тоже пляшут, монады, семечки, первобытные атомы, вовлеченные в броуновскую катавасию, первичные тельца, мельтешащие в пустоте, — кто это описывал их, Лукреций? Периодически луч переламывается о стеклышко в дверце старого буфета, откалывается солнечный зайчик. Взгляд попадает в пыльное зеркало, в котором пространство неожиданно кренится. И снова — пятна света на стене, света, прошедшего сквозь вековые напластования палых листьев, прошедшего через выпоты талых вод, застывшие потеками на застекленных окнах чердака.
Наконец — колорит. Колорит чердака задан балками, дощатыми ящиками, картонными коробами, покоробленными шкафами, это густой столярный цвет, смешанные мазки коричневого — от рыжего мебельного до палевого некрашеных досок, сероватая масть кленовой древесины, бурый колер растресканного лака на комодах, вкрапления белесоватости — из ящиков и коробов выглядывает бумага.
Подвалы — преддверие ада. Чердаки — это сильно недоделанный рай, в котором мертвые тела пресуществляются в лучистый прах. Кущи Элизия без намека на зелень; пересохшие джунгли; не то искусственные плавни, не то недогретая сауна. Я подумал, что не одни подвалы знаменуют материнскую утробу, напитанную околоплодной влагой, — и в чердаках также имеется что-то от матки с ее живительным, жизнехранящим теплом. В этом нестрашном лабиринте, откуда лишь высади пару черепиц, и проклюнешься на свет божий, — витает уютный запах затхлости, запах успокоения.
Да вскорости я и жара-то уже не замечал, погруженный к угар лихорадочного любопытства. Несомненно, клад коровы Кларабеллы таился тут. Знай копай, где намечено. Но где намечено копать — я не знал.
Я продирался сквозь вездесущую паутину. Мышей гоняли коты, согласно утверждениям Амалии, но пауков-то не гонял никто. И если они не запростали тенетами все без исключения пространство, то лишь благодаря естественному отбору. Одно поколение вымирало, созданные тем поколением паутины истрепывались, начинался новый цикл паутиноплетения, и так шли годы.
Я брал в руки и разглядывал предметы на ближних полках, рискуя обвалить шатко поставленные коробки. Коробок было немало — видимо, дед не выбрасывал никакие коробки, а в особенности металлические с рисунками и жестяные с рельефами. Коробка от печенья «Вамар» (амурчики на качелях), коробка от таблеток «Арнальди», коробка с золочеными ребрами и цветочным орнаментом от бриллиантина «Кольдинава», жестянка из-под перышек «Перри», торжественно посверкивающий гробик с карандашами «Пресбитеро», внутри — сохранна вся шеренга карандашей, выстроенных как в патронташе, а вот и вынулась, ну наконец, здравствуй же, коробка из-под какао «Тальмоне — Due Vecchi — Два долгожителя»: старушка наливает довольному пенсионеру пользительный напиток, старичок у нее такой допотопный, что одет в кюлоты (то есть обмундировывался до Великой французской революции). Я не мог отделаться от чувства, что эта картинка — семейный портрет дедушки и почти не виденной мною бабушки.
Потом я добрался до коробки и до банки, датируемых, похоже, концом девятнадцатого века — шипучка «Бриоски»! Тонные джентльмены пригубляют из бокалов столовые воды, подаваемые милашкой горняшкой. Мои руки вспомнили сами. Надрывается первый пакет с белым тоненьким порошком и содержимое осторожно всыпается в бутылочное горло. В бутылке водопроводная вода. Потом легонько поколыхиваешь бутылку, чтоб порошок в воде растворился, отлип от внутренности горла, вслед за чем берется совсем другой пакетик, в котором гранулы как маленькие кристаллы, и тоже всыпается в бутылку, но на сей раз быстро и решительно, вода в бутылке моментально закипает, и тут же нахлобучить пружинистую крышку, а после этого ждать осуществления химического чуда в этом первичном бульоне, где булькает и всхлюпывает хаос и пузырьки пихаются во все щели под резиновой крышечной прокладкой, стремясь прорваться. Наконец утихомиривается гроза и шипучая столовая вода готова к употреблению, шампанское для детей, домодельная минералка. И я сказал себе тогда: вода Виши.
И тут же у меня в руках материализовалось нечто новое, в точности как в тот первый день альбом про корову Кларабеллу. Еще одна коробка, более позднего производства, которую мне поручалось открывать перед обедом, до того как все рассядутся за столом. Вон она, вон стоит на краю. Рисунок несколько изменён, опять же джентльмены, опять же потягивают из бокалов чудодейственную воду, но на столе у них красуется такая же коробка, как та, которую я держу; а на изображенной коробке показаны сами они, джентльмены, потягивающие Виши перед столом, на котором изображена коробка, где показаны они… До бесконечности. Я веровал, что, будь у меня микроскоп, я углубился бы в туннель, рассматривая рисунки на коробках, изображающие все те же коробки, — композиция еn аbîmе[196](это точный термин; тот же принцип у китайских шкатулок или у матрешек). Бесконечность, данная в наглядности ребенку еще до его знакомства с парадоксом Зенона. Гонка за недосягаемой целью. Ни черепахе, ни Ахиллу не дотащиться до последней коробки с последними джентльменами и с последней услужливой субреткой. Так в младенчестве нам даруется метафизика бесконечности, математика бесконечно малых, хотя и без объяснений — на интуиции, так что вместо бесконечного прогресса может вообразиться и бесконечный откат, страшное предвестие, ненавистничающие эры тянут одна другую за хвост, предела нет, не существует завершающей коробки, а существуй эта завершающая, может, открылся бы взгляду наблюдателя на дне водоворота он сам, прижимающий к груди первую коробку. Отчего я выбрал профессию букиниста-антиквара? Хотелось иметь безусловную точку отсчета. День, в который Гутенберг отпечатал первую библию в Майнце. День сей крепок и единосущ! Общеизвестно, что до того дня не было ничего. На нем можно построить веру. На него можно поставить ногу. Все предшествовавшее — не для букинистов, а для палеографов. Моя профессия датирована четко. Нынешние пять с половиной веков. А все благодаря тому, что дитятей я напугался, размышляя о бесконечности перед коробкой порошка для Виши.
В подкровелье хранилась уйма добра, ни у деда в кабинете, ни во всех прочих комнатах дома оно, как ни бейся, не разместилось бы, поэтому я понял, что, даже когда кабинет был еще набит вещами, многие книги пребывали на чердаке и это было их место. Так что и в детстве я наведывался в лабиринт. И в отрочестве это были Помпеи, где я откапывал древнюю жизнь. В точности как сейчас — внюхивался в былое бытие. Нынешняя рекогносцировка — повторение прошлых походов.
Подле жестяных коробов, в картонном ящике, хранились сигаретные пачки. Боже, он и это собирал, оказывается, дед. Думаю, немало энергии уходило на выпрашивание у путешественников, у заезжих из дальних мест. Ведь тогда коллекционирование повседневных предметов не было популярно, как в наши времена. В ящике обнаружились совершенно неслыханные сигареты: «Mjin Cigarettes», «Makedonia», «Turkish Atika», «Tiedemans Birds Eye», «Calypso», «Cirene», «Kef Orientalske Cigaretter», «Aladdin», «Amiro Jakobstadt», «Golden Est Virginia», «Al Kalif Alexandria», «Stanbul», «Sassja Mild Russian Blend». Роскошные картинки на пачках, с изображением визирей и пашей, с одалисками — как на «Cigarillos Excelsior De la Abundancia», или с подтянутыми английскими моряками в бело-синих кителях, при подстриженных бородках а-ля король Георг, пятый, что ли. Другие пачки, я их, казалось, узнавал в лицо, вспоминал их в руках у дам: слоновой кости картон, этикетки «Eva», «Serraglio», затем пачки бумажные, мятые, жеваные, от пролетарских сигарет «Africa» и «Milit», которые никому не пришло бы в голову собирать, кроме дедушки, слава небесам, что он вытащил их из какой-то мусорной урны и заколлекционировал.
Не менее десяти минут я пролюбовался на расплющенную жабу — мятую оболочку от «Sigarette Macedonia», 10 штук, 3 лиры, покуда губы мои не произнесли: — Дуилио, от этой «Македонии» у тебя пальцы желтеют…
Об отце я не знал еще почитай ничего, кроме того, что он точно, непременно, бесспорно курил «Македонию», и — подумать только — ровно-таки эту, вытянутую из вот этой пачки, а мама пеняла ему на пожелтевшие от «Македонии» пальцы. «Они уже как хинные пилюли». Я начинал реконструировать образ отца с танинной бледной желтизны. Небогато, но достаточно, чтобы оправдать все мое паломничество в Солару.
Потом я опознал и содержимое соседнего ящика, откуда до сих пор пованивало грошовыми духами. О, эти штучки и ныне еще всплывают на коллекционерских распродажах. Но сколько же они стоят теперь! Недавно я как раз приценивался на площади Кордузио… Парикмахерские календарики, просандаленные ароматической эссенцией до такой невообразимой степени, что и через пятьдесят лет от них несет кокотками, кринолинами и декольте, красотками на качелях, безумными поклонниками, восточными танцовщицами и египетскими царицами… Дамские Укладки Былых Эпох. Красотки — Талисманы Успеха. Итальянские Звезды: с Марией Дени и Витторио Де Сика. Наше Величество Женщина. Саломея. Душистый Альманах Стиля Ампир с Мадам Сен-Жен. Весь Париж. Лучшее мыло «Кэнкэн», универсальное туалетное мыло убивает микробы, незаменимо в тропическом климате, против скорбута, малярии, сухой экземы (так!) — и неизвестно почему с монограммой Наполеона. Первая из картинок — великий император, узнающий от турка о грандиозном открытии и повелевающий его внедрить. Нашелся и календарик с поэтом Д’Аннунцио. Ни капли совести у брадобреев.
Примечание к рисунку[197]
Примечание к рисунку[198]
Я принюхивался опасливо, точно лазутчик. Парикмахерские календарики вполне были способны разжечь подростковое воображение. Допускаю, что от меня их прятали. По всей видимости, в подкровелье происходило формирование моей ранней сексуальности.
Солнце отвесно лупило в чердачные проемы, я все не удовлетворялся многим виденным. Не находил ни одного предмета, который был бы только моим, вполне моим… Хотя вот еще комод, я выдвинул ящик: комод был набит игрушками!
В нашем крыле я успел посмотреть на игрушки внуков (яркая пластмасса и электронные компоненты). Когда я подарил Сандро пароходик, тот сразу предупредил меня, чтоб не выбрасывал упаковку, где-то прицеплена батарейка… Мои собственные игрушки были из дерева и из жести. Сабли, пробковые ружья, детский пробковый шлем времен покорения Эфиопии, целая армия оловянных солдатиков и каких-то еще побольше из хрупкого материала, с отскочившими головами, без рук или только с проволочкой на месте утраченной руки, и на проволочке подрагивают осколки крашеного гипса. Эти сабли, эти инвалиды были моими товарищами во все дни детства, в те мои славные боевые дни. Конечно, в предвоенное десятилетие любой мальчик обязательно воспитывался так, чтобы он обожал войну.
Во втором ящике — куклы моей сестры, может даже перешедшие от матери, может даже унаследовавшей их от матери (были же на свете времена, когда игрушки наследовались): фарфоровые личики с розовыми губами и пламенеющими щечками, тюлевые платья; до сих пор они не разучились закрывать глаза. Одна кукла при перекладывании тихо сказала «мама».
Вперемешку с ружьями там и сям были навалены какие-то удивительные, выпиленные из дерева плоские солдатики в красных кепи, синих мундирах и красных брюках с желтыми лампасами, внизу имелись колесики. У них были не военные лица, а дурашливые, носы картошкой. Я моментально решил, что это солдатики капитана Картошки из Потешной роты.
