переписать Теорию семиотики именно потому, что эпистемологически важный вопрос о референте и, следовательно, о специфике механизмов репрезентации остался непроясненным. Следует, однако, заметить, что Эко всегда оставлял эту возможность для себя открытой, вводя различие между общей и частной семиотиками.
Задача общей семиотики, которая, по определению Эко, тождественна философии языка в целом, заключается в развитии общего концептуального каркаса, в рамках которого могут быть изучены знаковые системы социальной, культурной, интеллектуальной жизни не как идентичные, а как взаимно пересекающиеся поля. «Общая семиотика есть не что иное, как философия языка, и подлинные философы языка […] всегда занимались семиотическими проблемами»[163]. Главным объектом внимания общей семиотики являются знак и семиозис.
Специальная семиотика — это грамматика отдельной знаковой системы, и она описывает область данного коммуникативного феномена как управляемую системой значений. Любая система может быть изучена с синтаксической, семантической или прагматической точки зрения. В то же время специальная семиотика должна быть определена общими эпистемологическими принципами (сфера общей семиотики), которые задают методологический каркас интерпретации таких проблем, как значение, референция, истина, коммуникация, сигнификация и др. Общая семиотика позволяет нам уяснить внутренние механизмы «логики культуры».
В период Теории семиотики собственная эпистемологическая позиция Эко выглядит как «вежливый агностицизм» (по выражению Ч. Дженкса) теоретика, предпочитающего не впадать в «референциальное заблуждение», ибо высказывания об объекте не могут быть идентифицированы как истинные или ложные, а значение знака может быть интерпретировано как «культурная целостность», под которой разумеется совокупность принятых данным обществом конвенций. Поэтому для Эко примеры так называемой нулевой экстенсии[164] или возможных миров не очень обременительны, поскольку он считает, что в рамках теории кодов не обязательно прибегать к понятию экстенсии: за «единорогом» стоит определенная единица содержания, культурная целостность с набором достаточно четких атрибутов. «Объект», к которому отсылает в конечном счете знак, это всего лишь «нечто иное», не обязательно существующее в реальности, что также подразумевается и Пирсом. Интерпретатор, имея дело со знаками, манипулирует предоставленными ему культурой смыслами. Общество эволюционирует, думая и говоря, создавая свои культурные миры, которые лишь опосредованно соотносятся с физической реальностью[165]. Культурный мир неактуален и невозможен в онтологическом смысле, он конституируется кодами, посредством которых утверждается некий культурный порядок. Эпистемологический порог семиотики Эко задает границы и самой семиотике культуры, объектом которой является мир культурных конвенций, лишь опосредованно связанных с реальностью, в силу этого не обладающей статусом первичности по отношению к содержанию «культурных единств».
Собственно говоря, именно эта позиция, которую некоторые критики Эко расценили как пансемиотизм (то, против чего направлен Маятник Фуко) и соответственно как приглашение отвлечься от проблем референции в процессе интерпретации, потребовала в дальнейшем пересмотра со стороны самого Эко.
Итак, теория кодов занимается форматом культурных миров. Теория кодов — это семиотика сигнификации, в то время как семиотика коммуникации задана теорией знакового производства[166].
Понятие энциклопедии — одно из наиболее важных понятий семиотики Эко. Он видит в понятии энциклопедии регулятивную идею, метод, с помощью которого можно обнаружить экспериментальные способы описания семиотического универсума. «Семиотически интерпретировать» — значит освоить новые возможности энциклопедии. В основе понятия энциклопедия лежит метафорическая идея лабиринта. Эко исследует оппозицию «словарь/энциклопедия», обращаясь к оппозиции «дерево/лабиринт», обращая внимание на то, что речь идет не о метафорах, а о «топологических и логических моделях». По его мнению, в различных семантических теориях все еще обитает модель дефиниции, известная как «дерево Порфирия», известная с III в. н. э. и усовершенствованная впоследствии Боэцием.
«Дерево Порфирия», независимо от его метафизических корней, является репрезентацией логических отношений, которая находит свое наиболее адекватное отражение в идее словаря.
Как известно, символ дерева — одна из самых сильных «универсальных» структур человеческого мышления и практики освоения мира. Принцип организации человеческого опыта — ветвление из единого центра и непрерывные поиски «единого», «бытия», «первоосновы» — доминирует в политических и культурных структурах и социальных институтах. «Древо жизни», «древо познания», «древо счастья», «мировое древо», «генеалогическое древо» — все это не что иное, как способы организации радиального, сегментированного, центробежного пространства. «Не этот ли универсальный принцип древа организует память рода, создает историю […], превращает власть в политику, мысль — в доктрину, книгу — в культуру?»[167] Этот архетипический символ обретает значение принципа работы сознания на глубинных уровнях человеческой психики. Для Фрейда, Лакана и других психоаналитиков было очевидно, что бессознательное древоподобно. Исследованиями по психиатрии было установлено, что символ мирового древа в его наиболее архаичной ж-образной форме (где подчеркнута симметрия верхушки и корней дерева, правых и левых его ветвей) настолько полезен для определения нормального и патологического развития, что на нем основан особый «тест дерева». Таким образом, речь идет о древнем архетипе, общем для психологического склада современных людей[168].
Осознание тотальной древоподобной организации культуры привело современную философию к поиску иных (не древо-подобных) способов мышления и упорядочивания универсума. Что если принцип «ризомы» (предложенный Делёзом и Гваттари) является более древним и более универсальным принципом мышления? Во всяком случае именно в таком ключе можно интерпретировать понятие энциклопедии у Эко: по отношению к этой модели порядок выступает как частный случай, как форма прагматического выбора для ориентации в пространстве ризомы. Выясняется, что словарь является замаскированной энциклопедией. Он растворен в «потенциально беспорядочном и неограниченном Млечном Пути осколков мирового знания»[169].
Эко заимствует у Делёза и Гваттари ряд характеристик ризомы для более развернутого пояснения энциклопедии, выделяя в качестве наиболее важных признаков следующие: антигенеалогичность, гетерогенность, множественность, отсутствие генетической оси как глубинной структуры, возможность связи с чем угодно другим, темпоральная изменчивость. Именно ризома предоставляет модель для энциклопедии как регулятивной семиотической гипотезы. В итоге универсум семиозиса, то есть универсум человеческой культуры, понимается им как структурированный подобно лабиринту третьего типа[170]: 1) он структурирован согласно сети интерпретант; 2) он фактически бесконечен, ибо допускает множественные интерпретации, реализуемые различными культурами; 3) он регистрирует не только «истины», но также все, что может претендовать на статус «истинного» (энциклопедия «регистрирует» не только историческую правду о том, что Наполеон умер на острове Св. Елены, но также и литературную «истину» о том, что Джульетта умерла в Вероне); 4) данная семиотическая энциклопедия никогда не была завершена, она существует как регулятивная идея; 5) такое понимание энциклопедии не отрицает существование структурированного знания, оно лишь предполагает, что это знание не может быть организовано как глобальная и исчерпывающая система, оно обеспечивает только локальные и временные системы знания.
«Словарь» вполне уместен, когда мы хотим выявить и описать область консенсуса, в пределах которой идентифицируется данный дискурс. Если «энциклопедия» — это «неупорядоченная сеть маркеров», то словарь предоставляет нам возможность привести систему в некий временный иерархический порядок. Таким образом, энциклопедия — это семантическое понятие, а «словарь» — прагматический механизм. Находиться в ведении определенного словаря, то есть частичного и закрытого видения мира, — значит находиться в рамках некой идеологии, поскольку идеология — это частичное и разорванное мировидение, которое отвергает множественность взаимоотношений семантического универсума. Она преследует свои прагматические цели и продуцирует определенный вид знаков равно как и их интерпретацию.
Неограниченный семиозис и пределы интерпретации
Специфическим вкладом Умберто Эко в теорию семиотики можно считать попытку преодоления противоречия между Пирсом и Соссюром, которое при всей парадоксальности подобной формулировки долгое время считалось вполне очевидным: не случайно сложился стереотип, согласно которому «семиотику» отделяет от «семиологии»[171] та же дистанция, которая привела к различению «линии Пирса» (логическая ветвь) и «линии Соссюра» (лингвистическая традиция). Первым, кто попытался опровергнуть миф об антитетичности Пирса и Соссюра, был Роман Якобсон, однако Эко углубил эти представления и в построении своей концепции руководствовался принципом их синтеза.
Обобщая в предельно упрощенном виде аргументы сторонников разделения двух традиций, можно отметить следующее. Пирс, при всей его многогранности, оставался на позициях философии и логики, формулируя свою семиотическую программу. Он не предложил ни одного определения языка. Для него язык — это просто слова, а эти последние и есть знаки, то есть символы — конвенциональные знаки. Для Соссюра же знак — это прежде всего знак лингвистический, языковой (даже если Соссюр предлагал более широкую перспективу для семиотического изучения «жизни знаков внутри общества»). Пирса не интересовали первичные знаковые отношения, в то время как Соссюр предложил понятие значимости и в целом стремился найти некий универсальный принцип, на котором основано все многообразие речевой деятельности. Если в семиотике Пирса знак становится знаком постольку, поскольку он репрезентирует объект (посредством ряда интерпретаций), то у Соссюра знак конституируется его положением в системе, а проблема референта выносится за скобки его теории. «Триадоманьяк» Пирс приписывает знаку триадическую структуру (объект — знак — интерпретант), Соссюр останавливается на бинарной модели (означаемое — означающее). Если Пирса интересовала динамика семиозиса, то Соссюр рассматривал знаковую структуру в статическом состоянии.
Казалось бы, концепция Пирса выгодно отличается наличием в ней позитивного решения или как минимум небезразличия к проблеме референта, то есть отношения знака к потусторонней языку реальности. Однако еще Бенвенист задавался вопросом, анализируя концепцию знака у Пирса: если все эти знаки (то есть знаки и их интерпретанты) выступают как знаки друг друга, то могут ли они в конечном счете быть знаками чего-либо еще, что само не является знаком?[172] (Это напоминает одну из новелл Борхеса, где содержанием сна был тоже сон.) В процессе функционирования знака (неограниченный семиозис) обнаруживается как отсутствие исходного объекта, так и конечного интерпретанта (Пирс допускал, что если представить себе самый сложный, исчерпывающий, конечный интерпретант, то это было бы не что иное, как сам объект, явленный нашему сознанию, но такой объект и такой интерпретант, — физически тождественные, — не существуют). В результате понятие референта оказывается более чем проблематичным, что невольно сближает Пирса с Соссюром.
Помимо этого открываются и другие возможности синтеза. Так, в рамках проблемы десубстанциализации значения Соссюр, одержимый категорией различия, ставит акцент на проблеме значимости как основе значения, на реляционных свойствах языка, что было своеобразной революцией по сравнению с позитивистским языкознанием, которое ограничивалось рассмотрением абсолютных свойств (значений слов, акустических и артикуляционных свойств звуков) как конкретных сущностей языка. Пирс сделал фактически то же самое, лишив «значение» его определенной зависимости от объекта (значение иногда трактуется как денотат знака) и показав, что любое значение принципиально интерсубъективно: языковые значения не существуют помимо их использования. Не сложно провести мысленную экстраполяцию и увидеть последствия подобного переворота в эпистемологических ориентациях философии, семиотики, теории литературы в XX веке: от Пирса и Соссюра к «языковым играм» Витгенштейна, от него к тезису о «смерти автора» (компенсируемой «рождением читателя») и к проблеме гиперинтерпретации, то есть к ситуации, когда смысл текста зависит лишь от его интерпретатора.
Далее, по мнению Эко, понятия знака и семиозиса не только не противоположны, но, скорее, комплиментарны: сущность знака раскрывается
