d’entendre ce disgracieux volatile s’énoncer aussi clairement, quoique sa réponse n’eût que peu de sens et peu d’à-propos; car on ne peut s’empêcher de convenir que nul homme vivant n’eût encore l’heur de voir un oiseau au-dessus de la porte de sa chambre – un oiseau ou toute autre bête sur le buste sculpté, au-dessus de la porte de sa chambre, avec un nom tel que: «Jamais plus».
Mais le Corbeau, perché solitairement sur la buste placide, parla ce seul mot comme si, son ́âme, en ce seul moment, il la répandait. Je ne proférai donc rien de plus: il n’agita donc pas de plume – jusqu’à ce que je fis à peine davantage que marmotter «D’autres amis déjà ont pris leur vol – demain il me laissera comme mes Espérances déjà ont pris leur vol.» Alors l’oiseau dit: «Jamais plus». (Mallarmé)
[† Тогда эта эбеновая птица заставила мое печальное воображение усмехнуться над важной и суровой благопристойностью ее манеры держаться. «Хотя твоя макушка лыса и облезла – нет! говорю я, ты точно не трус, призрачный, зловещий и древний Ворон, блуждающий далеко от берегов Ночи, – скажи мне, как твое владычное имя на плутоновых берегах Ночи!» Ворон молвит: «Больше никогда!»
Я немало удивился, услышав, что это невзрачное пернатое изъясняется так ясно, хотя в его ответе было мало смысла и он был не слишком уместен; ведь нельзя не согласиться с тем, что еще ни один живой человек не имел счастья увидеть птицу над дверью своей комнаты – птицу или какую-то иную тварь на скульптурном бюсте, над дверью своей комнаты, с таким именем: «Больше никогда!»
Но Ворон, сидя в одиночестве на этом невозмутимом бюсте, говорил одно лишь это слово, как будто в этот единственный миг он изливал свою душу. Я ничего больше не произнес; он и пером не шевельнул – до тех пор, пока я не пробормотал с трудом: «Иные друзья уже пустились в полет; завтра он покинет меня, как мои Надежды уже пустились в полет». Тут птица молвит: «Больше никогда!» (фр., Малларме)]
Вполне очевидно, что прочтение Бодлера и Малларме дамокловым мечом нависло над последующими переводчиками на французский. Например, Габриэль Муре (1910) переводит стихами и сохраняет некоторые рифмы и ассонансы, но, дойдя до решающего места, присоединяется к решению двоих великих предшественников:
…Corbeau fantômal, sombre et vieux, errant loin
du rivage de la Nuit —
Dis-moi quel est ton nom seigneurial sur le rivage
Plutonien de la Nuit!»
Dit le Corbeau: «Jamais plus». (Mourey)
[† …Призрачный Ворон, мрачный и старый,
блуждающий далеко от берегов Ночи, –
Скажи мне, как твое владычное имя
на плутоновых берегах Ночи!»
Ворон молвит: «Больше никогда!» (фр., Муре)]
Многие высоко ценят варианты, предложенные Бодлером и Малларме, и утверждают, что эти два текста производят, по сути дела, то же самое чарующее и таинственное воздействие, которого хотел добиться По. Но уже говорилось, что они производят его в отношении содержания, а не в отношении выражения и потому воплощают собою весьма радикальный выбор, – но об этом речь пойдет в следующих главах, посвященных переделке и адаптации. А здесь я хотел бы подчеркнуть одну основную проблему.
Перевод – это стратегия, стремящаяся на другом языке произвести то же воздействие, что и дискурс-источник, а о поэтических дискурсах говорится, что они стремятся произвести воздействие эстетическое. Но Витгенштейн (Wittgenstein 1966) задается следующим вопросом: что произошло бы, если бы, определив, какое воздействие производит на слушателей, например, менуэт, можно было изобрести препарат, после инъекции вызывающий в нервных окончаниях головного мозга те же стимулы, какие вызывает менуэт? Он отмечал, что в данном случае это было бы не одно и то же, поскольку важно не воздействие, а тот самый менуэт[226].
Эстетическое воздействие – не физический или эмоциональный отклик, а приглашение рассмотреть, каким образом этот физический или эмоциональный отклик вызывается этой формой в порядке постоянного перехода от причины к следствию и обратно. Эстетическая оценка не исчерпывается испытываемым воздействием: она определяется также оценкой текстуальной стратегии, это воздействие производящей. Эта оценка включает в себя также стилистические стратегии, задействованные на уровне субстанции. А это значит высказать другими словами мысль Якобсона об ауторефлексивности поэтического языка.
Перевод поэтического текста должен давать возможность точно так же переходить от Линейной Манифестации к содержанию и обратно. Из-за трудностей работы с субстанциями переводить поэзию (и это мысль далеко не новая) труднее, чем любой другой вид текстов, поскольку в ней (см. Есо 1985: 253) содержится ряд ограничений на уровне Линейной Манифестации, определяющий содержание, а не наоборот, как это происходит в дискурсах, несущих референциальную функцию. Поэтому в поэтическом переводе часто прибегают к радикальной переработке, словно сдаваясь перед вызовом оригинального текста, чтобы пересоздать его в другой форме и в других субстанциях (и пытаясь сохранить верность не букве, а вдохновляющему началу, распознание которого зависит, разумеется, от критической интерпретации переводчика).
Но, если это так, недостаточно только воспроизводить воздействие. Нужно дать читателю перевода ту же возможность, которой располагал читатель оригинального текста, возможность «разобрать устройство», понять, какими способами производится воздействие, и получить от них удовольствие. Бодлер и Малларме в этом предприятии потерпели неудачу. Напротив, другие переводчики «Ворона» попытались развязать этот узел – и, возможно, принимая при этом во внимание «Философию творчества».
Например, в переводе на португальский Фернанду Пессоа{169} стремится соблюдать постоянный размер, сохраняет рифмы и внутренние созвучия в некоторых строфах; однако и он отказывается от эффекта рифмовки со словом nevermore. В то время как французское Jamais plus благодаря звуку [у] сохраняет звукосимволический эффект мрачности, португальский перевод его утрачивает, используя другие, более открытые гласные. Но не исключено, что он находит возможность передать «протяженное голосовое усилие»:
О́ velho Corvo emigrado lа́ das trevas infernaes!
Dize-me qual о teu nome lа́ nas trevas infernaes.
Disse о Corvo, «Nunca mais».
… que uma ave tenha tido pousada nos seus humbraes,
ave ou bicho sobre о busto que hа́ por sobre seus humbraes,
com о nome «Nunca mais».
… perdido, murmurai lento, «Amigos, sonhos – mortaes todos…
todos jа́ se foram. Amanhã também te vaes».
Disse о Corvo, «Nunca mais». (Pessoa)
[† «О старый Ворон, переселившийся сюда
из адского мрака!
Скажи мне, как твое имя там, в адском мраке».
Ворон молвил: «Больше никогда».
…чтобы птица уселась над косяком вашей двери,
птица или зверь, на бюсте над косяком вашей двери,
по имени «Больше никогда».
…потеряв, я тихо пробормотал: «Друзья, мечты —
все смертные
…все уже ушли. Завтра ты тоже уйдешь».
Ворон молвил: «Больше никогда». (португ., Пессоа)]
Передать протяженное голосовое усилие посредством открытых гласных пытался и Франческо Контальди в итальянском переводе конца XIX в., но ему не удалось воспроизвести мрачный, назойливый рефрен, и в каждой строфе он передавал nevermore по-разному: Е non altro, pensai («А не что-то другое, подумал я»); Sol questo е nullo таi («Только это, и больше ничего»); Е il corvo: Non più mai! («А во́рон: “Больше никогда!”»); Е l’uccello: Non mai! («А птица: “Никогда!”»).
Я нашел в интернете (но опять же без библиографического указания) испанский и немецкий переводы. Первый из них воссоздает метрическую структуру оригинала (пусть и несколько певуче) и сохраняет рифму, но, передавая слово nevermore, он следует гению языка и, возможно, решению Пессоа:
Frente al ave, calva у negra,
mi triste а́nimo se alegra,
sonreído ante su porte,
su decoro у gravedad.
«– No eres – dije – algœn menguado,
cuervo antiguo que has dejado
las riberas de la Noche,
fantasmal у señorial!
En plutо́nicas riberas,
cual tu nombre señorial?»
Dijo el Cuervo: «– Nunca mа́s».
Me admiro, por cierto, mucho
que así hablara el avechucho.
No era aguda la respuesta,
no el sentido muy cabal;
pero en fin, pensar es llano
que jamа́s viviente humano
vio, por gracia, a bestia о pа́jaro,
quieto allа́ en el cabezal
de su puerta, sobre un busto
que adornara el cabezal,
con tal nombre: Nunca mа́s.
Pero, inmо́vil sobre el busto
venerable, el Cuervo adusto
supo solo en esa frase
su alma oscura derramar.
Y no dijo mа́s, en suma
ni moviо́ una sola pluma.
Y yo, al fin: “– Cual muchos otros
tœ también me dejarа́s.
Perdí amigos у esperanzas:
tu también me dejarа́s».
Dijo el Cuervo: «– Nunca mа́s». (Аноним)
[† При виде птицы, лысой и черной,
моя печальная душа веселится,
и я усмехнулся, видя ее осанку,
«Ты, – сказал я, – не какой-нибудь трус,
берега Ночи,
призрачный и владычный!
На плутоновых берегах
ка́к твое владычное имя?»
Молвил Ворон: «Больше никогда».
Я, конечно, весьма удивлен тем,
что какое-то пернатое так заговорило.
Ответ не был остроумен,
да и смысл его – не слишком уместен.
Но, в конце концов, всякий подумает,
что никогда еще живой человек,
к счастью, не видел зверя или птицу,
замершую там, на верхнем косяке
его двери, на бюсте,
с таким именем: «Больше никогда».
Но, неподвижно сидя на почтенном
мог лишь в этой фразе
излить свою мрачную душу.
И больше он, в общем, ничего не сказал,
не шевельнул ни единым пером.
Наконец я: «Как многие другие,
ты тоже меня оставишь.
Я потерял друзей и надежды:
ты тоже меня оставишь».
Молвил Ворон: «Больше никогда». (исп., Аноним)]
И именно благодаря гению языка немецкий перевод, как мне кажется, получает явное преимущество. Из знакомых мне переводов он, быть может, наиболее уважительно относится к слову nevermore и к задаваемой им игре рифм и созвучий:
Doch das wichtige Gebaren
dieses schwarzen Sonderbaren
Löste meines Geistes Trauer
Bald zu Lächelndem Humor.
«Ob auch schäbig und geschoren,
kommst du,»sprach ich, «unverfroren,
Niemand hat dich herbeschworen
Aus dem Land der Nacht hervor.
Tu’mir kund, wie heiβt du, Stolzer
Aus Plutonischem Land hervor?»
Sprach der Rabe: «Nie, du Tor».
Daβ er sprach so klar verständlich —
Ich erstaunte drob unendlich,
kam die Antwort mir auch wenig
sinnvoll und erklärend vor.
Denn noch nie war dies geschehen:
Über seiner Türe stehen
Hat wohl keiner noch gesehen
Solchen Vogel je zuvor —
Über seiner Stubentüre
Auf der Büste je zuvor,
Mit dem Namen «Nie, du Tor».
Doch ich hört’ in seinem Krächzen
Seine ganze Seele ächzen,
war auch kurz sein Wort, und brachte
er auch nichts als dieses vor.
Unbeweglich sah er nieder,
rührte Kopf nicht noch Gefieder,
und ich murrte, murmelnd wieder:
«Wie ich Freund und Trost verlor,
Wird’ich morgen ihn verlieren —
Wie ich alles schon verlor.»
Sprach der Rabe: «Nie, du Tor». (Аноним)
[† Но важные манеры
Этого черного чудака
Скоро расторгли скорбь моего духа
И внушили шутливое настроение.
«Хоть ты такой потертый и стриженый,
Заявляешься ты, сказал я, бесцеремонно:
Никто не вызывал тебя заклинаниями
Из страны Ночи.
Сделай милость: как тебя зовут, гордец,
Вышедший из плутоновой страны?»
Молвил Ворон: «Никогда, дурак!»
Что он говорит так ясно и понятно —
Я без конца этому дивился,
Хотя в этом ответе я увидел
Мало смысла, и мало что он объяснил.
Ведь такого еще никогда не случалось:
Над своей дверью,
Пожалуй, еще никто никогда не видел
Прежде такую птицу —
Над дверью своей комнаты,
На бюсте, еще никогда,
Но я услышал, как в его карканье
Кряхтит вся его душа,
И,
