слишком отдалиться от смысла исходного дискурса.
Но возьмем, например, высказывание поэтическое, хотя бы вот этот стих Верлена: il pleure dans топ cœur comme il pleut sur la ville[271]*. Переводя его слово за слово согласно критерию синонимии, чтобы пропозициональное содержание оставалось неизменным, мы получим: «плачет в моем сердце, как дождит на город» (piange nel mio caore come piove sulla città). Разумется, с точки зрения поэтической эти два высказывания нельзя считать равнозначными.
Достаточно вспомнить знаменитый пример Якобсона (Jakobson 1960): лозунг I like Ike («Мне нравится Айк», англ.). Конечно, с точки зрения пропозиционального равенства это можно перевести как Io ато Ike (ит.), J’aime bien Ike (фр.) и даже пересказать: I appreciate Eisenhower («Я высоко ценю Эйзенхауэра», англ.). Но никто не скажет, что речь идет о подходящих переводах оригинала, сила которого крылась в звуковых перекличках, в рифме и (как напоминал Якобсон) в парономасии{199}.
Поэтому понятие неизменного пропозиционального содержания приложимо лишь к очень простым высказываниям, которые выражают состояния мира и не являются, с одной стороны, двусмысленными, а с другой – ауторефлексивными, то есть сформулированными с целью привлечь внимание не только к их значению (сигнификату), но и к их означивающему (сигнификанту): таковы, например, звуковая и просодическая стороны.
Но даже если мы согласимся с тем, что для простейших высказываний с денотативной функцией перевод возможен, нельзя будет избежать классического возражения, построенного на понятии «Третьего Лица». Чтобы перевести текст А на языке Альфа и получить текст В на языке Бета (и чтобы сказать, что В представляет собою верный перевод А и ему равнозначен), нам придется обратиться к некоему метаязыку Гамма и таким образом решить, в каком смысле А эквивалентен по значению тексту Г на языке Гамма. Но, чтобы сделать это, потребуется новый метаметаязык Дельта, чтобы А был равнозначен Д на языке Дельта, а затем – метаметаметаязык Ипсилон, и так до бесконечности.
Рис. 9
Как я уже рассказывал в своей книге (Есо 1993), дело, как кажется, предстает иначе, если tertium comparationis — это естественный язык, настолько гибкий и могучий, что его можно назвать самым совершенным из всех. Иезуит Людовико Бертонио опубликовал в 1603 г. книгу «Искусство языка аймара» (Arte de lengua Аутага, исп.), а в 1612 г. – «Словарь языка аймара» (Vocabulario de la lengua Аутага, исп.; аймара{200} – это язык, на котором по сей день говорят в Боливии и в Перу). Он осознал, что имеет дело с языком чрезвычайно гибким, обладающим невероятной способностью к созданию неологизмов, особенно пригодным к выражению отвлеченных понятий – настолько, что было высказано предположение, будто язык аймара возник как произведение некоего «искусства». Два века спустя Эметерио Вильямиль де Рада в книге «Язык Адама» (La lengua de Adán, 1860; исп.) еще называл его «Адамовым языком», выражением того естественного родства между словами и вещами, которым должна была обладать «идея, предшествовавшая сложению языка», основанная на «необходимых и неизменных идеях», то есть как язык философский, если таковые вообще существовали. Дальнейшие исследования показали, что язык аймара основан не на двузначной логике (истинно / ложно), на которой строится западное мышление, а на логике трехзначной и потому способен выражать такие модальные тонкости, которые наши языки улавливают лишь ценой утомительных перифраз.
Наконец, сейчас кое-кто предлагает изучать аймара, чтобы решить проблемы компьютерного перевода. Предположим, этот язык способен выражать любую мысль, выраженную на других языках, взаимно друг на друга не переводимых; но говорилось, что цена, которую при этом предстоит заплатить, такова: все, что совершенный язык в своих пределах решает, перевести на наши естественные языки будет невозможно[272].
14.2. Сравнивать языки
Поскольку язык-параметр отсутствует, в предшествующих главах был в общих чертах описан постоянный процесс переговоров, лежащий в самой основе сравнения структур различных языков; в этом процессе каждый язык может стать метаязыком для самого себя (см.: Есо 1979: 2).
Ради примера можно ознакомиться с таблицей, предложенной Нида (Nida 1975: 75), где показаны семантические различия, существующие в английском для некоторых глаголов движения.
Так вот, если бы пришлось переводить на итальянский ряд фраз, содержащих некоторые из этих глаголов, возникли бы немалые затруднения. Конечно, мы могли бы установить, что в подобающем контексте слово run можно перевести как «бежать», что словом «идти» переводится walk, а слово «танцевать» служит переводом слова dance. Но затруднения наши усугубились бы при переводе слова to crawl, если бы из описания, данного Нида, не было понятно, что в итальянском этому глаголу более всего соответствуют выражение «ползти на четвереньках» (andare а саrроni), если речь идет о человеке, и слово «ползти», «пресмыкаться» (strisciare), если речь идет о змее. Дело еще более осложняется в случае глагола to hop, поскольку в итальянском нет особого термина для такого рода передвижения, которое англо-итальянский словарь определил бы так: «прыгать на одной ноге». Нет подходящего итальянского слова и для глагола to skip (когда прыгают дважды на правой ноге и дважды – на левой), которое мы можем перевести по-разному: «подпрыгивать», «перескакивать» (saltellare), «приплясывать» (ballonzonare) и «подпрыгивать», «припрыгивать» (salterellare). Правда, этими глаголами приблизительно переводят и такие английские слова, как to skip («прыгать дважды на правой ноге и дважды – на левой»), to frisk («резвиться», «прыгать»), to hop («прыгать на одной ноге») и to trip («бежать вприпрыжку»).
К счастью, в нашем распоряжении – таблица Нида, следуя которой я мог бы (как подчас и делал на лекции) показать описанные в ней движения (а преподаватели, чрезмерно озабоченные своим достоинством, пусть помнят о том, что эти движения можно воспроизвести с помощью двух пальцев на поверхности стола). Такими жестами вполне можно интерпретировать различные словесные термины. Переходя от жестовой имитации к итальянским словам, я располагал бы двумя возможностями. Во-первых, передать одно-единственное слово итальянской парафразой: например, to hop — как «припрыгивать на одной ноге» (и вот тот случай, когда парафраза, но на другом языке, использованная умеренно, может восполнить лексическую нехватку). Во-вторых, если соображения стиля не позволяют мне чрезмерно удлинять текст, я должен буду решить, значимо ли в данном контексте особое движение, означаемое глаголом to hop, – или, если речь идет, например, о ребенке, захваченном веселой игрой, можно будет пойти на небольшую утрату, сохранив при этом все коннотации игры и веселья, и сказать, что он подпрыгивает или носится вприпрыжку.
Рис. 10
Сравнение семантических полей, занимаемых различными терминами в двух языках, позволило бы мне в ходе переговоров найти решение, контекстуально наиболее приемлемое.
Верно, что при истолковании окружающего нас мира (а также тех реальных и возможных миров, о которых говорится в переводимых нами книгах) мы уже заранее исходим из некой семиотической системы, которую выстроили для нас общество, история, воспитание. Тем не менее, если бы это было только так, тогда перевод текста, созданного в рамках иной культуры, был бы теоретически невозможен. Но хотя различные языковые системы могут показаться взаимно несоизмеримыми, они все же остаются сопоставимыми друг с другом. Если обратиться к примеру о переводимости итальянского слова nipote на английский, о чем говорилось в первой главе, будет видно, что мы пришли к некоторым решениям, именно сравнивая различные пространства содержания, общие для обоих языков, с различными лингвистическими терминами.
Много лет нам твердили, что у эскимосов есть различные названия для того, что мы называем «снег», в зависимости от его физического состояния. Но в дальнейшем был сделан вывод, что эскимосы вовсе не пленники своего языка и прекрасно понимают, что, говоря слово «снег», мы указываем на нечто общее с тем, что они называют по-разному. С другой стороны, если француз использует одно и то же слово glace, чтобы назвать им и лед, и мороженое, он вовсе не станет из-за этого бросать в виски кубики мороженого; пожалуй, он объяснит, что намеревается бросить туда glaçons («кубики льда», фр.), но именно потому, что в данном случае хочет, чтобы glace был разделен на кубики или кусочки равного размера.
Здесь может возникнуть один вопрос. Если возможно передать смысл текста-источника, сравнивая структуры двух языков и отказываясь от обращения к Языку-Параметру; если, сопоставляя итальянское nipote с английской триадой nephew / niece / grandchild, итальянец вполне способен различить три эти позиции на генеалогическом древе; если французское bois открывает иное семантическое поле, чем итальянское bosco, но это не мешает понимать, что имеет в виду француз: обработанную древесину или рощу; если в этих случаях, как и во многих других, сравнивая различные формы содержания, на которые разные языки по-разному поделили континуум того, что может подлежать опыту и мыслиться, нам все же удается сказать на нашем языке, о чем думает иностранец, – разве тогда нам не следовало бы выдвинуть такие гипотезы: (1) существуют универсальные модальности сегментации, составляющие как бы глубинную структуру, лежащую в основе всех видимых сегментаций, производимых языком; либо (2) имеются некие линии тенденций, основополагающие предрасположения реальности (или бытия), как раз и позволяющие сравнивать языки друг с другом, и они позволяют преодолеть формы содержания каждого из языков, постичь структуры, общие для любой организации мира? И если это так, то пусть ни один совершенный язык не сможет выразить эти универсальные ментальные структуры или модальности, – но разве не с ними нужно будет сравнивать два сопоставляемых языка?
Любопытно следующее: в то время как во многих философских дискуссиях выражалось сомнение в возможности перевода как такового, именно успех немалого количества переводческих предприятий поставил (или поставил заново) перед философией величайшую философскую проблему, а именно: существует ли некий способ (или множество их, но не какие угодно), по которому все происходит независимо от того, как наши языки это представляют?
Здесь нужно было бы написать другую книгу, и отчасти я ее уже написал (чтобы заново поставить проблему, а вовсе не для того, чтобы ее разрешить), и это – моя книга «Кант и утконос». Там я обсуждаю именно этот вопрос: существуют ли линии тенденций или даже (выражаясь метафорически) некое прочное основание бытия, которое либо направляет сегментацию континуума, производимую языками, либо противостоит ей?
Но здесь не место заново ставить эту проблему. Для дискуссии о переводе (а не о бытии) достаточно отметить, что сравнение языковых систем оказывается успешным лишь в том случае, если мы имеем дело со словами или выражениями, которые касаются физических состояний или действий, зависящих от нашего телесного устройства. Несмотря на различия языков, в каждой культуре идет дождь или светит солнце, люди спят, едят, рождаются, и в каждой культуре рухнуть наземь – это нечто противоположное тому, чтобы пуститься вприпрыжку (как бы это ни называть, «подпрыгивать», to hop или to skip). Но мы видели, что проблемы возникают, когда нужно отыскать в
