наподобие астролябии или квадранта он измерял высоту звезды над горизонтом, вычислял расстояние до зенита, а зная отклонение (деклинацию), так как это зенитное расстояние более-менее позволяло установить широту, определялся, на какой параллели он находится, то есть насколько далеко к северу или югу от известной точки он забрался. Но, разумеется, чтобы вернуться на остров (как и в любое другое место), знания одной только широты недостаточно – необходима еще и долгота. Как известно, Нью-Йорк и Неаполь находятся на одной и той же широте – но также известно, что они находятся не в одном и том же месте. Они на разной долготе. То есть на разных градусах меридиана.
Именно из-за этой проблемы мореплаватели и переживали кризис вплоть почти до самого конца XVIII века. Не существовало надежных средств, позволяющих определять долготу, то есть сказать, насколько к западу или востоку от известной точки удалился корабль.
Именно так (вот знаменитый пример «потерянных островов») произошло с Соломоновыми островами. На поиски этих легендарных островов, где надеялись найти золото царя, в честь которого они получили имя, еще в 1528 году отправился Альваро да Сааведра, но он прошел между Маршалловыми островами и островами Адмиралтейства; в 1568 году туда добрался Альваро де Менданья и дал им имя, а потом никто не мог их снова обнаружить, включая самого Менданью, когда он, почти тридцать лет спустя, вместе с Педро де Киросом отправился заново их открывать. Они на волосок сместились на юго-восток и высадились на остров Санта-Крус.
То же самое случалось и потом. В начале XVII века голландцы основали Ост-Индскую компанию, создали в Азии город Батавию как отправной пункт для множества восточных экспедиций и добрались до того, что они назвали Новой Голландией, но никаких Соломоновых островов не обнаружили. Подобным же образом другие земли, вероятно, к востоку от Соломоновых островов, были открыты английскими пиратами, которых Сент-Джеймсский дворец без колебаний возвел во дворянство. Но никто больше не мог обнаружить ни следа Соломоновых островов, так что в течение долгого времени они оставались легендой.
Менданья добрался до них, но неправильно обозначил долготу. И даже если бы по божьему наущению он обозначил ее как следует, другие мореплаватели (включая его самого во втором плавании), искавшие эту долготу, не знали бы в точности, на какой долготе находятся они сами.
Великие европейские морские державы несколько веков бились, чтобы открыть метод, позволивший бы установить «неподвижную точку» – ту самую, над которой иронизировал Сервантес[265], – и готовы были отдать огромные деньги тому, кто предложит надежный способ. Мореплаватели, ученые и безумцы пускались на самые невероятные ухищрения; существовал метод, основанный на лунных затмениях, на изменении положения магнитной стрелки, метод лага, в то время как Галилей предлагал способ, основанный на затмениях спутников Юпитера, столь частых, что каждую ночь их можно наблюдать по нескольку.
Но все эти методы оказывались неудовлетворительными. По-настоящему же надежный метод мог заключаться в следующем: взять на борт часы, которые показывали бы время известного меридиана, определить в море полдень в месте X и, основываясь на том, что земной шар с древности разделен на триста шестьдесят градусов долготы и солнце проходит за один час пятнадцать градусов, определить по разности фактического полдня и полдня по часам долготу места X. Иными словами, если часы на борту указывают, что, скажем, в Париже полдень, а в месте Х шесть вечера, умножая каждый час разницы на пятнадцать градусов, мы вычислим, что место Х отстоит на девяносто градусов долготы от Парижского меридиана.
С определением времени «на местах» сложностей не возникало; но держать на борту не то что песочные или водяные часы, для функционирования которых необходима ровная неподвижная поверхность, но даже и механические часы, чтобы те после многомесячного пребывания среди волн и ветров показывали бы правильное время, – это оставалось неразрешимой задачей, несмотря на все принимаемые меры. И не просто «правильное», а исключительно точное, потому что расхождение в четыре секунды порождает ошибку в градус долготы.
В хрониках того времени говорилось еще об одном средстве – симпатическом порошке. Симпатическим порошком называли чудодейственный состав, который, будучи положенным на лезвие, нанесшее рану, воздействовал (почти на атомарном уровне) на частицы крови в ране, даже если рана и лезвие находились на большом расстоянии друг от друга. Такой порошок, если его накладывать на рану время от времени, должен был исцелять, но в качестве первой реакции мог вызывать раздражение и боль.
Поэтому было решено нанести рану псу, взять его на борт судна, отправляющегося в путешествие, и обрабатывать лезвие чудодейственным порошком каждый день в определенный час. Пес взвизгивал бы от боли – и так на борту можно было бы узнать, какое время сейчас в месте отплытия[266].
Этой историей я занялся в моем «Острове накануне». Позволю себе процитировать здесь фрагмент из романа: ведь в столь неопределенных материях мой текст, в сущности, является единственным документом, позволяющим представить, как оно все происходило:
Одним прекрасным утром, воспользовавшись тем, что матрос свалился с марса и раскроил себе череп и на шкафуте царила суматоха, а доктора спешно позвали врачевать пострадавшего, Роберту удалось скользнуть в трюм, опередив Берда. Почти что на ощупь нашарил он верную дорогу. Может быть, повезло, а может, неведомая зверюга громче обычного стонала именно тем утром. Примерно у ахтерштевня, там, насколько наблюдал Роберт и насколько мог догадываться человек, знавший то, что было известно Роберту, пес был ранен в Лондоне и Берд прилагал все усилия для того, чтоб его язва оставалась в незалеченном виде. В Лондоне же кто-то каждый день в определенный договоренный час что-то производил либо с нанесшим удар оружием, либо с намоченной в крови тряпкой, вызывая у животного, может быть, облегчение, а может, сильнейшее беспокойство, потому что доктор Берд когда-то говорил Роберту, что от лезвийной мази, «Weapon Salve», может быть не только польза, но и растрава.
Благодаря этому на «Амариллиде» узнавали, когда в Европе настает определенный час. Зная время в точке нахождения судна, могли определять долготу![267]
Пусть история с псом фантастична, но в том же романе я вывел на сцену приспособление, подсказанное Галилеем в его письме 1637 года (к Лоренцо Реалио). Галилею казалось, что долготу можно определить, наблюдая за положением спутников Юпитера. Но возникает та же проблема: на судне, качающемся средь волн, трудно направить телескоп с необходимой точностью. Для решения ее Галилей предлагает невероятный способ. Чтобы оценить его смехотворность, нет нужды специально подчеркивать комическую составляющую, как в моем тексте. Достаточно просто почитать Галилея.
Что до первой трудности – нет сомнений, что трудность это наибольшая, но с которой, думается мне, справиться возможно. А именно: незначительные колебания судна; причем здесь речь не идет о сильных волнениях и бурях, кои в большинстве своем не токмо заслоняют солнечный лик, но и прочие звезды, делая наблюдения вовсе невозможными, равно как и прочий мореплавательский обиход. Но что до незначительных колебаний, я полагаю возможным сократить их воздействие на того, на кого возложена обязанность проводить наблюдения, и привести его положение к благоприятному и во всем подобному тому, каковое бывает при спокойном и ясном море. Для того, чтобы достичь оного выгодного положения, предлагаю я разместить наблюдателя в особо приуготовленном месте на судне, которое не токмо колебания от носа до кормы, но и с борта на борт не приемлет, – и вот на чем мои рассуждения основываются. Ежели само судно всегда пребывало бы в спокойных водах, ничуть не колеблясь, то наблюдение в телескоп было бы ничуть не сложнее, чем на тверди земной. Итак, хочу я установить наблюдения в малом судне, помещенном в судне великом, каковое малое судно будет содержать количество воды, потребное для того, о чем будет сказано ниже. Прежде всего положим за известное, что вода, содержащаяся в малом сосуде, даже если судно великое наклоняется или выпрямляется направо или налево, вперед или назад, всегда пребывает в равновесии, не вздымаясь и не опускаясь ни в одной из своих частей, но остается всегда параллельно горизонту; так что, если в этом малом судне мы поместим еще одно, наименьшее, плавающее в содержащейся воде, то окажемся как бы в спокойном море, следственно, избавленном от всяких колебаний; и это второе, наименьшее, судно и есть то место, где должен помещаться наблюдатель. Необходимо прежде всего, чтобы первый сосуд для воды был наподобие большого таза полусферической формы и чтобы второй сосуд был подобен первому, только меньше, так, чтобы между его выпуклостью и вогнутостью сосуда, его содержащего, оставался зазор не более величины большого пальца; в этом случае самого небольшого количества воды хватит, чтобы поддерживать внутренний сосуд точно так же, как если бы он помещался на океанском просторе. <…> Величина же оных сосудов должна быть таковой, чтобы внутренний и меньший сосуд мог выдержать без риска утопить вес того, кто назначен проводить наблюдения, вместе с сиденьем и прочими приспособлениями, необходимыми для телескопного наблюдения. И поскольку содержащийся сосуд всегда отделен от поверхности сосуда содержащего, никогда с ним не соприкасаясь, и поскольку он не должен быть поколеблен в то время, как содержащий сосуд колеблется вместе с судном, желательно также, чтобы на внутренней вогнутой поверхности содержащего сосуда располагалось несколько пружин, общим числом восемь или десять, которые не давали бы двум сосудам соприкасаться, но не лишали бы внутренний сосуд возможности подъятия и принижения относительно краев содержащего сосуда; а ежели взамен воды мы нальем олей, он послужит гораздо лучше, много же его не понадобится, двух или самое большее трех бочонков будет довольно <…>
Я уже изготовил вчерне для использования на наших галерах некий кожух в форме шлема, который, коли поместить его на голову наблюдателя и прикрепить к нему телескоп, укрепленный таким образом, чтобы он направлен был всегда в то же место, куда и свободный глаз обращен, а предмет, который видит свободный глаз, всегда оказывался бы в пределах видимости телескопа. Подобную машину можно было бы усовершенствовать так, чтобы она покрывала не одну лишь голову, но и плечи и грудь смотрящего, оставаясь неподвижной, дабы в нее можно было вставить телескоп величины, подобающей для того, чтобы как следует различить звезды Юпитера[268].
При всем уважении к Галилею его необыкновенное изобретение так никто и не рискнул финансировать, и хотя в изобретателях необычных методов определения долготы не было недостатка, чтобы разрешить проблему, пришлось дожидаться изобретения морского хронометра Гаррисона, точнее – начала его практического применения в 70-е годы XVIII века. С этого времени даже в бурю часы могли точно указывать время пункта отплытия. До того же момента острова терялись – самым фатальным
