по-французски, как сделали большинство моих переводчиков). Однако ее замечание ставит любопытную проблему интертекстуальной иронии. Будем ли мы теперь проводить различие между читателями, добравшимися до Бодлера, и теми, кого хватило только на Элиота? А если найдется такой читатель, который обнаружил «лицемерного читателя» у Элиота и запомнил это, но не знает, что Элиот процитировал Бодлера? Сочтем ли мы незаконной его принадлежность к клубу любителей интертекстуальности?
В «Острове накануне» есть эпизоды, явно навеянные Александром Дюма, и цитаты из него приводятся иногда буквально, но читатель, не улавливающий этих намеков, может – пусть и наивно – получать удовольствие от самого эпизода. В главе 17, когда рассказывается о том, как Мазарини прощается с Робертом де ла Грив, поручив ему шпионскую миссию, говорится:
Piegò un ginocchio е disse: «Eminenza, sono vostro». О almeno cosi vorrei, visto che non mi pare costumato fargli dare un salvacondotto che reciti: «C’est par mon ordre et pour le bien de l’état que le porteur de présent a fait ce qu’il a fait».
[Он преклонил колена и сказал: «Высокопреосвященство, я ваш». Во всяком случае, я считаю, надо закончить так. Было бы не очень прилично рассказывать, как Роберту выдавали грамоту: «Совершивший это действовал по личному распоряжению Кардинала и для блага государства[179]*.]
Здесь ведется двоякая текстуальная игра. С одной стороны, в повествование напрямую, от первого лица, вмешивается Рассказчик, извиняющийся за то, что не поддался пошловатому искушению повторить знаменитый эпизод (хороший пример умолчания, поскольку Рассказчик, утверждая, что не цитирует грамоту, на деле ее цитирует). С другой же стороны, налицо буквальное цитирование охранной грамоты, которую в «Трех мушкетерах» Ришелье вручает Миледи и которую в конце романа предъявляет ему д’Артаньян. Здесь неискушенного читателя, кажется, оставляют наедине с самим собой: если он не знает французского, ему непонятно, о чем говорится в охранной грамоте, и уж во всяком случае он не поймет, почему голос рассказчика сообщает ему о своем долге сказать, что Мазарини не сделал чего-то такого, чего от него никто и не ожидал. Но поскольку текст охранной грамоты появляется на другом языке, читателя заставляют, по крайней мере, заподозрить, что речь идет о цитате. Поэтому Билл Уивер поступил верно, оставив текст записки по-французски. Он сохранил интертекстуальную отсылку, пусть даже ценой понятности (как, впрочем, сделал и я сам).
Следует отметить, что так же, как Уивер, поступили переводчики на словацкий, финский, шведский, румынский, чешский, сербский, польский, турецкий, испанский, португальский (в двух версиях: португальской и бразильской), каталанский, датский, нидерландский, литовский, норвежский и греческий. Напротив, перевели текст охранной грамоты на свой язык переводчики на немецкий, русский, китайский, японский, македонский и венгерский. В случае немецкого и венгерского я сказал бы, что переводчики были уверены в узнаваемости текста, поскольку переводы Дюма в их странах широко распространены и хорошо известны. Можно было бы сказать, что переводчики на японский и китайский не надеялись на то, что их читатель уловит аллюзию, столь далекую от их познаний (а может быть, им показалось неуместным вставлять цитату латиницей). Но проблема системы письменности кажется вторичной, иначе оригинальная цитата не появилась бы в греческом и сербском переводах. Так что речь идет о решениях, которые я не могу взвесить, когда переводчик провел переговоры о том, нужно ли ему пожертвовать интертекстуальной отсылкой, чтобы способствовать понятности, или же следует пожертвовать понятностью, чтобы выявить интертекстуальную отсылку.
Не понять ученую и ироническую отсылку – значит обеднить текст-источник. Если же отсылка, наоборот, прибавляется, это может означать чрезмерное обогащение. Идеал перевода состоял бы в том, чтобы передать на другом языке не меньше, но и не больше того, на что намекает текст-источник. Это проблема нелегкая, и мы еще коснемся ее, когда будем говорить о так называемом интерсемиотическом переводе[180].
Глава десятая
«Интерпретировать» – не значит «переводить»
В очерке о лингвистических аспектах перевода Якобсон (Jakobson 1959) предложил выделять три типа перевода: интралингвистический, интерлингвистический и интерсемиотический. Интерлингвистический перевод имеет место, если некий текст переводят с одного языка на другой, то есть в том случае, когда налицо «интерпретация вербальных знаков посредством знаков некоего другого языка» (это перевод в собственном смысле слова). Интерсемиотический перевод (и в этом заключалась самая новаторская черта предложения Якобсона) – тот, в котором имеет место «интерпретация вербальных знаков посредством знаков невербальных», то есть когда «переводят», например, роман в фильм или сказку в балет. Следует отметить, что Якобсон предлагал также называть такой перевод трансмутацией, и этот термин еще заставит нас призадуматься – впоследствии мы вернемся к этому пункту. Но на первое место Якобсон поставил перевод интралингвистический, «внутриязыковой», называемый также пересказом (rewording[181]*), что должно означать: «интерпретация вербальных знаков посредством других знаков того же самого языка».
Это троякое разделение открывает путь множеству других определений. Как существуют пересказы внутри одного и того же языка, так существуют и формы пересказа (и термин rewording будет тогда метафорой) в пределах других семиотических систем: например, когда музыкальное сочинение переводится в другую тональность. Говоря о трансмутации, Якобсон думал о версии вербального текста в другой семиотической системе (в работе Jakobson 1960 также предлагаются примеры вроде перевода «Грозового перевала» в фильм{142}, средневековой легенды – во фреску, «Послеполуденного отдыха фавна» Малларме – в балет и даже «Одиссеи» – в комикс).
Но он не уделил внимания трансмутациям, происходящим между системами, отличными от вербального языка, – как, например, переложение «Послеполуденного отдыха фавна» Дебюсси в балет, интерпретация некоторых картин с выставки посредством музыкального сочинения «Картинки с выставки»{143} или даже перевод картины в слова (экфрасис).
Однако есть и другая, более важная проблема. Определяя три типа перевода, Якобсон трижды воспользовался словом интерпретация. Иначе и не мог поступить лингвист, который, даже помещая себя в традицию структурализма, первым открыл плодотворность концепций Пирса. Якобсоново определение трех типов перевода оставляло в силе известную двусмысленность. Если все три типа перевода представляют собою интерпретации, то не хотел ли Якобсон сказать, что три типа перевода – это три типа интерпретации, а потому перевод есть один из видов логического рода, именуемого «интерпретация»? Это кажется наиболее очевидным ответом, и тот факт, что Якобсон так настаивал на слове «перевод», может объясняться тем обстоятельством, что он излагал свои соображения для сборника статей «О переводе» (Brower 1959), где ему важно было провести различие между разными типами перевода, исходя из молчаливого предположения, что все они суть формы интерпретации. Но в ходе дальнейшего обсуждения многим показалось, что Якобсон предложил схему такого типа:
интралингвистический — переформулировка
интерлингвистический — перевод в собственном смысле слова
интерсемиотический — трансмутация
Поскольку, как мы увидим далее, в раздел «переформулировка» попадает бесконечное множество типов интерпретации, легко впасть в искушение отождествить всю совокупность семиозиса с постоянной операцией перевода – либо отождествить понятие перевода с понятием интерпретации.
10.1. Якобсон и Пирс
Якобсона, как и многих после него, привлекало то, что Пирс, намереваясь дать определение понятию «интерпретация», неоднократно обращался к идее перевода. Что Пирс многажды говорит об интерпретации как о переводе – сомнению не подлежит. Достаточно будет процитировать С. Р. 4.127, именно в том контексте, где Пирс повторяет свою центральную мысль о том, что значение того или иного знака выражается через интерпретацию посредством какого-либо другого знака (в самом широком смысле слова, как Пирс понимает слово «знак», когда значение знака «ревность» можно интерпретировать посредством всего шекспировского «Отелло» – и наоборот). Здесь Пирс в очередной раз поясняет, что значение того или иного выражения является (или же единственно может быть выражено) «неким вторичным утверждением, причем таким, что все, следующее из первичного утверждения, следует и из вторичного – и наоборот».
Суть его доводов такова: в согласии с наибольшей прагматикой принцип интерпретантности утверждает, что наличие всякой более или менее неуловимой «эквивалентности» значения двух выражений может быть обеспечено только тождественностью следствий, которые эти выражения в себе содержат или подразумевают. Чтобы пояснить, что он хочет сказать, в том же контексте Пирс утверждает, что значение (meaning) в своем первоначальном смысле – это «перевод знака в иную систему знаков».
Известно, что лексика Пирса изменчива и нередко импрессионистична, и нетрудно заметить, что в этом контексте, как и в других, он пользуется словом «перевод» фигурально: не как метафорой, но скорее как pars pro toto[182]* – в том смысле, что понимает перевод как синекдоху интерпретации[183]1. В этом контексте Пирс приводит возражения против некоторых логиков («those people», «тех людей») по вопросу о значении выражения immediate neighborhood («непосредственное соседство»), используемого при определении скорости той или иной частицы.
Нас интересует не суть этого спора, а то, что Пирс оспаривает утверждение о том, будто immediate neighborhood — это простое условное выражение, иначе не определимое. Оно интерпретируется (например, посредством изображения, в данном случае диаграммы, как сам Пирс и делает в этом параграфе), и только так можно узнать его «meaning». Он хочет объяснить, что значит «интерпретировать», и потому неявным образом развивает следующую аргументацию:
(1) Значение дано, когда одно выражение заменяется другим, из которого проистекают все логические следствия, проистекающие из первого.
(2) Если вы не понимаете, что я хочу сказать, подумайте, что происходит в таком процессе, где прилагаемые усилия очевидны для каждого, то есть о переводе (идеальном) фразы с одного языка на другой, при котором предполагается или требуется, чтобы из выражения на языке прибытия проистекали все логические последствия, проистекающие из выражения на языке оригинала.
(3) Перевод с одного языка на другой – наиболее очевидный пример того, как посредством другой системы знаков пытаются сказать то же самое.
(4) Эта способность и эти усилия по интерпретации свойственны не только переводу с одного языка на другой, но и всякой попытке объяснить значение того или иного выражения.
Хотя Пирс никогда не занимался переводом с одного языка на другой ex professo[184]*, его вполне хватило на то, чтобы подчеркнуть специфику этого явления в сравнении с другими, и притом разнообразными, способами интерпретации, – и тот факт, что он может проводить различия между ними, был показан Горлé (Gorlèe 1993, особенно р. 168). Но эта синекдоха Пирса привела в восторг Якобсона (Jakobson 1977: 1029), который с энтузиазмом утверждал: «Одна из самых удачных и блистательных идей, перенятых общей лингвистикой и семиотикой у американского мыслителя, – это определение значения как “перевода знака в другую систему знаков”(4.127). Скольких бесполезных дискуссий о ментализме и антиментализме можно было бы избежать, если бы к понятию сигнификата подходили в терминах перевода! Проблема перевода, с точки зрения Пирса, является основополагающей, и она может (и должна) использоваться систематически».
Якобсон просто говорил о том, что понятие интерпретации как перевода с одного знака на другой позволяет избежать бесконечных споров о том, где находится
