«Воспоминание о вчерашних удовольствиях, страх перед завтрашними опасностями, солома у меня под коленом, шум у меня в ухе, свет у меня в глазу, любое нечто, любое ничто, фантазия, химера в моем мозгу, — все смущает меня в моей молитве. Так что, конечно же, нет ничего, ничего в духовном смысле, совершенного в этом мире»[651 — …Воспоминание о вчерашних удовольствиях… — Дж. Донн. «Восемьдесят проповедей» (1640), проповедь 80.].
Подобные мысли никогда бы не возникли у Эндрюса. Когда Эндрюс начинает свою проповедь, от начала до конца ее вы уверены, что он целиком в своем предмете, ни на что больше не отвлекается; что по мере того как он все глубже проникает в свою тему, его эмоция возрастает, что, наконец, он остается «наедине с Единственным», с тайной, которую он пытается все более точно постичь. Вспоминаешь слова Арнольда о проповедях Ньюмена[652 — Ньюмен — см. коммент. 37* к «Идее христианского общества».]. Эмоция Эндрюса чисто созерцательна; она целиком вызвана объектом созерцания, ей соответствующему; его эмоция целиком содержится в своем объекте и им объясняется. А у Донна всегда есть нечто еще, то «смущающее», о чем говорит в своем введении м-р Пирсолл Смит. Донн — «личность» в том смысле, в каком Эндрюс ею не является: чувствуется, что проповеди Донна — «способ самовыражения». Он постоянно находит объект, адекватный его чувствам; Эндрюс же целиком поглощен объектом и потому отзывается адекватной эмоцией. Эндрюс обладает gout pour la vie spirituelle[653 — Вкусом к духовной жизни (фр.).], не присущим Донну. С одной стороны, было бы большой ошибкой помнить лишь то, что Донн был призван к священническому служению королем Яковом против воли и что он принял приход, так как не имел другого способа зарабатывать на жизнь. Донн имел неподдельную склонность как к богословию, так и к религиозному переживанию; но он принадлежал к тому типу людей, которому в новое время всегда находятся один-два примера; это люди, ищущие в религии убежища от смятения своих ярко-эмоциональных натур, не могущих найти полного удовлетворения нигде больше. Он, в целом, несколько родственен Гюисмансу[654 — Гюисманс — см. коммент. 16* к «Шарлю Бодлеру».].
Однако ценности Донна это не умаляет, хотя по этой причине он тем более опасен. Можно сказать, что из них двоих Эндрюс, в силу своей большей чистоты и связи с Церковью, с традицией, более сохранил черты средневековые. Его интеллект утолялся богословием, его чувства — молитвой и богослужением. Донн же — более человек нового времени, — если употреблять это понятие с точностью и осторожностью, без какой-либо ценностной подоплеки или намеков на нашу, по всей вероятности, большую близость с Донном, нежели с Эндрюсом. Донн гораздо менее мистик; его прежде всего интересует человек. Он гораздо менее традиционен. В своем мышлении Донн имеет, с одной стороны, гораздо больше общего с иезуитами, а с другой — гораздо больше общего с кальвинистами, чем Эндрюс. У Донна неоднократно выдают себя последствия иезуитского влияния в начале его жизни[655 — …У Донна неоднократно выдают себя последствия иезуитского влияния в начале его жизни… — Джон Донн родился в католической семье и получил строгое католическое воспитание. Его дядя — Джаспер Хейвуд (см. коммент. 64* к «Сенеке в елизаветинском переложении») был иезуитом, священником-миссионером.] и его последующие штудии в области иезуитской литературы; они проглядывают в его хитроумном знании слабостей человеческого сердца, в его понимании человеческого греха, в его умении с помощью улещивания и уговоров добиваться от изменчивого человеческого ума внимания к божественным предметам, а также в какой-то улыбчивой терпимости посреди угроз проклятья. Он опасен только для тех, кто находит в его проповедях послабление для своей чувствительности, или же для тех, кто заворожен «личностью» в романтическом смысле этого слова, — для тех, для кого «личность» представляет абсолютную ценность, — и кто забывает, что в духовной иерархии есть места выше, чем место Донна. У Донна, конечно, всегда будет больше читателей, чем у Эндрюса, по той причине, что его проповеди можно читать в разрозненных отрывках, а также потому, что их могут читать не интересующиеся самим предметом. Он владеет многими способами привлечения, и привлекает многие темпераменты и умы, среди прочих — тех, кто способен к некому духовному распутству. У Эндрюса никогда не будет многих читателей ни в одном поколении, и не для него уготовано бессмертие в антологиях. И тем не менее его проза не уступает прозе любых других проповедей на нашем языке, за исключением, возможно, отдельных мест у Ньюмена. И даже той более широкой публике, что его не читает, не помешает помнить о его выдающемся месте в истории — о месте, самом первом по значимости в истории формирования англиканской церкви.
Примечания
1 «Христова Церковь, которая существовала с начала, существует и пребудет до конца».
Комментарии
«Ланселот Эндрюс» (Lancelot Andrewes). Впервые — в «Times Literary Supplement» 23 сентября 1926 г. (без подписи). Перевод выполнен по изданию: T.S. Eliot. For Lancelot Andrewes. Essays on style and order. L: Faber and Faber, 1970 г. Публикуется впервые.
Поэты-метафизики
Собрав в этой книге стихотворения того поколения поэтов, которое чаще упоминают, чем читают, и чаще читают, чем плодотворно исследуют, профессор Грирсон сделал важнейшее дело. Конечно, читатель найдет здесь много стихотворений, уже встречавшихся ему в других антологиях, но вместе с тем откроет для себя стихи, например, Орелиана Тауншенда[656 — Тауншенд, Орелиан (15837—1643?) — поэт-кавалер при дворе Карла I, автор придворных «масок»; его лирические стихотворения впервые собраны воедино и изданы шекспироведом Э.К. Чемберсом в книге «Стихотворения и маски» (1912).] или лорда Герберта Черберийского. Однако задача у антологии такого рода иная, чем у прекрасно изданной профессором Сейнтсбери антологии Каролинских поэтов[657 — Антология Каролинских поэтов — трёхтомная антология «Поэты каролинской эпохи», т. е. периода Карла I (1625–1649), вышла в Оксфорде в 1905 г. Составитель — Дж. Сейнтсбери (см. коммент. 6* к «Критикуя критика»).] или «Оксфордской антологии английской поэзии»[658 — «Оксфордская антология английской поэзии» — см. коммент. 9* к эссе «Критикуя критика».]. Книга профессора Грирсона сама по себе — образец критики и вызов критикам; думается, он был прав, включив в нее так много стихотворений Донна, доступных и в других (хотя и не слишком многочисленных) изданиях, как убедительные свидетельства по делу о «метафизической поэзии». Это определение долго служило уничижительным ярлыком[659 — …Это определение [ «метафизическая поэзия»] долго служило уничижительным ярлыком или же обозначением причудливого и игривого вкуса. — Определение «метафизика» как синоним избыточной философичности впервые употребил Дж. Драйден, характеризуя поэзию Донна. Позднее С. Джонсон в «Жизнеописаниях поэтов. Каули» (1777) обвинил поэтов XVII в., прежде всего Донна и Каули, в злоупотреблении сложными, неестественными метафорами — концептами. Долгое время считали, что английская поэтическая традиция от елизаветинцев сразу перешла к поэзии эпохи Реставрации, а творчество Донна и его «школы» — отклонение от основного русла английской поэзии. В эпоху Просвещения поэты-метафизики известны, но непопулярны. Высоко оценили Донна романтики — А. Лэм и Т. Де Квинси; тонко и точно высказывался о нем и его младших современниках Кольридж. «Открытие» Элиотом «метафизиков», проходившее на общей волне реабилитации барокко в европейском общественном мнении и сближения XVII в. с ХХ-м, подготовили поздние викторианские критики. После издания А.Б. Гросартом в 1872 г. книги стихов Донна они отмечали в его любовной лирике сочетание «эмоции с мыслью», голос подлинного чувства, передаваемого зачастую языком астрономии, алхимии, права.] или же обозначением причудливого и игривого вкуса. Вопрос же в том, в какой мере так называемые метафизики представляли собою школу (в наше время принято говорить «движение»), и насколько эта, так называемая школа, или движение, является отклонением от основного русла английской поэзии.
Крайне трудно не только дать определение метафизической поэзии, но и решить, кто из поэтов создавал ее и в каких именно стихотворениях действительно был метафизиком. Поэзия Донна (хотя порой Марвелл и епископ Кинг ближе ему, чем кто-либо иной из поэтов) принадлежит позднеелизаветинскому периоду, по мироощущению она очень напоминает поэзию Чапмена. От Бена Джонсона, вольно заимствовавшего из латыни, идет линия «придворной поэзии»; она истощается в следующем веке в чувственной остроумной поэзии Прайора[660 — Джонсон, Бен (1572/3—1637) — см. коммент. 52* к «Сенеке в елизаветинском переложении». Прайор, Мэтью (1664–1721) — английский поэт.]. Наконец, существует религиозная поэзия Герберта, Воэна и Крэшо (много лет спустя нашедшая отклик у Кристины Россетги и Фрэнсиса Томпсона[661 — Россетти, Кристина (1830–1894) — поэтесса, приверженница «Высокой Церкви», находившаяся под сильным влиянием «Оксфордского движения» (см. коммент. 32* к «Заметкам…»), сестра Д.Г. Россетти. Фрэнсис Томпсон (1859–1907) — поэт, экспрессивно, образно выражавший религиозное чувство, автор поэмы «Царство Бога» и др.]); Крэшо, иногда более глубокому и широкому в своих воззрениях, чем остальные, свойственно начало, восходящее через елизаветинцев к раннеитальянской поэзии. Трудно найти какой-то конкретный пример использования метафоры, сравнения или иного «концепта» — причудливого образа, общего для всех этих поэтов и в то же время достаточно важного в качестве элемента стиля, позволяющего выделить их как особую группу. Донн, а часто и Каули, использует прием, считающийся порой типично «метафизическим»: тщательную разработку, развертывание (в противоположность краткости) фигуры речи до максимального предела, доступного искусству поэта. Так Каули развертывает банальное сравнение мира с шахматной доской в нескольких пространных строфах (в стихотворении «К судьбе»), а Донн, с большим изяществом, в «Прощании, запрещающем печаль» сравнивает двух влюбленных с ножками циркуля. Но нередко, вместо простого разъяснения сути сравнения, мы наблюдаем его разрастание путем быстрого ассоциативного хода мысли, требующего от читателя значительной сноровки и смекалки.
Из небытья
Картограф вызовет на глобус вмиг
Европу, Азиатский материк…
Так округлилась в шар слеза моя,
Неся твой лик:
В ней мир возник
Подробным отражением, но вот
Слились два наших плача, бездной вод
Мир затопив и захлестнув потоком небосвод.
«Прощальная речь о слезах». Перевод Д. Щедровицкого
Здесь мы наблюдаем, по крайней мере, две ассоциации
