Я процитировал так много, чтобы позволить проф. Хауэру раскрыть, кто он есть: конечный продукт германского либерального протестантизма, националистический унитарий. В переводе на английские термины он может предстать просто патриотическим модернистом. Германская национальная религия, как ее объясняет Хауэр, оказывается тем, с чем мы уже достаточно знакомы. Так что, если германская религия — также и ваша религия, то чем скорее вы осознаете этот факт, — тем лучше.
С. 21. «Гигиеническая мораль». — У месье Дени де Ружемона в его замечательной книге «L’Amour et l’occident»[33 — Ружемон, Дени де — автор книги «Любовь и запад» (Париж, 1939), опубликованной в Лондоне в 1940 г. издательством Элиота — «Фейбер энд Фейбер» в английском переводе М. Белджиона (см. коммент. 131 к «Религии и литературе») под названием «Страсть и общество».] есть следующая, весьма подходящая к данному случаю сентенция: «L’anarchie des moeurs et l’hygiene autoritaire agissent a peu pres dans le meme sens: elles de^oivent besoin de passion, hereditaire ou acquis par la culture; elles detendent ses resorts intimes et personnels[34 — Анархия нравов и авторитарная гигиена действуют приблизительно в одном направлении: они обманывают необходимость страсти, врожденной или приобретенной с помощью культуры; они ослабляют ее ресурсы, интимные и личные (фр.).]».
C. 21. Возможно, здесь имеет смысл сказать пару слов об отношении христианского общества к пацифизму. Меня не интересует ни рационалистический, ни гуманитарный пацифизм, но лишь христианский — утверждающий, что любое участие в военных действиях категорически воспрещается тем, кто следует за Господом. Данный абсолютный христианский пацифизм следует в свою очередь отличать от иного, — утверждающего, что только за христианское общество стоит сражаться и какое-нибудь конкретное общество может настолько не оправдывать ожиданий или оказаться столь явно антихристианским, что никакой христианин не будет оправдан или прощен, если станет за него сражаться. С этим относительным христианским пацифизмом я не могу иметь дела, поскольку моя гипотеза предусматривает именно христианское общество. Каково же будет место христианского пацифиста в таком обществе?
Такие личности будут по-прежнему встречаться, подобно тому как, возможно, будут по-прежнему существовать секты и индивидуальные причуды; и долгом всех христиан, не ставших пацифистами, будет отношение к пацифисту с пониманием и уважением. Отношение к пацифисту с пониманием и уважением окажется также долгом и государства, если оно убеждено в его искренности. Человек, считающий, что та или иная война, в которой намеревается участвовать его страна, является агрессивной; считающий, что его страна могла бы отказаться от этого участия без ущерба для своих законных интересов и без нарушения долга по отношению к Богу и своим ближним, был бы не прав, храня молчание (здесь уместно вспомнить позицию покойного Чарльза Элиота Нортона в отношении Испано-американской войны 1898 г.[35 — Нортон, Чарльз Элиот (1827–1908) — профессор истории искусств в Гарвардском университете (1873–1898), критик, переводчик, просветитель, прозванный «самодержцем от эстетики», проповедовал учение своего друга Дж. Рёскина, итальянское искусство, Данте, критиковал американский «позолоченный век». Играл важную роль в общественной жизни США. Выступил против участия США в Испано-американской войне 1898 г., начавшейся с восстаний кубинцев (в 1895) и филиппинцев (в 1896) против испанской колонизации; США, поддержавшие восставших, использовали ситуацию в своих целях — захватили Пуэрто-Рико, о. Гуам, Филиппины, оккупировали формально независимую Кубу.]). Но я не могу не считать, что человек, утверждающий, будто война несправедлива в любых обстоятельствах, так или иначе отказывается исполнять свои обязательства перед обществом; и, поскольку это общество — общество христианское, данные обязательства тем более серьезны. Даже если какая-либо конкретная война оказывается войной несправедливой, все же идея христианского общества представляется несовместимой с идеей абсолютного пацифизма, ибо пацифизм может процветать лишь до тех пор, пока большинство людей, составляющих общество, не являются пацифистами; равно как сектантство может процветать лишь на фоне ортодоксии. Понятие общей ответственности, ответственности каждого человека за грехи общества, к которому он принадлежит, необходимо усвоить потверже; и если я разделяю вину своего общества во времена «мира», то не вижу, как можно, воздерживаясь от общего дела, отпустить ее себе во времена войны.
С. 22. Сообщество христиан. — Данный термин, возможно, вызовет возражения. Мне не хотелось пользоваться принадлежащим Кольриджу понятием «клерикалы», изменяя его значение, однако я предполагаю, что читатель уже встречался с «клерикалами» в его же «Церкви и государстве», как и с использованием того же слова м-ром Мидлтоном Марри. Возможно, термин «сообщество христиан» будет иметь коннотации некоей эзотерической chapelle[36 — Церкви (фр.).]или какого-либо самозванного братства, но я надеюсь, что сказанное мною далее в этой главе сможет предотвратить подобное умозаключение. Мне хотелось избежать чрезмерного акцента на номинальной функции, поскольку, как мне кажется, «клерикалы» Кольриджа могут иметь склонность к превращению всего лишь в брахманистскую касту.
Хотел бы добавить, в качестве комментария к употребленному выражению «высшие интеллектуальные и/или духовные дарования» (с. 33), что обладание интеллектуальными и духовными дарованиями еще не гарантирует того интеллектуального понимания духовных проблем, которое дает санкцию на осуществление необходимого влияния в обществе. Равно как и человек, обладающий подобным пониманием, не обязательно является в своей частной жизни «лучшим христианином», нежели тот, чьи прозрения не столь глубоки; равным образом, не гарантирован он и от доктринальных заблуждений. Я предпочитаю, чтобы определение было изначально более емким, нежели слишком узким.
С. 30. Христианское образование. — Данное примечание, равно как и примечание к выражению «сообщество христиан», вызвано наводящим на размышления комментарием брата Джорджа Эвери, любезно ознакомившегося с гранками данной книги. Те, кто прочел работу под названием «Современное образование и классическая филология», написанную совсем в другом контексте и опубликованную в томе, озаглавленном «Эссе лет минувших и нынешних»[37 — «Эссе лет минувших и нынешних» («Essays Ancient and Modern») — сборник эссе Элиота, опубликованный в 1936 г.] могут предположить, что подразумеваемое мною есть просто «классическое образование» прежних времен. Проблема образования слишком велика, чтобы рассматриваться в столь небольшой брошюре, как эта, и вопрос о наилучшем учебном плане здесь не поднимается. Я ограничиваюсь утверждением, что в составлении учебных планов не должно быть излишней пестроты и что образование должно быть чем-то большим, нежели приобретение информации, технических навыков или поверхностной культуры. Более того, я не затрагиваю здесь вопроса, призванного занимать всех, кто непосредственно связан с проблемой Образования, то есть вопроса о том, что необходимо делать сейчас. Все, кто не удовлетворен современным состоянием образования, могли бы сойтись на одном пункте: на необходимости критериев и ценностей. Но начать следует с искоренения из сознания каких бы то ни было предвзятых суждений или приятных воспоминаний по поводу какой-либо из предшествующих систем образования и с осознания различий между обществом, для которого мы Должны писать законы сейчас, и любой другой формой того общества, что мы знали в прошлом.
С. 34. Единообразие культуры. — В очень важном пассаже из книги «Превыше политики» (с. 23–31) м-р Кристофер Доусон обсуждает возможность «организации культуры». Он признает, что ее нельзя осуществить «посредством какой бы то ни было философской или научной диктатуры» или путем возврата «к старой гуманистической дисциплине словесных наук, поскольку она неотделима от аристократического идеала привилегированной касты ученых». Он утверждает, что «демократическое общество должно найти соответственно демократическую организацию культуры», и обнаруживает, что «формой организации, соответствующей нашему обществу в сфере культуры, равно как и в сфере политики, является партия, — то есть добровольная организация для осуществления общих целей, основанная на общей «идеологии»».
Разумеется, я полностью солидарен с целями м-ра Доусона, и все же нахожу трудным постижение смысла данной «культуры», не претендующей ни на свою собственную философию (ибо философия, как он нам напоминает, утратила свой былой престиж), ни на специфическую религиозность. Что в том типе общества, к которому мы приближаемся, будет считаться «демократической организацией культуры»? Заменив слово «демократический» термином, обладающим для меня большей конкретностью, я бы сказал, что общество, возникающее и развивающееся в каждой стране, будь то «демократической» или «тоталитарной», есть общество мелкой буржуазии: я ожидаю, что культура двадцатого века будет принадлежать мелкой буржуазии, как культура викторианской эпохи принадлежала верхушке среднего класса, или коммерческой аристократии. Если, далее, вместо фразы м-ра Доусона мы поставим слова «общество мелкой буржуазии должно найти соответствующую мелкобуржуазную организацию культуры», то у нас получится нечто, как мне представляется, более осмысленное, хотя и оставляющее в большем недоумении. И если Партии Культуры м-ра Доусона, — информация о которой, однако, по-прежнему является скудной, — суждено представлять это будущее общество, то должна ли она породить что-либо более значимое, чем, к примеру, какую-нибудь мелкобуржуазную Королевскую Академию вместо той существующей, что поставляет художников-портретистов для советников муниципальных управлений[38 — Королевская академия искусств — основана в 1768 г., насчитывает 40 членов, художников — академиков, в 75 лет выходящих в отставку. Регулярно проводит выставки. Элиот явно иронизирует по ее адресу.]?
Быть может, я просто не понял, куда клонит м-р Доусон: коли так, то могу лишь надеяться, что он позволит нам иметь более полное изложение его идей. Если только из прошлого не окажется приведена какая-нибудь полезная аналогия, я так и не смогу понять ту «организацию культуры», которая, судя по всему, не имеет прецедентов; а вот в результате изоляции культуры от религии, политики и философии мы, похоже, рискуем остаться с чем-то не более ощутимым, чем запах прошлогодних роз. Когда мы говорим о культуре, я думаю, мы подразумеваем существование двух классов людей: производителей и потребителей культуры — существование людей, способных создавать новую мысль и новое искусство (наряду с посредниками, умеющими научить потребителей оценить последние), и существование общества, достаточно развитого, чтобы наслаждаться культурой и поддерживать ее. Первых мы можем лишь поощрять, последних — лишь воспитывать.
Я не стал бы, в переходный период, преуменьшать значение арьергардных сражений: таких разнообразных и по-своему уникальных институтов, как Национальный
