что-то с производственным циклом и требовалось срочно сворачивать выпуск комикса, так что авторы уже и думать забыли, что к чему и для чего они затевали всю эту бессвязную повесть.
В общем, белиберда. Однако со мной происходило нечто вроде истории Пиппати. В детском возрасте что-то прочел, и памяти это застряло, ты это переиначил, сильно облагородил и в результате состроил себе миф из какого-то недоделанного чтива. Вот и я. Оплодотворила-то мою вялую память не столько фабула, сколько само по себе название. Меня пленило выражение «Таинственное пламя», не говоря уж о манящем имени «Лоана», даром что принадлежало оно вредной, капризной сопливке, переряженной в баядерку. Значит, все годы детства, а может, и годы после я пролюбил даже не образ, а всего только звук. Забыв настоящую Лоану, я пленялся оральными аурами любых таинственных пламен. А через годы, с вывихнутой памятью, я взялся заклинать пламя по имени, дабы ожили и заполыхали блики позабытых мной услад. Туман был все тот же и все так же был густ, разве что эхо Лоаниного имени его местами прореживало.
Ощупывая то то, то се, я выудил из стопки длинный и узкий в холщовом переплете альбом. Чуть растворил его и сразу понял: коллекция марок. На форзаце написано мое имя и год, когда я, вероятно, начал собирать марки, — 1943. Это был почти профессиональный кляссер, со съемными листами, марки расставлены по странам, страны расположены в алфавитном порядке. Все марки были подклеены бумажными язычками. Некоторые марки, выпущенные итальянской почтой в сороковые годы, думаю — первые экспонаты моего собрания, с конвертов и открыток, были, однако, жесткими и с какими-то шершавыми утолщениями сзади, можно было догадаться, что поначалу я клеил марки прямо в какую-то тетрадь гуммиарабиком. Потом, естественно, кто-то растолковал мне, что к чему, и я, желая спасти зачаточную коллекцию, размочил тетрадь в воде, марки отлепились от страниц, но сохранили навсегда на оборотах улики моего первобытного невежества.
Я очень хорошо в конце концов научился разбираться, что к чему. Об этом свидетельствовал лежавший под кляссером каталог Ивера и Телье[284] 1935 года. Думаю, что я отрыл его в дедовых остатках со склада. Конечно, для серьезного коллекционера этот каталог к 1942 году непоправимо устарел, но для меня он был сокровищем, я, пусть не имея из него сведений о последних новостях и суперсовременных выпусках, смог обучиться самому методу, правилам каталогизации.
Откуда я доставал марки? Давал ли мне их дедушка, или их продавали в магазине россыпью в конвертах, по сотне штук за раз, как продают их до сих пор на лотках на улицах Арморари и Кордузио в Милане? Весьма возможно, что я инвестировал все наличные рисковые капиталы в каком-нибудь газетном киоске, обслуживавшем таких же, как я, желторотых. Возможно, что мне казались баснословными удачами самые ординарные приобретения. А может, наоборот, в военные годы, когда были затруднены международные взаимообмены, а в определенный период даже и внутринациональные, на рынок могли попадать за бросовую стоимость довольно примечательные экземпляры, продаваемые пенсионерами, чтобы приобрести масла, курицу или пару обуви…
Этот альбом, вероятно, был для меня не столько материальной ценностью, сколько средоточием снившихся образов. Палящий жар опекал при виде каждого прямоугольничка. Почище старых географических карт. Глядя в альбом, я воображал лазурные моря, окаймленные пурпуром, — Немецкую Восточную Африку. В путанице узоров, как на арабском ковре, на фоне зеленой ночи я видел дома Багдада. На темно-голубом фоне в розовой раме красовался профиль Георга V, правителя Бермудских островов, а с глянцевитой терракотовой марки гипнотически глядело бородатое лицо не то паши, не то султана или раджи государства Биджавар — точь-в-точь индийский принц из романа Сальгари. Той же романтикой Сальгари был напитан горохового цвета прямоугольник колонии Лабуан. Война за Данциг рисовалась мне, когда я подклеивал в альбом винного цвета марку «Данциг». Я с умилением прочитывал «five rupies»[285]на марке Индора. Удивительные пироги туземцев кружили по левкоевого цвета Британским Соломоновым островам. Пейзажи Гватемалы, носороги Либерии, и еще одна дикарская лодка на мощной и красивой марке Папуа (чем меньше государство, тем роскошнее марки). Я задумывался — где Сааргебиет? Где Свазиленд?
Марки позволяли путешествовать тогда, когда повсюду были непересекаемые границы, когда мир был расчленен противостоянием двух непримиримых лагерей и не работали даже железные дороги — из Солары в город ездили на велосипеде. А я перелетывал себе из Ватикана в Пуэрто-Рико, из Китая в Андорру.
Однако самое безудержное сердцебиение началось у меня при встрече с парочкой марок островов Фиджи. Странно. Они были не краше остальных. На одной был нарисован дикарь, другая состояла почти целиком из карты Фиджи. Оставалось думать, что эти марки достались мне и результате длительных и трудоемких обменных махинаций и поэтому-то они мне стали милее остальных. А может, меня очаровала детальность географической карты, изображающей остров сокровищ? Может быть, лишь на двух бумажных прямоугольничках я впервые вычитал неслыханное мной имя этих территорий? Кажется, впрочем, Паола упомянула: среди моих пунктиков было и желание в один прекрасный день съездить на острова Фиджи.[286] Я заваливал дом рекламными проспектами турагентств, но поездка все откладывалась, потому что все-таки речь шла о противоположной точке земного шара, куда лететь меньше чем на месяц вовсе не имело никакого смысла.
Я все продолжал впериваться в эти марки, и вдруг как-то так само собой у меня в душе забрезжил мотив песенки, слышанной мною за несколько дней до того: «На Капо Кабана, вблизи океана, там женщины невозбранно…», а с этой песенкой снова протукало в голове: «Пипетто». Что связывало две марки Фиджи с песенкой, а песенку с именем — с заветным именем Пипетто?
В Соларе я на каждом шагу оказывался на краю откровения, но там и оставался. Замирал на кромочке обрыва, на последнем сантиметре, после которого — невидимый в тумане провал. Вроде как в Диком Яру, сказал я себе. Стоп, и каком же это Диком Яру?
Глaвa 12
Жизнь лучше станет
Я спросил у Амалии, какой же это такой Дикий Яр.
— Ну, чего еще, — ответила Амалия. — Не хватало Дикого Яра. Не вздумайте лезть туда, оно опасно было и когда вы были мальчишкой, а уж сейчас, когда, с позволения, вас мальчуганом не назовешь, мигом раскваситесь насмерть. Вот что, дай-ка я позвоню госпоже Паоле, пусть она скажет.
Еле ее угомонил. Пояснил, что хотел только узнать, какой такой Дикий Яр.
— Да чего узнавать? Глянуть только из окна вашей спальни и увидите гору, на горе видна церковь Сан-Мартино, в этом Сан-Мартино сотни душ не наберется, и все мерзавцы, если вам так уж интересно, тень ихней колокольни длиннее, чем всю тамошнюю округу если промерить, а пыжатся они бесперечь, потому что у них там мощи блаженного Антонина, он в точности стручок гнилой, этот Антонин, и с лицом черным, что твой назем, извиняйте уж на слове, но только это правда, из рукавов торчат пальцы, чистые коряги, мой родитель покойный говаривал, что сотню лет назад они там выкопали из могилы протухлого покойника, подкоптили какой-то дрянью и заложили себе в раку под стекло, чтобы наживаться на паломниках, да только паломники все равно к ним не ходят, больно нужен этот блаженный Антонин, добро бы был из местных святых, так ведь нет, они тукнули пальцем по календарю, куда уставился палец, вот тебе и Антонин.
— Ну, а Дикий Яр при чем?
— Дикий Яр при том, что в Сан-Мартино ведет только одна дорога, вся дыбистая, даже теперь на машинах-то с пыхтеньем взъезжают. Не то что у нас, у нас как у добрых людей все путем, и путь-то весь пологими заворотами. А у них что? Все вверх по откосу, прямо да прямо, вестимо, замаешься. Само собой, по-другому-то они не могли никак обойтись. Потому что с того боку, где дорога, у них там посадки фруктовые и кое-какие огороды, они там все поукрепляли подпорами, чтобы, когда на земле копаются, не съехать бы им вниз задницей в долину со всеми со своими грядками. И это еще что! Это у них хорошая сторона! А со всех прочих сторон их гора срезана будто ножиком, везде обрывы и одни везде кустарники и колючки и острые камни, и камни эти бог весть на чем держатся, ногу-то толком не поставишь, и это и зовется Диким Яром, потому что там иные и насмерть убились, сунувшись где никем отроду не было хожено. Ладно еще в летний день. Но когда в Яру туман, чем соваться на него, лучше сразу выбрать добрую веревку и удавиться себе спокойно на перекладине у нас тут под крышей, то есть едино помирать, только так управишься скорее. А кто храбрость свою немереную все ж хочет показать, пусть попробует лезть на Яр, его-то и ждут кромешницы.
Вот уже который раз Амалия поминала этих кромешниц (masche), но на все мои вопросы уклонялась от ответов, трудно было сказать — от священного ли ужаса или потому, что по-хорошему она не умела объяснить, кто же эти masche. Ведьмы, разумеется. По виду — старые яги. По пришествии ночи они роятся на самых откосистых виноградниках и в проклятых местах и, естественно, в Диком Яру, куролесят над черными кошками, козами, гадюками, и, злобные, как отрава, кромешничают над теми, кого невзлюбили, и губят урожаи, и портят посев.
— Одна перекинулась в кошку и залезла тут в один сосед ский дом и утащила ребенка. Тогда другой сосед, который тоже боялся за своего ребенка, просидел ночь у люльки с топором, и, когда залез кот, он ему топором перерубил лапу. А после он засомневался, и пошел проведать одну старуху, которая жила недалеко, и увидел, что из рукава у ней руки-то не видно, и он спросил у нее, как это вышло, а она сказала — порезалась на прополке, тогда он схватил за рукав, и глядь — там руки вовсе нету. И эта баба была ведьма. Она оборачивалась в кошку, кромешница, и люди из нашей деревни поймали ее и пожгли на костре.
— Да это сказка.
— Ну, сказка не сказка, а мне рассказывала бабуня, и помню, как однажды в ночь дед прибежал мой опрометью в дом, голося: кромешницы, кромешницы! Это он шел из кабака, от дождя зонтом прикрывавшись, и все его по дороге кто-то держал за зонт и не хотел пускать, но бабуня закричала в ответ: молчи, забулдыга, опился, залил глотку, залил себе глаза так, что дороги не можешь найти, так что тебя ветром носит по улице то влево и то вправо, вот ты и поцеплялся за все
