Но вот сквозь эти завалы сверкнул твой мощный гений.
В авторском предисловии Драйден великодушно признает, что многим обязан Мильтону:
«За основу взята одна из величайших, благороднейших и возвышеннейших поэм, какие только были созданы каким- либо народом за всю историю человечества». Поэма начинается весьма знаменательно:
Люцифер:
И этот край отдал нам победитель?
И на него должны мы променять Рай?
Эти места и это царство достались мне в результате моих
сражений;
Эта мрачная обитель — удел проигравшего:
Пребывать либо в кипящей лаве, либо в сухом огне —
Вот и все печальное разнообразие ада.
Это раннее произведение Драйдена и в целом слабое; оно не идет ни в какое сравнение с «Потерянным Раем». Но «печальное разнообразие ада» — это здорово! Драйден уже умеет взволновать; он взял что мог от Мильтона и показал, что может писать не хуже.
Способность усваивать чужой опыт и двигаться дальше — примечательные качества Драйдена. Он развивался и демонстрировал разнообразие своих возможностей, делая множество переводов: его переложения Горация, Овидия, Лукреция великолепны[743 — …его переложения Горация, Овидия, Лукреция великолепны… — Последние годы жизни Драйден, оказавшись не у дел, лишившись в 1683 г. доходного места на таможне, занимался переводами Гомера, Феокрита, Ювенала, Вергилия и др.]. Считается, что больше всего его недостатки выявляются в драматургии, но, думается, если бы его пьесы больше читали, то больше бы и хвалили. Если сравнивать их с елизаветинской или с французской драмой, то они, безусловно, стоят ниже, однако такое заявление утратит часть силы, если допустить, что Драйден не пытался тут конкурировать, а преследовал собственные цели. Драйден не создает характеры, и хотя он проявляет чудеса изобретательности в выстраивании сюжета, однако именно стиль, поэтический стиль дает жизнь его пьесам:
Как я любил
Проводить дни и ночи, все часы
У твоих ног, а ты следила, как разгоралась моя страсть.
Вот день уж миновал, одну любовь лишь видя;
Другой пришел — картина та ж;
Солнцу наскучило видеть одно и то же,
Но меня не утомила любовь к тебе.
Я видел тебя каждый день, не оставляя ни на час,
И каждый новый день был как первый,
Так мне хотелось видеть тебя вновь и вновь…
Когда я лежал в твоих объятьях
С каждым часом мир все больше переставал для меня
существовать.
Это типично драйденовский слог; по своему звучанию он, говоря словами м-ра ван Дорена, «похож на гонг». Драма «Все за любовь», откуда взят этот отрывок, — лучшая пьеса Драйдена и, возможно, вообще его высшее достижение. Если попытаться обобщить, то больше всего ему удаются пьесы, где ситуации не требуют большого эмоционального напряжения, когда они достаточно банальны, и писатель может продемонстрировать свое искусство превращать незначительное в великое. Перепалка между Императором и Императрицей Нурмахал в «Ауренгзебе»[744 — «Ауренгзеб» — трагедия (1676) Драйдена.] — пример яркого комизма:
Император:
Такая добродетель — наказание для человека:
Добродетельная женщина и одновременно сварливая жена.
Напрасно кичишься ты своим целомудрием:
Мне легче снести грубые речи проститутки,
Чем пронзительные визги добродетельной женщины.
У неверных жен
Есть, по крайней мере, приятная манера общения;
Сознание своей греховности делает их скромными, они
стараются угодить.
А как защититься от крикливой добродетели?
Она затыкает нам рот шумными претензиями…
Что может быть милее родного дома?
Мы приходим туда, ища покоя и отдыха;
Дом — священное убежище в нашей жизни:
Там можно укрыться от всего, кроме жены.
Если мы оттуда бежим, причина, без сомнения, ясна:
Никто, кроме живущего там врага, не мог бы выгнать нас.
Постоянная ругань нарушает уединение:
Потревоженные птицы покидают свои гнезда, а звери — норы.
Но драматургическая форма — смешанная: одних пышных стихов мало. Поэт, пытающийся создать пьесу с помощью одной лишь силы слова, провоцирует (как бы мощно он ни проявлял здесь себя) сравнение с поэтами, наделенными другими талантами. Корнель и Расин добились всеобщего признания не подобной пышностью слога; они умели также сосредоточиться на объекте изображения, за их фразами стоял нерушимый интерес к человеческой душе — как они ее понимали.
Нельзя сказать, что Драйден непревзойден в своей исключительной способности преобразить смешное или банальное в великое.
Avez-vous observe que maints cercueils de vieilles
Sont presque aussipetits que celui d’un enfant?
Гроб старушки, наверное, вы замечали,
Чуть побольше, чем детский…[745 — …Гроб старушки, наверное, вы замечали — Ш. Бодлер. «Маленькие старушки» (цикл «Картины Парижа» // «Цветы зла»).]
Перевод В. Левика
Эти строки принадлежат человеку, чьи стихи не уступают в великолепии стихам Драйдена и который видел более глубокие возможности в острословии и в изощренном сочетании ярких образов, чем Драйден. Ведь Драйден, несмотря на весь свой интеллект, не обладал оригинальным умом. Мы считаем, что его возможности были шире возможностей Мильтона, но не выше их; он был так же ограничен определенными рамками, только у него они были не такими тесными. Драйден любопытным образом соотносится со Суинберном, являясь как бы полной его противоположностью. Суинберн тоже был мастером слова, но в словах у него нет явно выраженного смысла — в них таится намек. Они ничего не выражают, ибо выражают слишком многое. Язык Драйдена, напротив, очень точен, его слова несут большую информацию, но многозначности у него обычно не встретишь.
Этот короткий темный путь к будущему состоянию,
Эта грустная загадка: куда уйдет наше дыхание после смерти?
Это действительно загадка, но не такая уж грустная в прекрасных стихах Драйдена. Тут напрашивается вопрос: могут ли стихи Драйдена считаться настоящей поэзией, учитывая то, чего им не хватает? Кто может решить, что есть поэзия? Язык Драйдена, в отличие от Суинберна, не расслабляющий и не деморализующий. Чтобы окончательно убедиться в своей правоте, возьмем элегию, посвященную Олдему, которая заслуживает того, чтобы привести ее целиком[746 — …элегию, посвященную Олдему… — Дж. Драйден. «Памяти мистера Олдема» (1684).]:
Прощай, тот, с кем я познакомился не так давно и кого мало знал,
Но о ком уже начал думать как о близком;
Ведь, сомнения нет, наши души были родными,
И твоя отлита в той же поэтической форме.
Мы извлекали сходные звуки из своих лир,
Одинаково не терпели плутов и дураков.
Наши труды вели к одной цели;
Ты выехал позже, но раньше добрался.
Так Hue упал на скользком месте,
И его молодой друг выиграл состязание.
О, зрелость, пришедшая рано!
Что могли бы прибавить годы к твоему изобилию?
Они могли бы (молодым это не дается от природы)
Разве что изощрить твой стих.
Но сатира может обойтись и без этого:
Остроумие блещет и в неровном ритме шершавой строки.
Редко случается такой блистательный промах,
Когда поэта подводит собственная мощь.
Щедрые плоды, хотя и собранные тобой до зрелости,
Показывают однако большую остроту ума.
Время же размягчает то, что мы пишем,
До вялой сладости рифмованного стиха.
Последний раз окликаю тебя и говорю: прощай
Прощай, мой юный друг!
Как рано ты ушел, наш Марцелл![747 — Марцелл, Марк Клавдий (42–23 гг. до н. э.) — племянник и зять императора Августа, считался его преемником. После его ранней смерти Август в память о нем построил в Риме театр.]
Высокое чело, увенчанное лавровым венком,
Теперь твой удел могила и вечная ночь!
Мы не можем отрицать достоинства этой элегии; отсутствие подтекста с лихвой компенсируется здесь убедительной полнотой высказывания. Драйдену недостает того, чем обладал его учитель Бен Джонсон, — масштабного и оригинального взгляда на жизнь; ему недостает интуиции; ему недостает глубины. Но того, чего нам не хватает в Драйдене, не может дать и XIX век; этот век осуждают именно за то, за что он осуждал Драйдена. После следующего переворота в области вкуса поэты, вполне возможно, станут изучать творчество Драйдена. Он остается одним из тех, кто установил нормы английского стихосложения, и это невозможно игнорировать.
Комментарии
«Джон Драйден» (John Dryden). Впервые — 9 июня 1921 г. в «Times Literary Supplement» как рецензия на книгу американского поэта и прозаика Марка ван Дорена «Джон Драйден» (Mark van Doren. John Dryden. N.Y.: Harcourt, Brace & Howe, 1920). Перевод выполнен по изданию: T.S. Eliot. Selected essays. London: Faber and Faber, 1963. Публикуется впервые.
Если «открытие» Элиотом поэтов-метафизиков в 1920-е годы проходило на общей волне реабилитации барокко, то возрождение им репутации Драйдена (1631–1700) — его личная инициатива. В XIX в. Драйдена считали слишком искусственным. И в политико-этическом плане у него была зыбкая репутация конформиста, хамелеона, в 1658 г. написавшего «Героические стансы» на смерть Кромвеля, а в 1660 г. — поэму «Astrea Redux» во славу вступившего на престол Карла II. Драйден — историограф и первый официальный поэт-лауреат при дворе Стюартов. Элиот написал о нем эссе «Джон Драйден» (1922), триптих «Джон Драйден, поэт, драматург, критик» (1932), главу «Век Драйдена» в книге «Назначение поэзии и назначение критики» (1933). Он нашел в Драйдене сочетание интересующих его видов литературной деятельности с импонирующей ему идеологической позицией: Драйден — реформатор языка, поэзии, драмы, обосновавший свой поэтический опыт в литературной критике, заложивший основы общеупотребительного прозаического стиля, нормы литературного языка; «барочный классицист» в литературе, роялист в политике, англокатолик, а позже католик — в религии.
Мильтон I
Хотя мы и должны признать Мильтона по-настоящему великим поэтом, совсем не просто ответить на вопрос, в чем заключается его величие. При строгом анализе доводы, какие можно выдвинуть против него, оказываются более многочисленными и более вескими, чем те, что говорят в его пользу. Как личность Мильтон малосимпатичен. С какой бы стороны мы на него ни посмотрели, — глазами моралиста, теолога, психолога, политического философа, в конце концов, с точки зрения обыденных норм человеческого общежития, — Мильтон выглядит неудовлетворительно. Однако мои сомнения относительно него куда более серьезны. Мильтона достаточно превозносили как великого поэта, хотя, думается, по ошибочным причинам и без надлежащих оговорок. Его поэтические оплошности не остались незамеченными, например, со стороны Эзры Паунда, но обычно о них упоминалось вскользь. Мне же представляется необходимым не только подтвердить его величие, — когда Мильтон был на что-то способен, то делал это лучше всех, — но и одновременно выдвинуть против него серьезные обвинения, напомнив о том ущербе, ущербе особого рода, что он нанес нашему языку.
Многие согласятся с тем, что можно быть великим художником и все же дурно повлиять на тех, кто идет следом. В убогости плохих стихов XVIII в. Мильтон виноват больше, чем кто-либо еще: он определенно принес больше вреда, чем Драйден и Поуп, и, возможно, значительная часть хулы, выпавшей на долю этих поэтов, особенно второго из них, из-за оказанного ими влияния, должна быть переадресована Мильтону. Но просто обвинить поэта в «дурном влиянии» еще не значит выдвинуть против него серьезные аргументы, потому что в этом случае значительная часть ответственности может быть переложена на самих стихотворцев XVIII в.; они были слишком плохими поэтами, чтобы воспринять любые иные влияния, кроме дурных. Но Мильтона есть в чем упрекнуть помимо этого, и обвинения будут куда более серьезны, если допустить, что его поэзия всегда оказывала только дурное влияние на любого поэта. Обвинения будут еще более серьезны, если допустить и то, что негативное влияние Мильтона не ограничилось одним только XVIII в. и кругом лишь
