в рамках, где наглядно созерцаемое является действительно наглядным; такая наглядность в смысле своей ясности допускает континуум различий по степени интенсивности, которые, как и любая интенсивность, начинаются с нуля и заканчиваются твердым пределом. На такой твердый предел известным образом, можно сказать, указывают низшие ступени: созерцая цвет в модусе несовершенной ясности, мы «подразумеваем» цвет, каков он «сам по себе», «в себе самом», то есть именно цвет, данный в совершенной ясности. Между тем и этот наш образ — «цвет указывает» — не должен сбивать нас с толку, — как если бы нечто было знаком чего-то иного, — и точно так же недопустимо говорить здесь (напомним здесь то, что уже было однажды сказано ранее)[65 — Ср. выше, § 44.] о том, что нечто ясное «само по себе» репрезентируется неясным, — подобно тому, как некое вещное свойство «репрезентируется» — преломляется, нюансируется — в созерцании моментом чувства. Различия ясности по степеням — это различия исключительно способа данности.
Совершенно иначе обстоит дело, когда постижение, выходящее за пределы наглядно данного, сплетает пустые постижения с действительно наглядным постижением, а тогда, как бы поднимаясь по ступеням ясности, все больше пустых представлений могут становиться наглядными и все больше наглядных представлений могут становиться пустыми. Прояснение состоит в таком случае в двух соединяющихся друг с другом процессах — в процессе перехода в наглядность и в процессе возрастания ясности всего уже ставшего наглядным.
Тем самым описана, однако, сущность нормального прояснения, ибо правило состоит вот в чем: не бывает «просто» созерцаний и только, не бывает так, чтобы исключительно пустые представления переходили в исключительно наглядные; напротив, главную роль, иногда в качестве промежуточных ступеней, играют созерцания, лишенные чистоты, — соответствующая им предметность представляется в известных своих сторонах или моментах наглядно, в других — лишь пусто.
§ 69. Метод совершенно ясного схватывания сущности
Совершенно ясное схватывание обладает тем преимуществом, что по своей сущности позволяет с абсолютной несомненностью идентифицировать и различать, эксплицировать и сопрягать, то есть с ясным «усмотрением» совершать любые «логические» акты. К числу таковых относятся и акты схватывания сущности, на предметные корреляты которых переносятся, как было сказано выше, более проясненные теперь нами различия в степени ясности, подобно тому как, с другой стороны, наши только что полученные методологические выводы переносятся на достижение совершенной сущностной данности.
Итак, в общем и целом метод, составляющий основу метода эйдетической науки вообще, требует от нас, чтобы мы двигались вперед шаг за шагом. Вполне может быть так, что единичные интуиции, служащие целям постижения сущности, ясны уже в той степени, что позволяют в полной ясности обрести нечто сущностно-всеобщее, — однако этого недостаточно для нашей ведущей интенции; нет ясности со стороны более конкретных определений иных, сплетающихся с этой сущностей, а потому необходимо приблизить к глазам некоторые показательные детали или позаботиться о приобретении иных, более подходящих, по контрасту с которыми ярче выступят и затем будут доведены до максимально ясной данности такие отдельные черты, которые до этого интендировались сбивчиво и темно.
Приближение к взору совершается повсюду уже и в сфере темного. Темное представление по-своему приближается к нам и наконец стучит во врата созерцания, но от этого оно еще не переступает их порог (возможно, и не способно на это «вследствие психологических торможений»).
Упомянуть необходимо и о следующем: все, что дано нам, как правило, бывает окружено ореолом, — это ореол неопределенно определимого, и он обладает своим способом «раскрывающегося» приближения к взору, раскладываясь на ряды представлений, поначалу, скажем, еще в темноте, затем вновь в сфере данности, пока, наконец, интендируемое не вступит в ярко освещенный круг совершенной данности.
Обратим внимание и еще на одно: вероятно, чрезмерным было бы утверждение, будто очевидное схватывание сущности всякий раз нуждается в полной ясности лежащих в основе деталей, в их конкретности.. Наиболее всеобщих сущностных различений, например, цвета и звука, восприятия и воли, вполне достаточно для того, чтобы дать показательный образец на низкой ступени ясности. Представляется, что в них уже вполне дано наиболее всеобщее, род (цвет вообще, звук вообще), но не различение. Такое мое утверждение вызывающе, но не знаю, как избегнуть его. Представьте себе существо дела посредством живой интуиции.
§ 70. Метод прояснения сущности и роль восприятия в нем. Преимущественное положение нескованной фантазии
Выделим следующие особо важные черты метода сущностного схватывания. От общей сущности непосредственно интуитивного сущностного постижения неотделимо то, что оно — мы и прежде придавали этому особое значение[66 — Ср. § 4. 146] — может осуществляться на основе просто лишь того, что мы вызываем в себе показательные детали. И, как мы уже говорили выше, такое вызывание, например фантазия, может быть столь совершенно ясным, что допускает совершенное схватывание и усмотрение сущности. В общем и целом восприятие, дающее саму доподлинностъ, обладает преимуществами перед всеми видами вызывания, особенно же, конечно, внешнее восприятие. И притом не просто как акт постижения в опыте, дающий основания для констатации наличного существования — о чем нет у нас сейчас и речи, — но как фундамент феноменологических сущностных констатации. Внешнее восприятие располагает совершенной ясностью в отношении всех предметных моментов, которые на деле достигают в нем данности в модусе доподлинности и, соответственно, совершенства, в каком они доподлинны. Однако восприятие при возможном соучастии и рефлексии, возвратно направленной на него, предлагает также некоторые ясные и выдерживающие критику обособленные единичности для всеобщих сущностных анализов в феноменологическом духе, даже конкретнее — для анализа актов. Так, гнев испаряется благодаря рефлексии и по содержанию своему быстро модифицируется. Он не всегда пребывает в той готовности, что восприятие, и его не породить по мере необходимости простыми экспериментальными средствами. Рефлексивно исследовать гнев в его доподлинности значит изучать гнев, который тает и испаряется; правда, и это не лишено значения, но, возможно, не то, что следовало бы изучать. Внешнее же восприятие, несравненно более доступное, напротив того, не «тает» и не «испаряется» вследствие рефлексии; его общую сущность, как и сущность общих относящихся к нему компонентов и сущностных коррелятов, мы можем изучать в рамках доподлинности, не особенно беспокоясь о достижения ясности. Если нам скажут, что и восприятия различны по степени ясности, поскольку бывает восприятие во тьме, в условиях тумана и т. д., то мы не станем пускаться сейчас в обсуждение того, равнозначны ли подобные различия тем, о каких речь шла выше. Достаточно того, что нормальным образом восприятие не погружено в туман, и, если нам надо, то ясное восприятие всегда находится в нашем распоряжении.
Будь преимущества доподлинности чрезвычайно важны методически, нам следовало бы обсудить сейчас вопрос о том, в какой мере реализуются они в различных видах переживания, какие из видов переживания ближе в этом отношении области чувственного восприятия и всякие подобные вопросы. Между тем мы можем отвлечься от всего этого. Есть основания для того, чтобы в феноменологии, как и во всех эйдетических науках, вызывание, а, точнее, свободное фантазирование обретало преимущественное по сравнению с восприятием положение, причем даже и в феноменологии самого же восприятия, правда, за исключением феноменологии данных ощущения.
Геометр в своем исследовательском мышлении несравненно больше оперирует с фигурой или с моделью в фантазии, чем в восприятии, причем геометр «чистый», то есть такой, который не пользуется алгебраической методикой. Правда, в фантазии он обязан стремиться к ясности созерцания, от чего освобождают его рисунок и модель. Однако, рисуя и моделируя на деле, он связан, тогда как, фантазируя, он пользуется несравненной свободой, поскольку может произвольно преобразовывать воображаемые фигуры, пробегать целым континуумом модифицируемых форм, порождая таким путем бесчисленное множество новых фигур; такая свобода впервые открывает перед ним доступ в широту сущностных возможностей с их бесконечными горизонтами сущностного познания. Поэтому нормальное положение таково, что рисунок следует за фантастическими конструкциями, следует за осуществляющимся на основе фантазии эйдетически чистым мышлением и служит главным образом для того, чтобы фиксировать этапы уже пройденного процесса с тем, чтобы их в свою очередь было легче вызывать в сознании. И даже тогда, когда мысль «следует» за фигурой, начинающиеся вслед за тем новые мыслительные процессы — это процессы фантазирования по их чувственному основанию, процессы, результаты которых фиксируются в новых линиях фигуры.
В самом общем смысле ничуть не отличается от этого положение феноменолога, который имеет дело с подвергшимися редукции переживаниями и относящимися к ним по мере сущности коррелятами. И феноменологических сущностных образований тоже бесконечно много. Вспомогательным средством доподлинной данности он может пользоваться тоже лишь в ограниченной степени. Правда, в его полном распоряжении, причем в их доподлинной данности, все основные типы восприятий и вызывания — они доступны ему в качестве перцептивных экземплификаций для целей феноменологии восприятия, фантазии, воспоминания и т. д. Точно так же он располагает в сфере доподлинности, — что касается наиболее всеобщего, — примерами суждений, предположений, чувств, волнений. Однако, разумеется, он располагает примерами не всех образований, как не располагает и геометр рисунками и моделями всех бесконечно многообразных видов тел. Во всяком случае, и здесь свобода сущностного изыскания необходимо требует оперирования в фантазии.
С другой стороны, и здесь, естественно (вновь как в самой геометрии, где в последнее время не напрасно придают такое значение собраниям моделей и т. п.), необходимо упражнять фантазию в достижении совершенного прояснения, без чего здесь не обойтись; необходимо упражнять ее в свободном перестраивании данностей фантазии, однако прежде всего необходимо оплодотворить фантазию предельно разнообразными и четкими наблюдениями сферы доподлинного созерцания, — впрочем, необходимость оплодотворения фантазии, естественно, не означает, что опыт как таковой наделяется функцией, фундирующей значимость. Чрезвычайно большую пользу можно извлечь из картин истории и еще более многообразную — из представлений искусства, особенно поэзии, — все это, правда, плоды воображения, однако по оригинальности новообразований, по богатству конкретных черт, по полноте мотивировок они высоко поднимаются над тем, что способна создавать наша собственная фантазия, а к тому же, благодаря захватывающей силе средств художественного воплощения, они, при условии понимающего их постижения, с особой легкостью переводятся в совершенно ясные представления фантазии.
А потому мы, при известном пристрастии к парадоксам, действительно, можем сказать, сказать, твердо соблюдая истину, — и при условии хорошего разумения многозначного смысла, — что «фикция» составляет жизненный элемент феноменологии, как и всех эйдетических дисциплин, что фикция — источник, из которого черпает познание «вечных истин».[67 — Фраза, как цитата, замечательно пригодная для того, чтобы натурализм поиздевался над эйдетическим способом познания.]
§ 71. Проблема возможности дескриптивной эйдетики переживаний
Выше мы не раз прямо называли феноменологию дескриптивной наукой. И тут вновь встает один фундаментальный методический вопрос и возникает сомнение, воспрещающее нетерпеливое проникновение в новую область. Верно ли ставить перед феноменологией лишь цели описания, дескрипции? Дескриптивная эйдетика, — может быть, это вообще что-то несообразное?
Мотивы таких вопросов слишком
