не смогла увидеть окно (на которое X указал ей на улице);

(b) есть некий X, мужского пола; есть некий Y, мужского пола; Y – друг X; входя в банк, Y никогда не мог разглядеть окошко (где ему нужно было получить известную сумму);

(c) есть некий X, мужского пола; есть некая Y, женского пола; Y – подруга X; в некий определенный момент прошлого Y не смогла увидеть окно (поезда) и так далее.

(3) Поэтому, чтобы перевести данную фразу, нужно сначала осуществить операцию (2), представляющую собою переформулирование текста-источника. Но примеры переформулирования (а) – (с) не являются примерами перевода. Переводчик должен прежде всего переформулировать фразу-источник на основе своего предположения о возможном мире, описываемом этой фразой, и лишь потом он сможет принять решение о том, как ему переводить: (a1) Его подруге не удалось увидеть окно дома; (b2) Его другу не удавалось разглядеть окошко в банке; (c1) Его подруге не удалось увидеть окно поезда. Поэтому некоторые операции переформулирования, совершаемые по умолчанию, конечно, необходимы для того, чтобы «раздвусмыслить» слова в соответствии с контекстом (и с возможным миром), но этот момент исполняет служебную роль по отношению к моменту переводческому.

Тим Паркс (Parks 1997: 79) тонко анализирует отрывок из новеллы Джойса «Мертвые» из сборника «Дублинцы», где говорится о деликатных отношениях между супругами: муж подозревает, что у его жены была связь с другим мужчиной. Охваченный ревностью, муж обводит глазами комнату, пока жена спит рядом с ним:

A petticoat string dangled to the floor. One boot stood upright, ils limp upper fallen down: the fellow of it lay upon his side.

[«Шнурок от нижней юбки свисал на пол. Один ботинок стоял прямо; мягкий верх загнулся набок; другой ботинок упал»[197]*.]

Итальянский перевод Папи и Тадини гласит:

Il laccio di una sottoveste che penzolava a terra, uno stivale diritto, con il gambale afflosciato, accanto al compagno rovesciato su un fianco. (Papi, Tadini)

[† «Шнурок нижней юбки, свисавший до земли; один сапог, стоящий прямо, с упавшим набок голенищем, рядом с другим, опрокинувшимся набок». (ит., Папи и Тадини)]

Критика Паркса задерживается, в частности, на словах accanto («рядом») и rovesciato («опрокинувшийся»). Его истолкование текста заключается в том, что в первом сапоге, стоящем прямо, но с упавшим набок голенищем, муж видит самого себя, а в другом, по контрасту, – свою жену.

Использование глагола to lay («лежать») может оказаться симптоматичным, потому что в следующем абзаце этот глагол встречается еще дважды, причем именно для того, чтобы описать положение мужа и жены. Поэтому английский текст противопоставляет друг другу два сапога (посредством двух строго различных односложных глаголов – stood «стоял» и lay «лежал»), а итальянский перевод «намекает на некое единство, отсутствующее в английском». Кроме того, пассивное причастие rovesciato («опрокинутый») вместо глагола lay («лежал») «вызывает мысль о человеке или предмете, поваленном наземь или перевернутом», и звучит неуместно, поскольку он может быть верным по отношению к сапогу, но не подходит к жене.

Паркс сам первым отмечает, что в целом перевод Папи и Тадини вполне приемлем и не следует слишком настаивать на этих подробностях. Я решил заглянуть в перевод Франки Канконьи и обнаружил там следующее:

Il laccio di una sottana pendeva sul pavimento, uno stivaletto stava in terra per ritto, il gambale floscio ripiegato, e il compagno gli giaceva accanto su un fianco. (Cancogni)

[† Шнурок юбки свисал на пол, один сапожок стоял на земле прямо, его мягкое голенище загнулось набок, а его спутник лежал рядом с ним, на боку. (ит., Канконьи)]

Здесь решена проблема глагола lay («лежал»), но остается одна частность, общая для обоих переводов: когда английское fellow («парная вещь, пара») передается итальянским compagno («спутник, товарищ, компаньон»), в итальянском языке сапогу неизбежно приписывается мужской род (а слово stivale, «сапог», и без того мужского рода), тогда как английские слова fellow и boot («ботинок, сапог») рода лишены, и потому легче отождествить их с женой. Однако мне кажется интересным, что в переводе Канконьи stivale («сапог») превращается в stivaletto («сапожок»): не только потому, что при этом прибавляется некий намек на женственность, частично лишающий мужественности первый сапог, голенище которого завалилось на носок, но еще и потому, что женский сапожок, в отличие от голенища военного сапога, в верхней своей части, в upper (то есть в отверстии, куда сначала входит ступня), естественным образом раскрывается для шнуровки, из-за чего, если его развязать, его голенище может завалиться набок. Поэтому, чтобы сделать перевод обратимым в том, что касается «глубинного» смысла текста, нужно было бы передать этот текст более сжато, делая упор на самом существенном или же что-то добавляя. Вот почему я рискну предложить два решения:

Uno stivaletto stava ritto, con la gamba afflosciata; l’altro giaceva su un fianco. (Eco)

[† Один сапожок стоял прямо, с завалившимся набок голенищем; другой лежал на боку. (ит., Эко)]

Uno stivaletto stava ritto, ma aperto con la gamba afflosciata: l’altro giaceva su un fianco. (Eco)

[† Один сапожок стоял прямо, но открытым, с завалившимся набок голенищем; другой лежал на боку. (ит., Эко)]

В новые переводчики «Дублинцев» я вовсе не навязываюсь. Я просто выдвигаю гипотезы. Хочу лишь отметить следующее: чтобы предложить эти или какие-то иные решения, нужно сначала принять интерпретацию Паркса, то есть предварить перевод критическим чтением, интерпретацией, текстуальным анализом – назовите как угодно. Интерпретация всегда предшествует переводу – если, конечно, речь не идет о дюжинных переводах дюжинных текстов, которые делают ради денег, не теряя времени даром. В действительности хорошие переводчики, прежде чем приступить к переводу, тратят уйму времени на чтение и перечитывание текста и на работу со всеми справочными пособиями, которые могут помочь им самым верным образом понять темные места, двусмысленные слова, ученые отсылки – или, как в нашем примере, ассоциации почти психоаналитические.

В этом смысле хороший перевод всегда представляет собою критический вклад в понимание переведенного произведения. Перевод всегда нацелен на некий определенный способ прочтения произведения, как и критика в собственном смысле слова, поскольку, если переводчик провел переговоры, решив обратить внимание на определенные уровни текста, он тем самым автоматически сосредоточивает на них внимание читателя. И в этом смысле переводы одного и того же произведения дополняют друг друга, поскольку зачастую они позволяют нам увидеть оригинал с различных точек зрения[198].

Можно выдвинуть множество гипотез относительно одного и того же текста, и поэтому два перевода, взаимно дополняющие друг друга (или большее их число), не должны представлять нам два совершенно различных произведения. По сути дела, двое читателей, прочитав две версии одного и того же текста, могут долго сопоставлять их между собой, говоря об оригинальном тексте (которого они не знают) и испытывая такое впечатление, будто они беседуют об одном и том же предмете с двух разных точек зрения[199].

Знаменитая терцина из «Божественной комедии» Данте{152} («Ад», I. 103–105), в которой говорится о мифическом Борзом Псе (Veltro), гласит:

Questi non ciberà terra né peltro,

ma sapïenza amore e virtute,

e sua nazïon sarà tra feltro e feltro.

[He прах земной и не металл двусплавный,

А честь, любовь и мудрость он вкусит,

Меж войлоком и войлоком державный[200]*.]

Все знают, сколько чернил было пролито из-за последнего стиха этой терцины. Если под словом feltro понимать «войлок», т. е. грубую валяную шерсть и одежду из нее, тогда Данте хочет сказать, что Борзой Пес родится в бедной семье; если же это слово дважды написать с заглавной буквы, тогда получится, что Борзой Пес должен будет прийти из края, лежащего между Фельтре (область Вёнето) и Монтефельтро. Наконец, есть и такие, кто, подобно мне, по глубоко личным причинам разделяет гипотезу о том, что Борзой Пес – это Угуччоне делла Фаджола и что речь идет (по словам Альбертино Муссато) о Фаджоле в графстве Римини, а не о тосканской Фаджоле Кастельдечи. В таком случае все встает на свои места: Фаджола находится рядом с деревней Монте Чериньоне, прямо на границе между старым и новым Монтефельтро (между двумя Фельтро).

Невозможно переводить Данте ни на один язык, не приняв предварительно интерпретирующего решения относительно итальянского текста. Дороти Сэйерс{153} в примечании к своему переводу указывает, что слово feltro необязательно понимать в смысле географическом, и в этом случае самый простой вариант перевода будет таким: In cloth of frieze his people shall be found («В одежде из грубого войлока будет ходить его народ»), где слово frieze означает «coarse cloth» («грубая одежда»), «felt» («войлок»), «robe of poverty» («одеяние бедности»). Однако она ограничивается тем, что предлагает это толкование в примечании. Перевод же ее гласит: His birthplace between Feltro and Feltro found («Место его рождения находится между Фельтро и Фельтро»). Впрочем, в этом Сэйерс следует классическому переводу Лонгфелло: Twixt Feltro and Feltro shall his nation be («Меж Фельтро и Фельтро будет его народ»).

Жаклин Риссе в примечаниях к своему французскому переводу предупреждает, что мы имеем дело с загадкой, и предлагает такую альтернативу: «entre feutre et feutre (…) done, dans l’humilité» («между войлоком и войлоком (…), то есть в бедности») или «entre Feltre et Montefeltro» («между Фельтре и Монтефельтро»). Но в переводе она предпочитает вариант et sa nation sera entre feltre et feltre («и его народ будет между фельтре и фельтре»), а такое решение для французского читателя исключает одно из двух возможных прочтений, как происходит и с английским переводом. Интересно, что в переводе Клода Перрю сделан противоположный выбор: et il naîtra entre un feutre et feutre («и он родится между войлоком и войлоком»). Но результат не меняется: переводчик избрал лишь одно из возможных прочтений.

Столкнувшись с объективной необходимостью воспроизвести на другом языке двусмысленность текста Данте, переводчики сделали тот или иной выбор, и вполне очевидно, что ответственность за него несут они. Но выбор варианта перевода они совершили лишь после того, как попытались дать интерпретацию оригинального текста, решив затем устранить загадочную двусмысленность. Интерпретация предшествовала переводу. Как говорил Гадамер (Гадамер 1988, с. 451), перевод всегда предполагает герменевтический разговор.

Однако здесь обнаруживается предмет для размышлений, отсылающих нас к вопросам, обсуждавшимся в главе 7. Вернемся к переводу Риссе. Современного французского читателя этот перевод, конечно, побуждает предпочесть скорее Feltre («Фельтре»), нежели feutre («войлок»). И все же, если обратиться к историческому словарю французского языка, можно увидеть, что нынешнее слово feutre возникло в XII в. из более старинных форм: feltre или fieltre. Так что загадка могла бы остаться в силе, поскольку французскому читателю (по крайней мере, образованному) предлагается возможность двойного прочтения. Почему же Риссе не подчеркнула такую возможность? Как мне кажется, по очень простой причине: достаточно перечитать заново слова переводчицы о