укрепил и что этот способ обкладывать ее, вставляя эти трубы точно в свои места, <…> я обратился к моему горну, каковой я велел наполнить множеством медных болванок и других бронзовых кусков; и, расположив их друг на дружке тем способом, как нам указывает искусство, то есть приподнятыми, давая дорогу пламени огня, чтобы сказанный металл быстрее получил свой жар и с ним расплавился и превратился в жидкость, я смело сказал, чтобы запалили сказанный горн. И когда были положены эти сосновые дрова, каковые, благодаря этой жирности смолы, какую дает сосна, и благодаря тому, что мой горн был так хорошо сделан, он работал так хорошо, что <…> начался пожар в мастерской, и мы боялись, как бы на нас не упала крыша; с другой стороны, с огорода небо гнало мне столько воды и ветра, что студило мне горн. Сражаясь таким образом с этими превратными обстоятельствами несколько часов, пересиливаемый трудом намного больше, нежели крепкое здоровье моего сложения могло выдержать, так что меня схватила скоротечная лихорадка, величайшая, какую только можно себе представить, ввиду чего я был принужден пойти броситься на постель[91].
Именно так, из сочетания случайного пожара, фейерверка и горячки рождается и обретает свою форму статуя.
Если огонь – все же божественная стихия, то человек, научившись добывать огонь, обрел власть, которая до того принадлежала исключительно богам, потому даже зажжение огня в храме – проявление человеческой гордыни. Этот вид гордыни греческая цивилизация сразу связала с добычей огня, и занятно наблюдать на примере не только классической трагедии, но и более поздних творений, что при всех восхвалениях Прометея внимание уделяется не столько дару огня, сколько следующему за этим наказанию.
Огонь как проявление эпифании
Когда художник принимает и признает с гордостью и с hybris[92]свое подобие богам, а к произведению искусства начинает относиться как к альтернативе божественному творению, творческая деятельность неизбежно уравнивается с огнем, а огонь – с эпифанией.
Понятие (или даже термин) «эпифания» заявляет о себе в «Заключении» к «Очеркам по истории Ренессанса» Уолтера Патера. Не случайно знаменитое «Заключение» начинается с цитаты из Гераклита. Реальность – это сумма сил и элементов, набирающих силу и постепенно угасающих, и лишь от недостатка опыта мы считаем их прочными и закрепленными в навязчивом существовании: «Когда рефлексия обращается к этим аспектам, под ее напором они распадаются, и кажется, что связывающая их сила, как по волшебству, прекращает действовать». Мы все еще пребываем в мире переменчивых, сиюминутных, противоречивых ощущений: привычки нарушаются, обыденная жизнь растворяется, и от нее, помимо нее, остаются только отдельные фрагменты, которые всплывают на мгновение и тотчас исчезают.
Совершенство формы постоянно проявляется в чьей-то руке или лице; в цвете холмов или моря один оттенок оказывается изысканнее других; страсть, зрительное восприятие, интеллектуальное возбуждение кажутся нам удивительно реальными и притягательными – лишь в ту минуту.
В удержании этого экстаза заключается «жизненный успех»:
Пока все тает у нас под ногами, мы можем попытаться удержать некое тонкое чувственное ощущение, некий вклад в имеющееся у нас знание о том, что если горизонт проясняется, то дух, кажется, обретает на миг свободу, некое возбуждение чувств, странные краски, странные цвета, необычные запахи, произведение, созданное художником, или лицо друга.
Эстетический и чувственный экстаз всеми писателями-декадентами передается словами, связанными с ярким сиянием. Однако первым, наверно, эстетический восторг с представлением об огне связал Д’Аннунцио, и мы не станем ограничиваться стереотипной мыслью, что пламя прекрасно. Идея эстетического экстаза, рождающегося из познания огня, звучит в романе, в честь огня и озаглавленного [93]. Глядя на красоту Венеции, Стелио Эффрена обращается к огню:
Болезненно-яркими вспышками он отражался в окружающих предметах. От крестов на вершинах куполов, набухших от молитв, он простирался до россыпей соляных кристаллов под сводами мостов, и все кругом весело сверкало в лучах солнца. Как у дозорного из самого предсердия вырывается резкий крик от тревоги, нарастающей внутри подобно буре, так и золотой ангел на вершине самой высокой башни подал наконец знак, вспыхнув. И явился Он. Явился на облаке, восседая словно в огненной колеснице, и за ним тянулись полы его пурпурных одежд.
Главный теоретик эпифании, вдохновившийся именно «Огнем» Д’Аннунцио, который он читал и любил, – Джеймс Джойс. «Под эпифанией он понимал моментальное духовное проявление – возможно, в резкой вульгарности речи или жеста, возможно, в ярко отпечатлевшемся движении самого ума» [94]. Этот опыт теперь всегда будет описываться Джойсом как пламенный. Слово «огонь» упоминается в «Портрете» 59 раз, «пламя» и «пламенный» – 35 раз, не говоря о «лучезарности», «сиянии» и других. В романе «Огонь» Фоскарина слушает Стелио и чувствует себя «вовлеченной в эту пылающую, словно кузнечный горн, стихию». Эстетический экстаз Стивена Дедала всегда сопровождается световыми явлениями и выражается через метафоры, связанные с солнцем, то же происходит и со Стелио Эффреной. Достаточно сравнить два отрывка. Д’Аннунцио:
Корабль круто повернул, и он увидел чудо. Первые лучи солнца просвечивали насквозь трепещущий парус, озаряли недосягаемых ангелов на колокольнях Святого Марка и Сан-Джорджо-Маджоре, опаляли сферу Фортуны, украшали пять митр Собора искрящимися коронами. <…> Восславим Чудо! Сверхчеловеческое чувство мощи и свободы наполнило сердце юноши, как ветер – воспрянувший парус. В пурпурном отблеске паруса стоял он, словно в пурпурном отблеске собственной крови («Огонь»).
И «Портрет художника в юности»:
Мысль его, сотканная из сомнений и недоверия к самому себе, иногда вдруг озарялась вспышками интуиции, вспышками такими яркими, что в эти мгновения окружающий мир исчезал, как бы испепеленный пламенем, а его язык делался неповоротливым, и он невидящими глазами встречал чужие взгляды, чувствуя, как дух прекрасного, подобно мантии, окутывает его и он, хотя бы в мечтах, приобщается к возвышенному.
Огонь возрождающий
Как мы уже говорили, Гераклит считал, что с наступлением каждой новой эры Вселенная заново рождается из огня. Более близкие отношения с огнем были у Эмпедокла, который, то ли пытаясь стать богом, то ли чтобы убедить своих последователей, что он им уже стал, бросился в Этну (есть такие мнения). Это последнее очищение, выбор в пользу уничтожения огнем всегда привлекали поэтов, достаточно вспомнить Гёльдерлина:
Ужель не видишь!
Вновь близится прекрасная пора
Жизни моей, и я великое
Зрю впереди. Туда, о, сын, к вершине
Священной, древней Этны путь лежит.
Ибо явнее боги на высотах.
Окину реки, море, острова.
Да медлящий над золотом потоков
Меня благословит к разлуке свет,
О, дивноюный! первая моя
Любовь. Тогда, переливаясь блеском,
Безмолвно вечное светило надо мной,
А жар земли меж тем из горных бездн
Дыханием, и нежностью касанья дух,
Вседвижущий льнет к нам тогда [95].
Таким образом, учения Гераклита и Эмпедокла предлагают нам другое видение огня: он не только созидает, но одновременно разрушает и возрождает. Стоики верили в ekpyrosis– мировой пожар (или пожар и конец света), с помощью которого всё, произойдя из огня, в огонь возвращается, завершив свой эволюционный цикл. Эта теория ни в коем случае не подразумевает, что очищения через огонь можно достичь по воле человека или его силами. Но нет никаких сомнений: за многими жертвоприношениями, связанными с огнем, стоит вера, что огонь, разрушая, очищает и возрождает. Отсюда проистекает святость костра.
Минувшие столетия полны кострами, и речь идет не только о еретиках в Средневековье, но и о временах позднейших – ведьм сжигали вплоть до XVIII века. Только свойственный Д’Аннунцио эстетизм мог заставить Милу ди Кодро [96]сказать, что пламя прекрасно. Костры, покаравшие столько еретиков, ужасны еще и потому, что следовали за другими пытками, и тут достаточно описания (в «Истории ересиарха фра Дольчино») мучений фра Дольчино, которого вместе с женой Маргаритой передали светским властям. Пока в городе били в набат, их поставили на повозку, и так, в сопровождении палачей и солдат, они объехали весь город, и на каждом углу плоть преступников терзали раскаленными щипцами. Маргариту сожгли первой на глазах у Дольчино, но лицо его осталось бесстрастным, также он не издал ни звука, когда щипцы раздирали его тело. Затем повозка двинулась дальше, палачи без устали опускали свои орудия в сосуды с пылающими углями. Пытки продолжались, но Дольчино молча терпел, только когда ему оторвали нос, он чуть сгорбился, а когда лишили детородного органа, испустил долгий вздох, будто заскулил. В последней речи он так и не отрекся от своих убеждений и предсказал, что воскреснет на третий день. После чего его сожгли, а пепел развеяли по ветру.
По мнению инквизиторов всех времен, рас и религий, огонь искупает грехи не только людей, но и книг. Сколько есть историй о кострах из книг: некоторые сгорали случайно, некоторые сжигались по невежеству, а некоторые – как у нацистов – с целью очищения нации от проявлений дегенеративного искусства. Добрые друзья, заботясь о морали и умственном здоровье Дон Кихота, сожгли его удивительную библиотеку. Сгорает библиотека в романе Элиаса Канетти «Ослепление», и костер этот напоминает нам жертву Эмпедокла («Когда пламя наконец достигает его, он смеется так громко, как не смеялся никогда в жизни» [97]). Сжигают книги, приговоренные к уничтожению, в романе Рея Бредбери «451 градус по Фаренгейту». По роковой случайности, но связанной все равно с цензурой, поджигают монастырскую библиотеку в «Имени розы».
Фернандо Баэс во «Всемирной истории уничтожения книг» задается вопросом: почему огонь всегда играл главную роль в расправе над книгами. И отвечает:
Огонь – стихия спасительная, оттого почти во всех религиях его используют, чтобы воздать хвалу божествам. Это сила, которая хранит жизнь, но также и разрушает, о чем нельзя забывать. Человек, истребляя огнем, играет в Бога, властного (с помощью огня) над жизнью и смертью. В таком случае огонь отождествляется с солнечным культом, где Солнце несет очищение, и великим мифом о разрушении, которое почти всегда связано с пожаром. Причина использования огня очевидна: он низводит дух произведения до простой материи.
Ekpyrosis в наши дни
В любой войне действует огонь-разрушитель: от «греческого огня» византийцев, о котором ходили легенды (этой военной тайне – если таковые вообще бывают – Луиджи Малерба посвятил прекрасный роман «Греческий огонь»), до случайно изобретенного Бертольдом Шварцем пороха (Шварца, впрочем, впоследствии безжалостно настиг его личный ekpyrosis). Огонь наказывает тех, кто на войне ведет двойную игру, «огонь» – это команда, предшествующая расстрелу, словно для приближения смертельной развязки надо воззвать к истокам жизни. Но огонь на войне, сильнее всего ужаснувший человечество – я говорю обо всем человечестве без исключения, обо всем земном шаре, хотя затронута была лишь его часть, – это атомная бомба.
Один из двух пилотов, сбросивших бомбу на Нагасаки, писал:
Вдруг свет тысячи солнц осветил кабину. Мне пришлось зажмуриться на пару секунд, темные очки не помогали.
В «Бхагавад-гите» написано:
Если бы на небе
