После этого краткого изложения теории (возможно, даже слишком краткого, чтобы быть убедительным) мы можем задать вопрос: какой была бы судьба «метафизиков», стань основное течение поэзии их прямым, непосредственным продолжением, так же как в свое время они были его прямым, непосредственным продолжением? Конечно, их бы не прозвали «метафизиками». Потенциал интересов поэта безграничен; чем поэт умнее, тем лучше; чем он умнее, тем вероятнее, что у него будут серьезные интересы: наше единственное условие, чтобы он превращал их в поэзию, а не просто поэтично размышлял о них. Философская теория, проникшая в поэзию, утверждается прочно, ибо, с одной стороны, оказывается неважным, истинна она или ложна, а с другой стороны, ее истинность становится несомненной. Поэтам, о которых идет речь, как и всем поэтам, свойственны разные недостатки. Но в своих лучших произведениях они решали важную задачу — пытались найти словесный эквивалент для адекватного выражения состояний ума и чувства. А это значит, что они — более зрелые и устарели меньше, чем более поздние поэты, несомненно, литературно не менее одаренные.
Интерес поэтов к философии или какому-нибудь другому предмету не является постоянной необходимостью. Заметим лишь, что поэты нашей цивилизации, той, что мы имеем, должны быть сложными. Она сама разнообразна и сложна, и воздействие этого разнообразия и сложности на тонкое мироощущение порождает разнообразные и сложные результаты. Поэт должен становиться все более и более разносторонним, более иносказательным, ассоциативным, непрямым, — лишь тогда он сумеет заставить и, если потребуется, даже перестроить, язык, чтобы он стал адекватен выражению замысла. (Блестящее и доведенное до крайности изложение этой точки зрения, которую не обязательно разделять, представлена в книге Жана Эпштейна «La poesie d’aujourd’hui».)[678 — Эпштейн, Жан — французский романист, теоретик кино. Его книга «Современная поэзия» (с подзаголовком «Сознание на новой фазе») вышла в Париже в 1921 г.] В результате мы получаем нечто, очень напоминающее «концепт», эксцентричный, причудливый образ, построенный на неожиданном сочетании разнородных явлений, и фактически, — метод, необычайно сходный с методом «метафизических поэтов»; сходство есть также и в использовании неясных, туманных слов и музыкальной фразировке:
О, колдовство войны, мерцание гераней,
Навязчивые святотатства!
Покровы и разврат, касания! Пора
Мускатных гроздей. О, закаты!
О гончих голоса!
Шкатулки, тирсы, мрачные леса!
Возмездия судьбы, переливанья крови,
Мольбы, компрессы, вечные микстуры,
Заутреня! И силы больше нет
Для свадебных кровопролитий![679 — …О, колдовство войны, мерцание гераней… — Из «Derniers vers» («Последние стихи», 1890) Ж. Лафорга (см. коммент. 26* к эссе «Критикуя критика»).]
Перевод Ю. Денисова
Тот же поэт мог написать и просто:
Она так далеко, она плачет,
Резкий ветер тоже рыдает…[680 — …Она так далеко… — Ж. Лафорг. «Sur une Defunte» («Об умершей»), «Derniers vers».]
Жюль Лафорг, а также и Тристан Корбьер[681 — Корбьер, Тристан — см. коммент. 36* к эссе «Критикуя критика».] во многих стихотворениях ближе к «школе Донна», чем любой современный английский поэт; Но поэты, более классические, чем они, обладают тем же существенно важным достоинством — преобразовывать идеи в ощущения, трансформировать наблюдения в состояние сознания.
Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом — даль, за каждой далью — вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах — как бесконечно мал![682 — …Для отрока, в ночи глядящего эстампы…» — Ш. Бодлер. «Путешествие».]
Перевод М. Цветаевой
Во французской литературе великий мастер XVII в. — Расин и великий мастер XIX — Бодлер в некоторых отношениях ближе всего друг другу. Два величайших мастера языка поэзии — одновременно два величайших психолога, пытливейшие исследователи души. Интересно поразмыслить, не является ли неудачей то, что два величайших английских мастера поэтического языка, Мильтон и Драйден, имеют колоссальный успех, несмотря на свое поразительное пренебрежение к жизни души. Если бы мы продолжали рождать Мильтонов и Драйденов, возможно, это бы не имело особого значения, но при современном положении вещей, очень жаль, что английская поэзия осталась такой неполной. Те, кто выступает против «искусственности» Мильтона и Драйдена, иногда советуют нам «заглянуть в собственные сердца и писать». Но это значит заглянуть недостаточно глубоко; Расин и Донн видели гораздо больше, чем сердце. Нужно заглянуть в кору головного мозга, нервную систему и пищеварительные тракты.
Таким образом, не означает ли это, что Донн, Крэшо, Воэн, Герберт и лорд Герберт, Марвелл, Кинг, Каули (в его лучших стихотворениях) принадлежат к основной линии английской поэзии, и их недостатки следует судить с этой позиции, а не относиться к ним, как умиляющийся антиквар? Их уже достаточно оценивали в понятиях, намекающих на их ограниченность, потому что они «метафизические» или «эксцентрично остроумные», «причудливые» или «заумные» и «туманные», хотя все это свойственно им — в их лучших произведениях — не более чем любому серьезному поэту. С другой стороны, мы не должны отвергать критику С. Джонсона (с ним спорить опасно), тщательно не изучив ее, не усвоив джонсоновские критерии вкуса. Читая в его эссе о Каули знаменитое высказывание, мы должны помнить, что понятие «остроумие» (wit) для него явно означает нечто более серьезное, чем для нас в настоящем; рассматривая его критику их стихов, мы должны помнить и каким узким был круг представлений, которым его обучили, и как хорошо он был обучен; нам следует помнить, что язвительность Джонсона направлена, в основном, против его главных обидчиков — Каули и Кливленда. Было бы весьма плодотворно, — но для этого потребовалось бы написать капитальную книгу, — разрушить систему определений С. Джонсона (а с тех пор не было никакой другой) и представить этих поэтов во всем многообразии их видов и уровней — от монументальной музыки Донна до слабого, приятного звенящего звучания поэзии Орелия Тауншенда, чей «Диалог между пилигримом и временем» вполне достоин быть помещенным в превосходную во всех других отношениях антологию профессора Грирсона.
Комментарии
«Поэты-метафизики» (Metaphysical Poets). Впервые — 20 окг. 1921 г. в «Times Literary Supplement» — как рецензия (без подписи) на антологию «Метафизическая лирика и стихотворения XVII века» (Metaphysical Lyrics and Poems of the Seventeenth Century. L., 1921), составленную литературоведом Гербертом Грирсоном (1866–1960), известным также тем, что в 1912 г. он издал стихи Донна. Перевод выполнен по изданию: T.S. Eliot. Selected Essays. L.: Faber and Faber, 1963. Публикуется впервые.
Метафизическая школа — направление в английской поэзии 1-й половины XVII в. Ее основоположником считается Джон Донн (1572–1631). Обычно в нее включают Джорджа Герберта (1593–1633), Роберта Крэшо (1613–1649), Генри Воэна (1622–1695), автора сборников «Искры из-под кремня» (1650) и «Лебедь Юска» (1651), Эндрю Марвелла (1621–1678), Томаса Траэрна (1637–1674), Эдварда Герберта, лорда Черберийского (1583–1648), Генри Кинга, епископа Чичестерского (1592–1669), Авраама Каули (1618–1667), Джона Кливленда (1613–1658). Их сближают как поэтов маньеризма и барокко. Для них характерны интенсивный лиризм, сосредоточенность на личном опыте, драматизм, остроумие, склонность к парадоксам, изощренным, причудливым, эксцентричным, основанным на эффекте неожиданности метафорам-концептам, трудно расшифровываемым символам и аллегориям, религиозная тематика, мистические настроения. В их поэзии (прежде всего Донна) сочетались ренессансная традиция со средневековой концепцией мира, наука и теология, логика, трезвые аналитические суждения с всплесками страсти, чувственность и платонизм, идеализация и цинизм, душевный разлад и поиски духовной гармонии, размышления о смерти и гедонистическое мировосприятие, что придает их поэзии особую амбивалентную тональность, источником которой был «метафизический Разум», «ирония» (wit), основанные на принципе слияния противоположностей. Понятие «школы» применимо к ним довольно условно. Как группа они не объединялись и существенно отличаются друг друга.
Эндрю Марвелл
Трехсотлетний юбилей бывшего члена Парламента от Гулля[683 — Трехсотлетний юбилей бывшего члена Парламента от Гулля… — Э. Марвелл (1621–1678) родился в семье священника, симпатизировавшего пуританам. Учился в Кембридже, где попал под влияние католиков. Четыре года жил в Европе, в частности в Риме. Затем вернулся в Англию и в лоно англиканской церкви. Его лучшая лирика в основном написана в 1650–1652, когда он жил в Эплтоне (Йоркшир), поместье лорда Т. Фэрфакса, учил языкам его дочь. Сторонник роялистов. Позднее стал восхищаться О. Кромвелем, в 1653 — учитель его воспитанника. В 1657–1659 — помощник Мильтона, Латинского секретаря Государственного Совета (вроде современного заведующего канцелярией министерства иностранных дел и консультант по вопросам международной политики). После Реставрации монархии, в период правления Карла II (1660–1685) избран членом парламента от Гулля и оставался им до конца дней своих. Был автором сатир и памфлетов, разоблачавших министров и короля. Вступился за опального Мильтона. Его лирика при жизни почти не печаталась. Первый сборник стихов собран друзьями и вышел в свет в 1681 г. Упоминаемая в эссе «Горацианская ода на возвращение Кромвеля из Ирландии» (1650) считается одним из величайших образцов англоязычной «политической поэзии».] достоин не только празднования, предложенного этим осчастливленным городом, но и некоторого серьезного размышления о творчестве Марвелла. Это будет актом почитания, весьма отличным от попытки воскресить прошедшую славу. На протяжении ряда лет репутация Марвелла оставалась очень высокой; лучшие его стихотворения, а их не так много, по-видимому, не только хорошо известны по «Золотой сокровищнице» и «Оксфордской антологии английской поэзии»[684 — «Золотая сокровищница песен и лирики», «Оксфордская антология английской поэзии» — см. коммент. 2* к эссе «Что такое «малые поэты»?» и 9* — к эссе «Критикуя критика».]; но и, похоже, пользуются успехом у достаточно большого числа читателей. Его надгробие не нуждается ни в розах, ни в руте, ни в лаврах; никакую воображаемую справедливость восстанавливать не приходится; мы сможем поразмышлять о нем, буде такая необходимость возникнет, ради нашего собственного, а не ради его, блага. Вернуть поэта к жизни — великая, вечная задача критики — в данном случае означает выжать капли квинтэссенции из двух-трех стихотворений; даже ограничившись этим, мы можем обнаружить драгоценный напиток, неизвестный нашему времени. Не определять ранг, а выделять это свойство — вот в чем заключается труд критика. Если из всех стихов Марвелла, — а их и так не очень много, — настоящую ценность представляет лишь весьма малое количество стихотворений, — это свидетельствует о том, что неизвестное свойство, о котором мы говорим, — свойство скорее литературное, чем личностное; или, еще вернее, — это свойство некой культуры, некого традиционного образа жизни. Поэт вроде Донна или, скажем, Бодлера и Лафорга может считаться чуть ли не изобретателем определенного отношения к жизни, системы мироощущения и нравственной позиции. Донна анализировать трудно: то, что однажды показалось любопытным индивидуальным углом зрения, иной раз может выглядеть, скорее, точным и концентрированным выражением типа мироощущения, рассеянного в атмосфере его
