13. Суть проблемы – в необходимости преодолеть влияние романов коммунистического подпевалы Томмазо Манна. Джойс всего лишь превратил в словесный понос внутренний монолог, изобретенный скромным Дюжарденом [255], портя заодно превосходные «слова на свободе», синкретические, динамичные и симультанные, искусно придуманные нашими футуристами, истинными художниками Режима.
14. Не следует предавать дух собственной нации. Джойс в погоне за славой достаточно быстро освоил новый артистический интернационализм, оставив правду подлинных чувств; в его новых произведениях проявляется самое решительное восстание против собственного природного начала, подвергаются осмеянию народный дух, язык и религия его родины. После «Портрета…», в котором он малодушно уступил собственному человеческому началу, он вернулся в хаос, в кошмары, в подсознательное, оказался насмерть задавлен собственным демоном-погубителем. Все, что осталось в итоге, – рассудочные и стерильные дерзости психоаналитического свойства, которые он прививает к методу Фройда – сколько бы ни возмущались его знатоки. Раздробленный дух, склонный к мимолетному, а не основательному (хотя как раз таким и является дух ирландский), ведет себя женственно не в силу того естественного изящества, что присуще всегда эллинизированной душе настоящего художника, а вследствие наглой позы псевдоинтеллектуала. что определяется, с одной стороны физиологической ущербностью, а с другой – безумием. Невозможно обойтись без уподобления этих творений выставке уцененных образцов, достойных лишь того, чтобы их распространяли из-под полы торговцы порнографическими книжонками. Джойс – типичный представитель современного упадка, гноеродная и пораженная клетка, в нашей литературе тоже. Почему? Потому что антиклассицизм привел его в противоречие с самим характером как античной, так и современной латинской культуры, о которых он высказывается в сатирическом ключе. Своему бунту он придает порочный и крамольный характер, низвергая с алтаря Римский мир, чтобы заменить его позолоченным идолом еврейского интернационализма – того интернационализма, который в последние годы слишком уж активно себя проявляет в области современной мысли. На самом деле Джойс весьма потрафил определенным еврейским кругам, продвигающим определенных людей и определенные идеи, свившим себе гнездо в первую очередь в Париже. Джойс – противник всего латинского, будь то имперская цивилизация или цивилизация католическая; он исключительно анти-латинский. Его выпады против Рима и папства, полные фиглярства и низостей, были бы не столь вызывающими, если бы в них исподволь, в скрытой форме не протаскивалось восхищение сынами израилевыми.
15. Но неужели и впрямь современный роман обречен на то, чтобы из чистейшего озера плюхнуться в грязное болото – именно у нас, в нашей Италии, горниле этического обновления и духовного возрождения, и должен принять заобразец Джойса – автора, для которого мораль, религия, семейные и общественные ценности, добродетели, долг, красота, храбрость, героизм, жертвенность – иными словами, вся западная цивилизация и подлинная человечность – подлежат забвению, и еврейский жучок-долгоносик превратит эти ценности в труху?!
16. Такова истина, и мало чего стоят голоса защитников (проданные – кому?) Джойса. Голоса Коррадо Паволини, Аннибале Пасторе, Адельки Баратоно. Что уж говорить о Монтале, Бенки, Линати, Чекки и Паннунцио! Как выразился этот последний,
насущная проблема итальянской литературы – стать по-настоящему европейской, пересадить себя на мощный ствол других литератур и остаться при этом по-настоящему оригинальной, уметь сказать что-то свое, увиденное, любимое, пережитое, то, что взято из окружающей нас действительности и не является при этом простым повторением совсем не жалостливых историй из жизни монашки Терезы и дядюшки Микеле или, хуже того, приторными описаниями необычайных странствий, бессмысленных возвращений, поездок на трамвае в пригороды (сколько таких поездок уже было в нашей литературе!).
17. Подлинное покушение на дух новой Италии осуществляется в повествовательной прозе, которая вся, от Итало Свево, чистого иудея, до Альберто Моравиа, иудея сверхчистого, только и делает, что плетет зловредную сеть, чтобы выловить на илистом дне общества отвратительные фигуры «людей», которые более не являются людьми, но безвольными существами, перепачканными низменной и постыдной чувственностью, больными нравственно и физически… И учителя всех этих так называемых «повествователей» – два патентованных психа по имени Марчелло Пруст и Джа комо Джойс, иностранцы, евреи до мозга костей и пораженцы до корней волос.
Примечания
За исключением фраз-связок, все пассажи извлечены из критических статей, появившихся в 20–30-е годы. Вот они в порядке цитирования:
1. Linati Carlo. Joyce// Corriere della Sera. 20 agosto 1925.
2. Rapporto di lettura del manoscritto del Portrait of the Artist as a Young Man, 1916.
3. Caramella Santino. Anti-Joyce// Il Baretti. 1926. № 12.
4. Piccoli Valentino. Ma Joyce chi e?// L’Illustrazione Italiana. 1927. № 10; Il romanzo italiano del dopoguerra //La Parola e il Libro. 1927. № 4.
5. Piovene Guido. Narratori// La Parola e il Libro. 1927. № 9–10.
6. Malaparte Curzio. Strapaese e stracitta// Il Selvaggio. 1927. I V, 20.
7. Angioletti G. B. Aura poetica// La Fiera Letteraria. 1929. 7 luglio.
8. Vittorini Elio. Joyce e Rabelais// La Stampa. 1929. 23 agosto.
9. Vittorini Elio. Letteratura di psicoanalisi// La Stampa. 1929. 27 settembre.
10. Anceschi Luciano. Romanzo collettivo o romanzo collettivista// L’Ambrosiano. 1934. 17 maggio. (В оправдание того, кто станет впоследствии вдохновителем одного из самых радикальных авангардистских течений в итальянской культуре после Второй мировой войны, напомним, что в то время Анчески было 23 года, а к тому времени, когда фашизм занялся его образованием, ему было десять.)
11. Brancati Vitaliano. I romanzieri europei leggano romanzi italiani// Scrittori nostri. Milano: Mondadori, 1935.
12. Praz Mario. Commento a Ulysses// La Stampa. 1930. 5 agosto.
13. Marinetti Filippo Tommaso et al. Il romanzo sintetico. 1939; Teoria e invenzione futurista.Milano: Mondadori, 1968.
14. Giorgianni Ennio. Inchiesta su James Joyce// Epiloghi di Perseo. 1934. № 1.
15. Famea Renato. Joyce, Proust e il romanzo moderno// Meridiano di Roma. 1940. 14 aprile.
16. Pannunzio Mario. Necessita del romanzo// Il Saggiatore. 1932. Giugno.
17. Biondolillo Giuseppe. Giudaismo letterario// L’Unione Sarda. 1939. 14 aprile.
Всеми источниками для цитирования я обязан книге: Cianci Giovanni. La fortuna di Joyce in Italia. Bari: Adriatica, 1974.
[Опубликовано в «Альманахе библиофила», в тематическом номере: Recensioni in ritardo: antologia di singolari e argute presentazioni di opere letterarie antiche e moderne, famose, poco note e sconosciute/ A cura di Mario Scognamiglio. Milano: Rovello, 2009.]
Почему остров так и не был найден
Утопии всегда (за некоторыми исключениями вроде царства Пресвитера Иоанна) помещаются на острове. Остров воспринимается как недосягаемоене-место, куда можно попасть только случайно и нельзя возвратиться. И только на острове способно возникнуть идеальное общество, известное нам разве что по легендам.
Хотя древнегреческая цивилизация была раскидана по островам и греки должны были бы к ним попривыкнуть, лишь на загадочных островах Улисс мог повстречать Цирцею, Полифема или Навзикаю. Острова Блаженных или острова Счастливых, которые описываются в «Аргонавтике» Аполлония Родосского, – это те самые острова, куда высадился святой Брендан во время своего путешествия, на острове размещается Утопия Томаса Мора, на островах благоденствуют неведомые идеальные общества, о которых грезили XVII–XVIII века – от Южной земли Габриэля де Фуаньи до острова севарамбов Вераса. На острове же пытались обрести (безуспешно) потерянный рай мятежники с «Баунти», на острове живет жюль-верновский капитан Немо, на острове покоятся сокровища Стивенсона и графа Монте-Кристо, и так далее – вплоть до антиутопий: от острова чудовищ доктора Моро до острова доктора Ноу, на который проникает Джеймс Бонд.
В чем секрет очарования островов? Не только в том, что это место, как следует из самого его итальянского названия(isola), изолировано от остального мира. Места, отделенные от цивилизованного мира, обнаружили на необъятных землях Марко Поло и Джованни Плано Карпини. Дело еще и в том, что вплоть до XVIII века, когда стало возможным определять долготу, остров действительно можно было обнаружить случайно; с него также можно было сбежать, подобно Улиссу, – но не вернуться обратно. Так что со времен святого Брендана и до времен Гвидо Гоццано остров – это всегдаinsula perdita, «потерянный остров».
Этим объясняется распространение и очарование книг такого жанра, как «изоларии», то есть «книги об островах», невероятно популярные в XV–XVI веках, – реестры всех островов мира, как известных, так и тех, о которых существовали только смутные легенды. Эти изоларии старались, на свой лад, быть как можно более точными географически (в отличие от рассказов предыдущих столетий о баснословных землях) и балансировали между традиционными сказаниями и отчетами о путешествиях. В чем-то они ошибались, предполагая, например, существование двух островов – Тапробаны и Цейлона, в то время как на самом деле (как нам сейчас известно) речь идет об одном и том же острове, но это не важно. Они представляли собой географию неизвестного – или, по крайней мере, малоизвестного.
Позже появляются отчеты путешественников XVIII века – Кука, Бугенвиля, Лаперуза… Они тоже ищут острова, но им важнее то, что они видят своими глазами, а не то, насколько увиденное соответствует устоявшейся традиции. И это уже совсем другая история. Но и они тоже отправлялись на поиски либо острова несуществующего, как Южная земля (предполагаемая всеми атласами), либо острова, который кто-то когда-то уже обнаружил, но потом не смог снова найти.
Так что, можно сказать, наши грезы об островах вплоть до сегодняшнего дня располагаются между мифом об «острове, которого нет» (миф отсутствия), мифом об «острове, которого слишком много» (миф избыточности), мифом об «острове, который невозможно найти» (миф неопределенности), и мифом об «острове, на который невозможно вернуться» (миф «потерянного острова»). Но это четыре разные истории.
Первая история – сказочная, и все сказки об островах делятся на те, в которых нам предлагают притвориться, что мы верим в существование этого острова (забыв на время о скептицизме), – таковы острова Жюля Верна и Стивенсона и те, в которых говорится об острове, заведомо не существующем, что только усиливает сказочное начало в повествовании, – таков остров Питера Пэна. Так вот, остров, которого нет, нас сейчас не интересует. По той простой причине, что никто сейчас не отправится в море его искать: ни дети – на остров капитана Крюка, ни взрослые – на остров капитана Немо.
Также я пропущу остров, которого слишком много, потому что феномен избыточности представлен, насколько мне известно, одним-единственным случаем удвоения – Цейлон и Тапробана. Эта история уже подробно рассказана в работе об изолариях Тарчизио Лачони[256], к ней я вас и отсылаю. Сейчас меня больше интересует другое – несчастная любовь к некоему острову, который больше невозможно найти, в то время как Тапробану находили постоянно – даже там, где не искали, так что, с эротической точки зрения, это была не история безнадежной любви, а скорее история разнузданного донжуанства, породившего на картах воистину «тысячу и три» Тапробаны.
Согласно Плинию, Тапробана была открыта во времена Александра, была поначалу широко известна как «земля антихтонов» и считалась «другим миром». Остров Плиния мог быть идентифицирован как Цейлон, если судить по
