему последнему изданию указывает, что буквально это слово означает «влажная мгла, туман, испарения», упоминает переводы Бубера (Dunst derDünste, «туман туманов») и Мешонника (buée des buées, «пар паров») и подчеркивает, что христианское понятие vanitas связано с нашим земным существованием, обреченным когда-нибудь прекратиться, тогда как то, о чем говорит «Экклесиаст», – это полный распад, закат, течение без конца, без времени и без надежды на избавление. Вот почему Черонетти, который в версии 1970 г. еще придерживался чтения св. Иеронима и перевел «пустота» и «ничто», в версии 2001 г. предпочел «дым дымов».
Шураки тоже считает, что слово vanité утратило свой исконный смысл, и усматривает в нем ценностную коннотацию, тогда как «Экклесиаст» выражает именно философский скептицизм, а не морализирующую позицию. Поэтому он переводит fumée («дым»). Де Лу́ка в предисловии отмечает, что хэвэл понимается как vanitas уже на протяжении 1600 лет и «никто не может исправить этот перевод, сделанный прадедом всех переводчиков, святым Иеронимом». Тем не менее он отказывается от традиционной версии по причине «созвучия слов хэвэл и Авель» и считает, что это созвучие не следует недооценивать, хотя оно и ускользнуло от внимания всех прежних переводчиков. Так ему удается объяснить, почему в следующем стихе человек (так понимают все другие переводчики) обозначен как Адам. Авель – первая утрата Адама. В этом смысле архаизация была бы совершенной, но дело в том, что само по себе слово spreco («<у>трата») не дает явственной отсылки к Авелю, останавливается на полпути и ускользает от понимания читателя.
Что же касается последнего стиха, то Шураки и Де Лу́ка решают ввести искаженный синтаксис (не итальянский, не французский) именно для того (и еще раз), чтобы дать представление об аромате оригинального стиля. Как сказал Де Лу́ка в другом месте[150], желательно пробудить у читателя «ностальгию по оригиналу». А она, как я полагаю, и есть то чувство «странного», о котором говорил Гумбольдт.
После Библии – Данте. Попыткам передать метрику, третью рифму и Дантову лексику несть числа (отсылаю по этому поводу к соображениям, высказанным в главе 11). Здесь я хотел бы рассмотреть три французских варианта начала поэмы, расположенные в порядке убывающей архаизации. Первый относится к XIX в. и принадлежит Литтре{100}:
En mi chemin de ceste nostre vie
Me retrouvais par une selve obscure
Et vis perdue la droiturière voie.
На, comme à la décrire est dure chose
Cette forêt sauvage et ́âpre et forte,
Qui, en pensant, renouvelle ma peur! (Lillré)
[† На моем пути сей жизни нашей
Я очутился во мрачной чаще
И понял, что утратил верный путь.
О, сколь тяжко описывать
Сей дикий лес, тернистый и непроходимый,
Который при мыслях о нем снова пробуждает
мой страх! (фр., Литтре)]
Второй – классический перевод Пеза́ра:
Au milieu du chemin de notre vie
je me trouvai par une selve obscure
et vis perdue la droiturière voie.
Ha, comme à la décrire est dure chose
cette forêt sauvage et ́âpre et forte,
qui, en pensant, renouvelle ma peur! (Pézard)
[† Посреди пути нашей жизни
Я оказался во мрачной чаще
И понял, что утратил верный путь.
О, сколь тяжко описывать
Этот дикий лес, тернистый и непроходимый,
Который при мыслях о нем вновь пробуждает
мой страх! (фр., Пезар)]
Третий – относительно недавний, сделанный Жаклин Риссе:
Au milieu du chemin de notre vie
Je me retrouvai par une forêt obscure
Car la voie droite était perdue.
Ah dire ce qu’elle était est chose dure
Cette forêt féroce et ́âpre et forte,
Qui ranime ma peur dans la pensée! (Risset)
[† Посреди пути нашей жизни
Я оказался во мрачном лесу,
Ах, сказать о том, что было, – тяжко:
Этот лютый лес, тернистый и непроходимый,
Воскрешающий страх в моих мыслях! (фр., Риссе)]
Это все тот же Данте, но, по мере того как сравниваешь переводы, в глаза бросаются немалые различия. Жаклин Риссе представляет такой случай, когда сам переводчик заявляет о своем решении: хотя достоинства поэтической субстанции (размер, рифма, лексика с ее звукосимволическими эффектами) в оригинале являются основополагающими, в переводе их воспроизвести невозможно. В предисловии к своему труду, «Переводить Данте» («Тгаduire Dante»), Риссе исходит из заявления, сделанного в Дантовом «Пире», где утверждается, что ни один поэтический текст нельзя перевести на другой язык, не утратив при этом сладости и гармонии. Раз так и если перевод всегда будет некой «редукцией», бесполезны попытки сохранить на другом языке (и притом современном) третью рифму, не допуская при этом чрезмерных повторов и не создавая впечатления механистичности, что предало бы еще один аспект поэзии Данте, «быть может, еще более важный, а именно – самовластную изобретательность, которая поражает и приводит в замешательство читателя на каждом шагу по неизвестным путям мира иного». Вот ясно заявленный выбор того, что переводчица считает основополагающим в поэме. С другой стороны, на предшествующих страницах предисловия она настаивала на инициационных ценностях и на других аспектах «Комедии», рассматривая ее связи с нашей современной литературой, отношения Данте с собственной субъективностью, с собственным телом, сновидческие элементы, а также почти прустовское отношение поэта к своей книге, которую он должен будет написать, рассказав о том, что видел.
Риссе вспоминает первого французского переводчика «Комедии» Ривароля{101}, считавшего французский язык слишком целомудренным и робким для того, чтобы тягаться с Дантовыми загадками и ужасами. И хотя Риссе признает, что сегодня французский язык уже не столь целомудрен, она все же полагает, что Дантово многоязычие, его вкус к «низкому» и «отвратительному» в корне чужды французской традиции{102}. Пытаться воспроизвести архаизмы поэмы, как делал Пезар, – значит отсылать к французскому, а не к итальянскому Средневековью; кроме того, воспроизведение архаизмов на другом языке придало бы тексту ностальгический привкус, тогда как Данте – поэт, всецело обращенный в будущее. В заключение Риссе соглашается с мыслью о том, что перевод – это «процесс принятия решений» (что не так уж далеко от нашей идеи переговоров), решает везде делать
