ту атмосферу, стоит вспомнить о стараниях Витторини, считавшегося еретиком еще со времен «Политехнического» (это название снова отсылало к ломбардскому просветительствуКаттанео): в 1962 году он выпустил переломный пятый номер журнала «Менабо», который вошел в историю. Четвертый номер «Менабо» Витторини посвятил индустриальной литературе, подводя под это понятие авторов, писавших о новой индустриальной реальности (за два года до того Оттьери опубликовал в серии «Жетоны» издательства «Эйнауди» замечательный роман «Доннарумма идет в атаку», а в четвертом номере «Менабо» вышел его «Индустриальный блокнот»). В 1960 году во втором номере «Менабо» Витторини опубликовал поэму Пальярини «Девушка по имени Карла» – она потом заняла почетное место в антологии «новейших».
Доверившись своему безошибочному чутью, он решил посвятить пятый номер «Менабо» новому пониманию словосочетания «литература и индустрия» и сосредоточил внимание не на индустриальной теме, а на новых стилистических тенденциях, которые появились в мире, подчиненном высоким технологиям. Это был смелый переход от неореализма (где содержание превалировало над стилем) к исследованию стиля нового времени, так же как после выхода моего обширного эссе «Придание формы как наложение обязательства на реальность» стали появляться совершенно невообразимые литературные опыты Эдоардо Сангвинетти, Нани Филиппини и Фурио Коломбо. Еще вышло эссе, автор которого, на первый взгляд, со мной полемизировал, но, по сути, соглашался, – это «Вызов лабиринту» Итало Кальвино. Он тогда сказал мне: «Извини, но Витторини (за Витторини стояла марксистская культура той эпохи, от которой он отделился, но перед которой тем не менее все еще вынужден был отчитываться) попросил меня выставить санитарный кордон». Дорогой, любезный Кальвино, чья судьба впоследствии скрестились с судьбами тех, кто бродил по расходящимся тропкам и тяготел к экспериментаторству УЛИПО [151].
Таким образом, в отличие от представителей марксистской культуры, новые писатели полагали, что реальность отражается в языке, а не в околополитической тематике, и потому воспринимались как мухи – переносчицы неокапитализма, и не учитывалось, что среди них были и такие, кто явно примыкал к левым, как, например, Сангвинетти.
Столкновения
Прочувствовав ту атмосферу, то напряжение, что нарастало между «Группой-63» и другими направлениями итальянской культуры, можно лучше понять некоторые примеры встречной реакции, яростные выпады и столкновения. Если говорить о личных воспоминаниях, то в 1962 году мое «Открытое произведение» (в котором, напомню вам, речь шла о Джойсе, Малларме и даже Брехте, а не о бездарном художнике Пьеро Мандзони [152]), а после и шестой номер «Менабо» вызвали одновременно одобрение и плодотворную полемику «изнутри», в ней участвовали Эудженио Баттисти, Элио Пальярини, Филиберто Менна, Вальтер Мауро, Эмилио Гаррони, Бруно Дзеви, Глауко Камбон, Анджело Гульельми, Ренато Барилли, настойчиво и по делу возражающий Джанни Скалии – и подверглись жестоким нападкам «извне». Альдо Росси писал в «Паэзе сера»:
Скажите этому юному эссеисту, который открывает и закрывает произведения, будто это двери, карточные игры или левые правительства, что в итоге он станет профессором, а его студенты, научившись черпать всю необходимую информацию из десятков журналов, станут до того умными, что захотят занять его место
(к счастью, пророчество сбылось, только я так и не понял, почему мои студенты не должны читать десятки журналов). Газета «Унита» в лице Вельсо Муччи говорила о возвращении к декадентству; Фортунато Паскуалино на страницах «Оссерваторе Романо» удивлялся, зачем писателям продираться сквозь дебри научной и философской критики и посвящать себя разрешению абсурдных внеэстетических диллем. В журнале «Фильмкритика», бывшем в то время «пещерно-марксистским» (доказательством тому – его тогдашний ангел-хранитель, будущий член партии «Итальянское социальное движение» Армандо Плебе), воспринимали «открытое произведение как произведение абсурдное». В журнале «Эспрессо», оплоте последних крочеанцев, которые цеплялись за лирическую интуицию, как японцы – за острова Тихого океана после войны, Витторио Сальтини вопрошал Мачадо (ни в чем не повинного), почему «даже на самые отъявленные вкусовые извращения найдутся адвокаты, которые станут оправдывать любые странности». Журнал «Ринашита» не поставил в известность Луиджи Песталоццу, самого осмотрительного своего автора, и опубликовал его рецензию, изменив название на «Открытое музыкальное произведение и софизмы Умберто Эко». В книжном приложении к «Паэзе сера» осуждали немыслимые эксперименты над языком, в газете «Аванти!» Вальтер Педулла отмечал, что «Эко оказывает поддержку узкому кругу неопытных и робких прозаиков-авангардистов».
Затем, в 1962 году, по предложению незабываемого и невероятно общительного Марио Спинеллы я опубликовал две статьи в журнале «Ринашита», в которых призвал культуру, уклонявшуюся тогда влево, повнимательнее присмотреться к новой литературе, к СМИ и исследованиям, им посвященным. Разрази меня гром! Один лишь Альбер-то Азор Роза в ноябрьском выпуске «Мондо нуово» за 1962 год показал, что прислушался к моему призыву. Самый язвительный ответ я получил из «Ринашита», и хорошо, что автором его была Россана Россанда, которая никогда и ни за что не меняла своего мнения (а это многими, в том числе и мной, воспринимается как достоинство), и забавно, что самыми строгими критиками с марксистской стороны оказались Массимо Пини, на сегодняшний день член Национального альянса [153], и французский марксист, чья статья была опубликована аж в двух номерах, где он назвал попытку соединить вместе структурализм и марксизм безнадежной и неокапиталистической. Звали его Луи Альтюссер, и это эссе он опубликовал в «Ринашита» в 1963-м, за два года до появления книг «За Маркса» и «Читать «Капитал». Хорошие были времена.
За всеми этими событиями с беспокойством следил Монтале, но не мог их одобрить и посвящал им многочисленные статьи в «Коррьере», будто сам для себя хотел разобраться в происходящем – если принять во внимание его возраст и судьбу, то это потрясающе.
Итальянское литературное общество
Дальше все сложилось так: Балестрини как-то сказал мне (не знаю, был ли я первым, кому он это говорил, мы тогда сидели в забегаловке в районе Бреры), что пришло время по примеру немецкой «Группы-47» объединить всех, кто дышит одним воздухом, чтобы они по очереди читали свои тексты и чтобы каждый старался покрепче обругать прочих, а если останется время, то и тех, кто, по нашему мнению, понимает литературу как «утешение», а не как провокацию. Помню, Балестрини пообещал мне: «Люди от злости будут штабелями помирать». Это больше напоминало бахвальство, но оно сработало.
Участники «Группы-63» собирались в Палермо и не трубили на каждом углу о своей деятельности, а просто занимались делом – так почему же многих они так раздражали?
Ответ стоит искать в прошлом: вспомним, каким было итальянское литературное общество (независимо от идеологических взглядов) в конце 50-х годов. Это общество привыкло защищать себя и жить по принципу взаимовыручки, жить вне социального контекста, на что были очевидные причины. Тогда особо не жаловали писателей, которые не соответствовали утвердившемуся художественному диктату (я имею в виду только стилистические рамки, об убеждениях речь не идет, равно как и о политической подлости, многим свойственной). Они встречались в сомнительных кафе, разговаривали и писали для узкого круга читателей. Жили бедно и по мере сил подкидывали друг другу переводы или плохо оплачиваемую подработку в издательстве. Возможно, Арбазино был не прав, вопрошая, почему они никогда не ездили в Кьяссо [154], где их ожидала бы вся европейская литература. С помощью ли контрабандистов или еще каким образом, но Павезе читал «Моби Дика», Монтале – «Билли Бада» [155], а Витторини – тех авторов, которых потом публиковал в «Американской антологии». Будучи внутри, они умудрялись получать все необходимое, однако наружу путь был заказан.
Извините за отступление, но не могу не рассказать вам одну очень личную историю, она стала для меня почти что откровением. В 1963 году руководство литературного приложения к «Таймс» решило посвятить несколько сентябрьских выпусков «Критическому моменту» – панораме новых тенденций в критике. Мне предложили принять участие наравне с Роланом Бартом, Раймоном Пикаром (впоследствии он станет смертельным врагом Барта), Джорджем Стайнером, Рене Уэллеком, Гарри Левином, Эмилем Штайгером, Дамасо Алонсо, Яном Коттом и многими другими. Вы можете себе представить, как я гордился, что оказался в такой именитой компании, хотя мне было всего тридцать лет и ни один из моих текстов не был еще переведен на английский. Я, помнится, даже поделился этими мыслями с женой, чтобы она не думала, что вышла замуж за последнего идиота, но потом тему закрыл.
Однако я был не единственным итальянцем: пригласили еще и Эмилио Чекки, одного из лучших специалистов по англо-американской литературе. Кто, как не он, был достоин оказаться в этом списке? И тогда Эмилио Чекки, увенчанный лаврами, считавшийся на тот момент единственным, кто мог оспаривать у Марио Праца титул главного итальянского англиста, написал по этому случаю две статьи в «Коррьере делла сера»: в одной сообщил о готовящихся тематических номерах, во второй же отрецензировал их сразу по выходе из печати.
О чем это говорит? Что Эмилио Чекки после многих лет диктатуры и войны наконец-то услышали в англосаксонском мире, чем, естественно, он мог только гордиться. Я же считал совершенно нормальным, что англичане прочитали меня на итальянском языке в 1962 году и в 1963-м попросили выступить. У моего поколения границы мира были не в пример шире. Мы не ездили в Кьяссо, мы летали в Париж и Лондон на самолете.
Между нами и старшим поколением обнаружилась ужасающая пропасть. Им пришлось выживать в эпоху фашизма, тратить лучшие свои годы на участие в Сопротивлении или отрядах Сало [156]. Мы же, родившиеся в 30-е, были удачливым поколением. Наши старшие братья погибли на войне, если не погибли, то получили диплом с опозданием на десять лет; некоторые из них не поняли, что такое фашизм, другие это усвоили за свои же деньги в фашистских университетских группах. Мы увидели освобождение и возрождение страны, когда нам было по десять, четырнадцать, пятнадцать лет, в возрасте невинности. Уже достаточно подготовленные, ибо понимали, что произошло раньше, достаточно невинные, поскольку еще не успели скомпрометировать себя. Наше поколение вступило во взрослую жизнь, когда все дороги были открыты, мы были готовы на любой риск, а старшие по привычке защищались друг от друга.
Поначалу кто-то говорил о «Группе-63» как о движении младотурок, которые с помощью провокаций пытались взять штурмом крепость, олицетворяющую власть культуры. Но если что-то и отличало неоавангард от авангарда начала века, то это были мы сами. Мы были далеки от богемы, живущей в мансарде и отчаянно ищущей возможность тиснуть свои стихи в местной газете. Каждый из нас к тридцати годам уже выпустил по одной-две книги, влился в культурную индустрию, как ее тогда называли, и занимал руководящие должности: кто в издательстве, кто в газете, кто на радио. В «Группе-63» проявило себя поколение, взбунтовавшееся не из-за того, что происходило снаружи, а из-за того, что
