Первую часть этого отличного анализа можно столь же успешно применить к прозе проповедей Эндрюса. Сами молитвы, достойные — на что, похоже, намекает каноник Брайтмен — занять у англикан место рядом с «Духовными упражнениями» Лойолы и сочинениями Франциска Сальского[642 — «Духовные упражнения» (1548) Игнатия Лойолы — настольная книга иезуитов. Франциск Сальский — см. коммент. 20* к «»Мыслям» Паскаля».], демонстрируют приверженность личной молитве (говорят, что Эндрюс проводил за молитвой около пяти часов в день) и публичному ритуалу, завещанному Эндрюсом Уильяму Лоду; а его страстное желание упорядоченности в религии отражается в его страстном желании упорядоченности в прозе.
Читатели, не решившиеся приступить к пяти большим томам проповедей Эндрюса в серии «Библиотека англо-католического богословия», могут с большей легкостью начать ознакомление с «Семнадцати проповедей о Рождестве», опубликованных в отдельном томе, изданном Гриффитом, Фарраном, Океденом и Уэлшем в серии «Древняя и современная библиотека богословской литературы»[643 — …не решившиеся приступить к пяти большим томам проповедей Эндрюса… могут… начать ознакомление с «Семнадцати проповедей о Рождестве»… — В 1841–1854 гг. в Оксфорде вышло 11-томное собрание сочинений Л. Эндрюса, в пяти томах были опубликованы проповеди. Указанный Элиотом однотомник издан в 1887 г.]: его все еще можно кое-где отыскать. Дополнительным преимуществом является также и то, что все эти проповеди посвящены одному и тому же предмету — Воплощению; они были произнесены в присутствии короля Якова в первые дни Рождества между 1605 и 1624 гг. И в этих проповедях, произнесенных в присутствии короля Якова, также известного богослова, Эндрюс не ограничивал себя, как ему иногда случалось делать при обращении к более простой конгрегации. Его эрудиция здесь проявлялась в полной мере, а его эрудиция — неотъемлемая часть его самобытности.
Епископ Эндрюс, как можно догадаться из сказанного выше, старался в своих проповедях ограничивать себя прояснением того, что он считал основополагающим для догмы; он сам говорил, что за шестнадцать лет ни разу не упомянул вопроса о предопределении, которому пуритане, вслед за своими континентальными собратьями, придавали столь большое значение. Важнейшим догматом было для него Воплощение; имеется возможность сравнить семнадцать вариантов раскрытия той же самой идеи. Читать Эндрюса на такую тему — все равно, что слушать лекции великого эллиниста, поясняющего текст аристотелевой «Аналитики»: изменяющего пунктуацию, вставляющего или убирающего запятую или точку с запятой, чтобы сделать затемненный по смыслу отрывок неожиданно проливающим свет, задерживающегося на отдельном слове, сравнивающего употребление этого слова в его ближайших и самых отдаленных контекстах, проясняющего прерванную или загадочную глоссу до ясной глубины. Людям, чей ум привык питаться невнятной тарабарщиной нашего времени, когда для всего находятся слова, но ни о чем нет точных представлений; когда слово, понятое наполовину, вырванное из своего места в какой-то неизвестной или полусформированной науке, например, в психологии, скрывает и от автора, и от читателя абсолютную бессмысленность утверждения; когда все догмы под сомнением, за исключением догматов естественных наук, о которых мы прочли в газетах; когда самый язык богословия под влиянием необузданного мистицизма популярной философии то и дело становится языком уверток, — таким людям Эндрюс может показаться педантичным буквалистом. И лишь когда мы проникнемся его прозой, проследуем за развитием его мысли, мы обнаружим, что его исследование слов завершается торжеством согласованности. Эндрюс берет слово и производит из него мир; он давит и давит слово, до тех пор пока не выдавится весь сок значения, наличие которого мы не могли бы даже и представить ни в одном слове. Для этого процесса необходимы качества, ранее нами упомянутые, — упорядоченность и точность.
Возьмем, почти наугад, отрывок из пояснений Эндрюса к тексту «Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь» (Лк 2: 11). Любой отрывок, взятый для рассмотрения, должен быть жестоко вырван из своего контекста.
«Кто это? Три вещи сказаны об этом Ребенке Ангелом. (1) Он — «Спаситель». (2) «Который есть Христос». (3) «Христос Господь». Три из его именований, основательно и упорядочение выведенные одно из другого хорошей последовательностью. Мы не можем пропустить ни одно из них; они необходимы все. Наш метод на земле — начинать с великого; на небесах начинают с благого.
Во-первых, следовательно, «Спаситель»; это Его имя, Иисус, Soter; и в этом Имени Его милость, Salus, «сохранение здоровья или спасение». Такое имя, как глаголет о нем великий Оратор, Soter, hoc quantum est? Ita magnum est ut latino uno verbo exprimi non possit. «Это имя Спаситель настолько великое, что нет другого такого слова, которое может выразить его мощь».
Но мы не столько собираемся рассматривать ессе, какое оно великое, сколько gaudium, какая в нем радость; вот о чем мы будем говорить. И в этом отношении, что бы ни говорили, конечно же, нет в мире радости, подобной радости человека спасенного; нет радости столь великой, нет вести столь желанной, как для человека, готового погибнуть, — если нет ему спасения, — услышать о том, кто его спасет. Для погибающего от болезни — услышать о том, кто его снова сделает здоровым; для ожидающего приговора — о том, кто помилует и спасет его жизнь; для страшащегося врагов — о том, кто выручит и надежно укроет. Расскажите любому из них, дайте им уверенность лишь в Спасителе — это лучшая весть из всех полученных человеком за всю его жизнь. В имени Спасителя — радость. И именно таким образом, этот Ребенок также Спаситель. Potest hoc facere, sed hoc non est opus Ejus. «Это Он может сделать, но это не Его работа»; есть более отдаленные материи, и ради более великого спасения пришел Он. И возможно, нет у нас ни одной из упомянутых выше нужд; мы сейчас не больны, не в страхе перед законом, вне опасности со стороны врагов. И возможно, когда такая нужда вдруг появляется, мы воображаем себе, что помощь и облегчение придут откуда-то еще. Но в том, ради чего Он пришел, в том Спасении нужда есть у нас всех; и никто, кроме Него, не может нам здесь помочь. У всех у нас поэтому есть повод радоваться Рождеству этого Спасителя»[644 — …Кто это?.. — Л. Эндрюс. «Рождественская проповедь» (1622).].
А затем, после этой череды коротких предложений, — никто так не владеет искусством короткого предложения, как Эндрюс, — где он стремится найти точный смысл и сделать этот смысл живым, он слегка, однако существенно, меняет ритм и переходит к более общим рассуждениям.
«Я не знаю, как это получается, однако, когда мы слышим о спасении или слышим, что упоминают Спасителя, в нашем сознании немедленно возникают идеи спасения плоти, нашего временного бытия, нашей телесной жизни, а о дальнейшем спасении мы не думаем. Но есть и другая жизнь, о чем не следует забывать, и есть более великие опасности и разрушение, коего надо страшиться более, чем того, что мы имеем здесь, и было бы хорошо, если бы нам иногда об этом напоминали. Помимо кожи и плоти мы имеем душу, и это наша значительно лучшая часть, также испытывающая необходимость в Спасителе; она тоже подвержена разрушению и у нее тоже есть разрушитель, и от них-то она хотела бы быть спасенной, и об этом-то надо задуматься. Вот о чем должны быть все наши мысли и беспокойства: как избежать гнева, как спастись от грядущей погибели, к которой наши грехи обязательно нас приведут. Именно грех погубит всех нас.»[645 — …Я не знаю, как это получается… — Там же.].
В этой удивительной прозе, по видимости повторяющейся, топчущейся на месте, но, однако, развивающейся самым что ни на есть обдуманным и упорядоченным образом, часто встречаются сверкающие фразы, навсегда остающиеся в памяти. В эпоху смелых дерзаний и эксперимента в языке Эндрюс стал одним из наиболее изобретательных авторов, чьи приемы захватывают внимание и запечатлеваются в памяти. Фразы, такие, как «Христос не сумасброд. Что говорите вы о двенадцати днях?»[646 — …Христос — не сумасброд…. — Там же.] или «слово в слове, бессильном промолвить слово»[647 — …слово в слове, бессильном промолвить слово — В «Рождественской проповеди» (1618) Л. Эндрюса: «Verbum infans, Слово без слова; вечное Слово, бессильное промолвить слово». Элиот вспоминает свое стихотворение «Gerontion» («Геронтион»): «Слово в слове, бессильном промолвить слово» (Перевод А. Сергеева). В поэме «Пепельная среда» (1930) — вновь перекличка с Эндрюсом: «…Есть Слово без слова. Слово в мире и ради мира….» (Перевод А. Сергеева).], остаются с нами; остаются и предложения, создающие — прежде чем Эндрюс извлечет из текста весь его духовный смысл — эффект конкретного присутствия.
О мудрых мужах с Востока, Волхвах, он пишет:
«То было вовсе не летнее путешествие. В холод шли они в это время года, в самое худшее время года для путешествия, и особенно долгого путешествия. Дороги раскисшие; погода пронизывающая, дни короткие, солнце в наибольшем отдалении, in solstitio brumali, «в самую глухую зимнюю пору»[648 — …О мудрых мужах с Востока, Волхвах, он пишет: «…В холод шли они в это время года…» — Л. Эндрюс. «Рождественская проповедь» (1622). Элиот перефразировал это описание в стихотворении «Паломничество волхвов» (1927). См. коммент. 32* к эссе «Критикуя критика».].
И снова о Воплощенном Слове:
«Добавлю и далее; какая плоть? Плоть младенца. Как, Verbum infans, Слово-младенец? Слово, а не сможет вымолвить слова? Как плохо это сочетается! Это Он устроил. Как родился, как забавлялся? В пышных хоромах, в колыбельке из слоновой кости, в княжеском одеянии? Нет, всего лишь хлев — Ему дворцом, ясли — Ему колыбелью, бедные лохмотья — Ему облачением»[649 — …Добавлю и далее; какая плоть?.. — Л. Эндрюс. «Рождественская проповедь» (1611).].
Он не колеблясь втолковывает, прибавляет окончания, даже играет словом ради разъяснения смысла:
«Примем же это приятное время, само по себе вдвойне приемлемое нашим приятием, которое Он приязненно примет из наших рук».
Теперь мы можем лучше оценить суть приема, названного нами уместной насыщенностью, так как мы видели достаточное количество отрывков из Эндрюса, чтобы признать всю безмерность его отличия от Донна.
Всем известен отрывок из проповеди Донна, приведенный мистером Пирсоллом Смитом под заголовком «Я не весь здесь».
«Я говорю сейчас с вами здесь, но между тем,
