заклеенными оберточной бумагой стеклами. А песни! Вот вернешься, только спроси, я тебе все эти песни снова напою, если хочешь — даже фашистские гимны. Хотя ты, как известно, не ностальгируешь. Но иногда такая охота попеть эти фашистские гимны. Вспомнить, как мы сидели вечерами у радиоприемника… Не помнишь, как в рекламе говорилось? Радио, обворожительное пенье…
Хватит, сказал я. Конечно, я попросил напомнить, но теперь он засоряет мою девственную память своими личными воспоминаниями. А я хочу восстановить свои вечера, не его. Мои вечера — это не его. У него была «Фонола», а у меня «Телефункен». Он ловил, ну не знаю, Ригу, а я ловил Таллин. Что за нелепость… Зачем мне надо было ловить этот Таллин? Новости по-эстонски послушать?
Я спустился в кухню. Амалия звала к обеду. За едой я выпил вина — плевать на Гратароло, моя цель — забыть. Именно так, не вспомнить, а забыть. Забыть волнения всей недели. Всхрапнуть после обеда в тени, в обнимку с «Пиратами Момпрачема», которые, возможно, не давали мне уснуть в давно прошедшие времена, но в моем нынешнем возрасте действовали как снотворное.
Однако за едой, два кусочка в рот, кусочек коту, я породил еще одну простую, но великолепную идею. Радио, да, передавало бы только то, что именно сейчас пускают в эфир… Но у меня ведь есть проигрыватель! Проигрыватель, чтобы играть пластинки, тогдатошние пластинки! Замерзшие слова Пантагрюэля! Хочу услышать эфир пятидесятилетней давности? Значит, надо переслушать пластинки.
— Пластинки? — задумалась Амалия. — Да вы кушайте, кушайте. При чем тут пластинки, к еде? Все в горле колом станет, желудок запрется, докторов начнем звать! Пластинки, пластинки, пластинки… Да господи же боже мой, они вовсе не на чердаке! Когда господа ваши покойные дядюшка с теткой все тут переставляли, мне было велено таскать вещи туда-сюда и… погодите… да, пластинки эти, которые были в кабинете, мне их сказали переносить на чердак… они скользкие, боялась, перебью вообще… Поэтому я их куда-то сложила внизу. Я их убрала… не обессудьте, не то чтоб памяти у меня не стало, хотя в мои года иные не помнят свое собственное имя… моя-то память в порядке, но все-таки полвека с тех пор прошло… за это время мне было о чем думать, кроме ваших пластинок. А, ну что за голова. Вестимо. Целы ваши пластинки. Я их заправила в тот сундук, что перед кабинетом вашего покойного синьора дедушки.
Я бросил недоеденный десерт и ринулся разыскивать сундук. Он был и впрямь против кабинета, надо же, в предыдущую инспекцию я на него не обратил внимания. Теперь, поднявши крышку, я обнаружил кучу пластинок семьдесят восемь оборотов, они лежали навалом каждая в отдельном конверте. Амалия навалила их как попало. Я полчаса носил их на письменный стол, затем по одной брал и ставил, на этот раз уже по порядку, на дедовы пустующие полки. Дедушка явно интересовался классической музыкой. Моцарт, Бетховен, арии (Карузо) и Шопен. Не думаю, что я в раннем детстве слушал эту музыку. Я полез за недельными программами в древние «Радиокурьеры». Джанни был прав, в программах имелись периодические передачи из оперного театра, комедии, редко-редко симфонические концерты и регулярно — радионовости. Остальное была легкая музыка, «эстрадная», как говорили в те времена.
Значит, будем переслушивать эстраду. Восстанавливать звуковой фон раннего детства. Дед-то, может, и благорастворялся у себя в кабинете под Вагнера, но остальное семейство, полагаю, развлекалось песенками из радио.
Я нашел ту самую «Эх, кабы мне в получку тысячу лир давали». Автор музыки — Инноченци, слова — Сопрани. Нa многих конвертах дедушка писал дату. Не знаю, имел ли он в виду год появления песни или год приобретения пластинки. Но это давало мне возможность приблизительно определять годы, когда соответствующую песню уже крутили или еще крутили, по радио. В данном случае год был проставлен: 1938. Джанни помнил все точно. «Тысяча лир» помнилась как раз когда его отец приобрел «Фонолу».
Примечание к рисунку[233]
Я попробовал воскресить граммофон. Удалось. Динамик, естественно, оставлял желать, но в общем это было честно: пусть хрипит, ведь и в старое время тоже звук был пополам с хрипом. Я опять включил подсветку за тканью радио, чтобы казалось, будто оно работает, будто звук идет оттуда. И перенесся в лето 1938 года:
Se potessi avere mille lire al mese
senza esagerare sarei cerlo di trovare tutta la felicità,
un modesto impiego, io поп ho pretese,
voglio lavorare per potere alfin trovare tutta la tranquillità.
Una casettina in periferia, una mogliettina, giovane e carina
tale e quale come te.
Se potessi avere mille lire al mese
farei tante spese, comprerei tra tante cose le più belle che vuoi tu.
Эх, кабы мне в получку тысячу лир давали,
больше не нужно, шел на работу с радостью бы,
утром на службу, жили бы дружно,
вечером дома, счастье до гроба, жили бы мы.
Маленький домик, пусть на окраине, мне и довольно,
жизнь безмятежная, женушка нежная, вроде тебя,
эх кабы мне бы только тысячу лир в получку,
сколько подарков тебе, дорогая, купил бы, любя!
В эти дни я нередко задавался мыслью, как же уживались в моем детском «эго» столь разносортные приоритеты: «слава Родине» — и наряду с Родиной лондонские туманы, где разгуливает Фантомас, сражаясь с ловким Сандоканом под градом мелкой картечи, пущенной из пушки мирим, среди ранений навылет и поражений наповал. Чинные соотечественники Шерлока теряют в боях то руки, то ноги, — а ныне мне приходит в голову: тогдашнее радио рисовало предо мной другой идеал — им был мелкий клерк с жизнью безмятежной, женушкой нежной и домиком на окраине… Но может, клерк являлся неординарным исключением?
Привести в порядок все пластинки, расставить по годам, если годы помечены. Год за годом пройти по этапам формирования, по их звуковым следам.
Я неутомимо передвигал пластинки туда и сюда: «Аmоrе, amоr, portami tante rose»,[234] «No tu non sei più la mia bambina», «Bambina innamorata», «C’è una chiesetta amor nascosta in mezzo ai fior», «Torna piccina mia», «Suona solo per me o violino tzigano», «Tu musica divina», «Un’ora sola ti vorrei», «Fiorellin del prato e ciribiribin»… Оркестры под управлением Чинико Анджелини, Пиппо Барциццы, Альберто Семприни и Горни Крамера. Звукозаписывающие фирмы «Фонит», «Кариш», «La Voce del Padrone» — «Голос хозяина», с остромордым песиком, вслушивающимся в голос из трубы граммофона. Подборки фашистских гимнов. Дедушка увязал все фашистские пластики в единую кипу шпагатом, — то ли защитить желая, то ли изолировать. А дедушка, кстати, был фашист или наоборот? Или ни то ни другое?
Allorché dalla trincea
suona l’оrа di battaglia
sempre primo è la fiamma nera
che terribile si scaglia.
Con la bomba nella mano,
con la fede dentro il cuor
egli avanza, va lontano
pien di gloria e di valor.
Giovinezza, giovinezza,
primavera di bellezza
della vita nell’asprezza,
il tuo canto squilla e va…
Per Benito Mussolini
Eja Eja Alala
Если горн трубит в траншее,
это значит — наступленье,
это значит — всех звончее
раздается наше пенье.
С огнедышащей гранатой,
с твердой верою в сердцах,
на беду врагов заклятых
молодежь чеканит шаг.
Молодежи, молодежи
незнакомо чувство дрожи, мы
смелее, мы моложе!
Ждут великие дела…
За Бенито Муссолини
Эйя, эйя, алала…
Tonda
nel ciel di maggio
come un formaggio d’Olanda
monta
la luna in viaggio
e il suo raggio ci manda…
Questo paesaggio
Che miraggio
che sogno
che sogno…
Parlano d’amore
i tuli tuli tulipan,
mormorano in coro
i tuli tuli tulipan…
Odi il canto delizioso
nell’incanto sospiroso…
Играя
на небе мая,
сияя диском гигантским,
сверкая,
луна большая
казалась сыром голландским…
Рассиявшись
над пейзажем,
как над сказочным
миражем,
в мечтах,
в мечтах…
Полнится любовью
тюли-тюли-тюлипан,
подпевает в хоре
каждый тюли-тюли-тюлипан…
Обольстительным
мотивом,
над прельстительным
заливом,
в мечтах,
в мечтах…
Flachia il sasso, il nome squilla
del ragazzo di Portoria,
e l’intrepido Balilla
ata giganto nella Storia.
Fiero l’occhio, svelto il passo,
chiaro il grido del valor,
ai nemici in fronte il sasso,
agli amici tutto il cuor…
Вот фанфары вострубили в честь
парнишки из Портории,
и отчаянный балилла,
как гигант вошел в историю.
Преподал всем нам науку
другу — сердце, другу — руку,
а врагу — булыжник в лоб!
Quando tutto tace e su nel ciel
la luna appar,
con mi о più dolce e caro miao
chiamo maramao
Vedo
tutti i mici sopra i tetti a passeggiar,
ma pure loro senza te
sono tristi come me.
Maramao perché sei morto?
Pane e vin non ti mancava,
l’insalata era nell’orto
e una casa avevi tu.
Le micine innamorate
fanno ancora per te le fusa,
ma la porta è sempre chiusa
e tu non rispondi più.
Когда все умолкает
и на небеса
выходит луна,
я зову мурлыку кота.
Вижу…
Выходят кошки по крышам гулять,
Но эти кошечки без тебя
Живут печально, мурчат, скорбя.
Что ж ты умер, кот мурлыка?
Жил привольно на природе,
Ел салаты в огороде
И мяукал мне в ответ.
А теперь мне, горемыке,
На призывы и на клики
От тебя, кота мурлыки,
Никаких ответов нет.
Я ставил их весь вечер. Чувства незнакомости не было. Хотя порой мне удавалось предугадать только слова, порой — только мотив… «Джовинецца» («Гимн фашистской молодежи») была настолько общим достоянием, что я обязан был знать ее в любом случае. Официальное песнопение на любом фашистском сборище. Но почему-то я знал доподлинно, что не раз старое радио передавало эту «Джовинеццу» прямо сразу после «Влюбленного пингвина», «Il pinguino innamorato», а «Пингвина» исполнял, как сообщала надпись на конверте, женский ансамбль «Трио Лескано».
Как будто с ними всю жизнь не расставался… Ну конечно, три женских голоса, звучащие с интервалом в терцию и в сексту, казалось бы — должна выйти какофония, а выходило чрезвычайно приятно. «Юные итальянцы, единые во всем мире» учили меня превыше всего гордиться своей принадлежностью к Италии — а сестрички Лескано поворачивали мои симпатии в сторону Голландии с ее тюльпанами.
Я решил перемежать гимны песенками (думаю, примерно в таком порядке их передавали и по радио). От тюльпанов к гимну «Балилла». Поставил пластинку и спел в унисон с хором всю песню, не запинаясь, наизусть. Гимн прославлял подвиг юноши (сам не зная того, живя в восемнадцатом веке, Балилла[235] был истинным фашистом), который метнул булыжник в австрийских оккупантов, положив начало восстанию в Генуе. Фашизм не чурался террористических поступков. В моем варианте «Молодежи» присутствовали строки «У Орсини — меч террора». Орсини — это тот, который покушался на Наполеона Третьего.
Я слушал, наступила ночь. Из огорода и из сада, со всхолмий притек сильнейший аромат лаванды, а может, и не лаванды, а чего-то еще (тимьяна, базилика? у меня вообще-то с ботаникой… я, как известно, силен совсем по другой части, быть посланным за розами — и вернуться с собачьим хером). Может, пахло голландскими тюльпанами. Нет, это были какие-то новые насаждения Амалии, не то далии, не то циннии. Пожаловал Мату. Стал тереться. Среди пластинок одна была с котиком. Я взял кошачью пластинку и запустил вместо «Балиллы». Отпевание дохлого кота. «Что ж ты умер, кот мурлыка?» — «Maramao, perché sei morto?»
Певали ли юные балиллы этого
