действовать, опираясь на пример. Мы порождаем произвольные созерцания фантазии вещей — пусть то будут вольные созерцания крылатых коней, белых ворон, златых гор и т. п.; и все это тоже были бы вещи, и представления таковых служат целям экземплификации не хуже вещей действительного опыта. На таких примерах, совершая идеацию, мы с интуитивной ясностью схватываем сущность «вещь» — субъект всеобще ограничиваемых ноэматических определений.
Теперь надо принять во внимание (вспоминая уже констатированное ранее[148 — Ср. § 143.]) то, что хотя при этом сущность «вещь» и дается первозданно, однако данность ее в принципе не может быть адекватной. Ноэму или же смысл вещи мы еще можем привести к адекватной данности, однако многообразные смыслы вещей, даже и взятые в их полноте, не содержат в качестве имманентного им первозданно наглядного состава, региональную сущность «вещь», как и многообразные, сопрягаемые с одной и той же индивидуальной вещью чувства не содержат индивидуальную сущность вот этой вещи. Иными словами, идет ли речь о сущности индивидуальной вещи или о региональной сущности «вещь вообще», отдельного созерцания вещи, или конечной замкнутой континуальной непрерывности, или коллекции вещных созерцаний никоим образом не достаточно для того, чтобы обрести желаемую сущность во всей полноте ее сущностных определений адекватным образом. Для неадекватного же узрения сущности достаточно и одного, и другого, и третьего, — в сравнении с пустым схватыванием сущности, какая устанавливается на показательной подоснове темного представления, неадекватное узрение в любом случае обладает великим преимуществом — оно дает сущность первозданно.
Это значимо для всех ступеней сущностной всеобщности, от сущности индивидуальной и до региона «вещь».
Однако генеральное сущностное усмотрение заключается в том, что любая несовершенная данность (любая неадекватно дающая ноэма) таит в себе правило идеальной возможности ее усовершенствования. От сущности явления кентавра — явления, лишь «односторонне» дающего сущность кентавра, — неотъемлемо то, что я могу следовать за разными сторонами вещи, могу, вольно фантазируя, все остававшееся поначалу неопределенным и открытым, сделать определенным и наглядным. Мы в значительной мере свободны в ходе такого процесса фантазии, какой делает для нас вещь все более совершенно наглядной и определяет ее все конкретнее; ведь мы можем наглядно, по собственному произволу, примерять фантазируемому кентавру конкретно определенные свойства и изменения таковых; однако мы не совершенно свободны, поскольку ведь должны поступательно двигаться в смысле взаимосогласного хода созерцания, в каком получающий определения субъект остается тождественным себе тем же и постоянно может оставаться таким взаимосогласно определимым. К примеру, мы связаны рамками закономерного пространства, какие жестко предписывает нам идея возможной вещи вообще. Сколь бы произвольно ни деформировали мы фантазируемое нами, все равно пространственные фигуры переходят вновь в пространственные фигуры.
Что же феноменологически означают эти слова о правиле, или законе? Что же заключено в том, что неадекватно даваемый регион «вещь» предписывает правила ходу возможных созерцаний, — и это ведь явно значит то же, что многих восприятий?
Наш ответ гласит: от сущности подобной вещной ноэмы неотделимы — и это абсолютно усмотримо — идеальные возможности «безграничности поступательного движения»[149 — Ср. «Критику чистого разума» Канта — пятый, относящийся к пространству, аргумент (А] согласованных созерцаний, причем по определению предначертанным типам направлений (стало быть, есть и параллельные безграничности в континуально-непрерывных рядоположениях соответствующих ноэс). Вспомним, как выше излагалось обретение через усмотрение всеобщей «идеи» «вещь вообще», — все это остается значимым для любой из низших ступеней всеобщности вплоть до самой низкой конкреции индивидуально определяемой вещи. Трансцендентность вещи выражается в этих самых безграничностях в поступательном движении созерцания этой вещи. Все снова и снова возможно переводить созерцания в континуальные непрерывности созерцания и расширять предзаданные непрерывности. Ни одно восприятие вещи не бывает последним и заключительным, всегда остается пространство для новых восприятий, какие конкретнее определяют неопределенности и ис-полнят неисполненности. С каждым поступательным шагом обогащается содержательное наполнение вещной ноэмы, какая плавно и постоянно принадлежит к той же самой вещи X, определениями. Сущностное усмотрение таково: любое восприятие, любое многообразие восприятий способны к расширению, процесс, следовательно, бесконечен; сообразно с этим никакое интуитивное схватывание вещной сущности не может быть столь полным, чтобы дальнейшее восприятие не могло присоединить к нему ноэматически новое.
С другой стороны, мы все же с очевидностью и адекватно схватываем «идею» «вещь». Мы схватываем ее в вольном процессе пробегания, в сознании безграничности поступательного хода внутренне согласных созерцаний. Поначалу и первым делом мы схватываем неис-полненную идею вещи, вот этой индивидуальной вещи, как чего-то такого, что дано ровно «настолько», насколько «простирается» само согласованное созерцание, но что остается при этом определимым «in infinitum». «И т. д.» — вот усмотримый и абсолютно необходимый момент вещной ноэмы.
На основе экземплифицированного сознания такой безграничности мы, далее, схватываем «идею» определенных бесконечных направлений, причем для каждого из направлений наглядного протекания, каким мы пробегаем. Вновь мы схватываем региональную «идею» вещи вообще — как того тождественного, что выстаивает в так-то и так-то устроенных определенных бесконечностях протекания и изъявляется в принадлежных, определеннее устроенных рядах бесконечности ноэм.
Как вещь, так затем и всякая принадлежная своему сущностному содержательному наполнению устроенность, и прежде всего любая конститутивная «форма» — это идея, и это значимо от региональной всеобщности и до самой низкой обособленности. В более конкретном изложении:
Вещь в своей идеальной сущности дает себя как res temporalis, в необходимой «форме» времени. Интуитивная «идеация» (как узревание «идеи» таковая совершенно особо достойна тут такого именования) учит нас тому, что вещь есть вещь необходимо длящаяся, в принципе бесконечно распространимая в аспекте своего дления. В «чистом созерцании» (ибо такая идеация — это феноменологически проясненное понятие Кантова чистого созерцания) мы схватываем «идею» временности и всех заключенных в ней сущностных моментов.
Далее же, вещь по своей идее есть res extenso, так, к примеру, она в пространственном аспекте способна на бесконечно многообразные превращения формы и, при твердо удерживаемых в тождественности фигуре и изменениях таковой, на бесконечно многообразные изменения положения; вещь in infinitum «подвижна». Мы схватываем «идею» пространства и включенные в нее идеи.
Наконец, вещь есть res materialis, это субстанциональное единство и, как таковое, единство причинностей, — согласно возможности, бесконечно многообразных. И вместе с такими специфически реальными свойствами мы тоже наталкиваемся на идеи. Так что все компоненты вещной идеи в свою очередь суть идеи, и каждый имплицирует свое «и так далее» «бесконечных» возможностей.
То, что излагаем мы сейчас, — это не «теория», не «метафизика». Речь идет о сущностных необходимостях — таковые заключены в вещной ноэме и, коррелятивно таковой, и в дающем вещь сознании и неустранимы, неснимаемы, их возможно постигать посредством усмотрения и систематически исследовать.
§ 150. Продолжение. Регион «вещь» как трансцендентальная руководящая нить
После того как сделали теперь понятными — в самом что ни на есть общем виде — бесконечности, что таит в себе созерцание вещи как таковое (по ноэсису и ноэме), или же, как тоже можно сказать, после того как мы сделали понятными идею вещи и все измерения бесконечности, какие только таит она в себе, — мы сможем вскоре понять и то, насколько регион «вещь» может послужить феноменологическим исследованиям в качестве руководящей нити.
Созерцая индивидуальную вещь и следя в созерцании за тем, как она движется, приближается и удаляется, крутится и вертится, как изменяется ее форма и качество, каким способом ставит она себя причинно, мы совершаем плавные непрерывности созерцания, таковые же покрываются так-то и так-то, сливаются в сознания единства, — взгляд направляется при этом на тождественное, на X смысла (и, соответственно, позиционального или нейтрализованного предложения), на одно и то же — изменяющееся, крутящееся и т. д. Так и тогда, когда мы в вольном созерцании следим бесконечно возможные модификации по различным основополагающим направлениям, в сознании безграничности в поступательном движении такого процесса созерцания. И вновь все точно так, когда мы переходим к установке идеации и, скажем, доводим до ясности региональную идею вещи, — при этом поступая подобно геометру в свободе и чистоте его геометрического созерцания.
И однако, вместе со всем этим, мы ничего не знаем еще о процессах самого созерцания, о принадлежных таковому сущностях и сущностных бесконечностях, ничего не знаем о его материалах и ноэтических моментах, о его ноэматических составах, о слоях его — двусторонне различимых и схватываемых эйдетически. То, что мы актуально переживаем (и, соответственно, сознаем — помимо рефлексии — в модификации фантазии), — этого мы не видим. Итак, необходимо изменение установки, необходимы различные — гилетические, ноэтические, ноэматические — «рефлексии» (все по праву называемые так, поскольку они суть отвлечения от первоначальной, «прямой», направленности взгляда на X). Эти рефлексии и открывают для нас обширное и внутренне связное поле исследований и, соответственно, обширную, подчиненную идее «регион вещь», проблематику.
Тут встает именно такой вопрос:
Как систематически описывать принадлежные к единству наглядно представляющего сознания ноэсы и ноэмы?
Если придерживаться сферы ноэматической, то тогда вопрос гласит:
Как выглядят многообразные полагающие созерцания, «предложения созерцания», в каких достигает своей данности «действительная» вещь, обнаруживая и подтверждая, по мере созерцания, в изначальном «опыте», свою действительность?
Как выглядят, чтобы абстрагироваться от доксического тезиса, просто ноэматически разумеемые явления, какие «доставляют к явлению» одну и ту же, всякий раз вполне определенную вещь, принадлежную, в качестве необходимого коррелята, к такому многообразию созерцания и, соответственно, явления? Феноменология в принципе не застревает на расплывчатых речах, на темных всеобщностях, она требует систематически определяемого, внедряющегося в сущностные взаимосвязи — вплоть до самых последних достижимых обособлений таковых — прояснения, анализа и описания: феноменология требует работы, какая доводит дело до конца.
Региональная идея вещи, тождественное X таковой с определяющим смысловым содержательным наполнением, положенное как сущее, — предписывает правила многообразиям явлений. Сказанное значит: это — не вообще многообразия, случайно сошедшиеся, что проистекает ведь уже и из того, что сами в себе, исключительно по мере сущности, они сопряжены с вещью, с определенной вещью. Идея региона предписывает совершенно определенные, определенным образом упорядоченные, поступательно продолжающиеся in infinitum, взятые же в качестве идеальных совокупностей строго замкнутые ряды явления, определенную внутреннюю организацию протекания таковых — организацию, какая, по мере сущности и доступно для исследования, связана с частичными идеями, что начертаны в региональной идее вещи в качестве ее компонентов. Так, к примеру, обнаруживается, что единство простой res extensa мыслимо помимо того единства, что формирует идею res materialis, хотя не мыслима ни одна res materialis, которая не была бы res extensa. А именно, выясняется (все это — в эйдетически-феноменологическом интуировании), что любое явление вещи необходимо таит в себе слой, который назовем вещной схемой, — это всего лишь исполненная «чувственных» качеств пространственная фигура — помимо какой бы то ни было определенности «субстанциональности» и «каузальности» (в кавычках, ибо в ноэматически модифицированном разумении). Уже и принадлежная сюда идея простой res extensa
