Понятие «ортодоксии» распространялось им на «элиту» учителей и пасторов, христианскому образованию и формированию которых он придавал особое значение, полагая, что они способны развеять «миф» о церкви как «орудии олигархии и класса».
С 1930-х Элиот создает стихотворные драмы, видя в них модель «воздействия христианской идеи, христианского мироощущения» на духовно пассивный, преобладающе атеистический мир. «Убийство в соборе» (1935), пьеса о епископе Кентерберийском Фоме (Томасе) Бекете (1118–1170), популярном со времен позднего Средневековья святом, мученике, отстаивавшем свободу церкви и духа, основана на исторически достоверном конфликте Государства и Церкви. В лице «нетираничной» Церкви Элиот видел «щит против тирании государства», защиту общины. Образец «высокой трагедии», синтезировавшей формы древнегреческой драмы и католической мессы, оплакивающей Христа и прославляющей его воскресение, пьеса увлекает зрителя и читателя, даже если христианское учение чуждо ему. Страдание как искупление — главная тема трагедии. Элиот изобразил епископа строптивым, независимым, честолюбивым, но сумевшим преодолеть искушения, отринуть греховные желания, познать волю Божию, и показать другим путь к духовному познанию и восхождению. Пьеса имела успех, была сразу поставлена в нескольких лондонских театрах, транслировалась по радио, не сходит со сцены и ныне. Ее цель — выявить контраст между поэзией христианского мировоззрения и прозаичностью хаотичного, прагматичного материалистического мировосприятия, пробудить в человеке дремлющее духовное, христианское начало.
Стихотворная драма привлекла Элиота как жанр, устраняющий поверхностное, наносное с явлений, обнажающий глубины реальности, органичный для человека, склонного в минуты наивысшего душевного напряжения выражать себя в стихах. Элиот был убежден, что искусство и религия имели один источник — первобытный ритуал, возникший из стихийной потребности человека «бить в барабан». В ритме стихотворной драмы, перекликающемся с ритмами подсознания человека, воздействующем на его глубины, где хранится первозданный опыт, и сохраняющемся в балете и мюзик-холле, поэт видел источник неограниченных возможностей воздействия на человеческие чувства, источник катарсиса; он виртуозно реализовал эти возможности в поэтических драмах[939 — Из стихотворных драм Элиота большой успех имела Вечеринка с коктейлями (1951) — на современный сюжет, о страдании, мученичестве, о духовных ценностях христианства. Она была показана в 1952 г. по британскому телевидению для аудитории приблизительно в три с половиной миллиона зрителей.].
В них он пытался возродить «традиции» елизаветинской драмы — «золотого века» английской литературы. Он надеялся, что созданная им поэтическая драма обретет, как в шекспировские времена, статус общенационального искусства, войдет в «каждый дом». По многим причинам это было невыполнимо. Элиот вглядывался в елизаветинские времена как в «антимир». Он писал известному английскому писателю Лоуренсу Дарреллу: «Шекспиру повезло со временем, как и всем великим драматургам, а нам — нет. Мы вынуждены создавать пьесы, в которых духовные движения не могут найти эквиваленты в реальности»[940 — Durrell L. The Other Eliot. Atlantic, 1965, May. P. 63.].
Начало Второй мировой войны продемонстрировало полный утопизм его «идеи христианского общества», как и идеи единства европейской культуры. Он прекратил издание своего малотиражного, но авторитетного литературно-общественного журнала «Критерион» (1922–1939), пропагандировавшего идею единства Европы, ориентированного на европейский форум и печатавшего авторов разных взглядов (включая коммунистов).
После войны Элиот не участвовал в публичных празднествах по поводу капитуляции Германии и Японии: будущее не вызывало у него оптимизма. Позиции победителей казались ему зыбкими; не внушали доверия ни внешняя политика Англии и США, ни намерения России. Германия и Япония, на его взгляд, лишь довели до кризиса болезнь, поразившую современную цивилизацию, но их поражение не исцелило эту болезнь, она просто приняла иные обличья в других странах. Тем не менее он по-прежнему верил в то, что спасение человека — в сохранении традиции, религиозной и культурной. Свою точку зрения по этому вопросу он изложил в работе «Заметки к определению понятия «культура»» (1948) и продолжал популяризировать свои идеи в стихотворных драмах.
«Заметки…», написанные после мировой войны, когда уже всем стало очевидно, к чему пришли европейские государства (Россия и Германия), отказавшиеся от христианства, — в известной мере продолжение «Идеи христианского общества». Но теперь он пишет о единой «христианской культуре» с многообразием национальных, региональных культур и исходит из того, что религия и культура — основы жизни народа, причем в определенном ракурсе и религия, и культура — это весь образ жизни народа, от рождения до смерти.
Свою теорию традиции он развил теперь в теории культуры, представляющей собою сложную систему, имеющую разные уровни и формы (человек, социальная группа/класс, социальные и профессиональные элиты, общество в целом, взаимозависимые центральная и периферийные культуры, региональные культуры), взаимодействующую с религией, политикой, обусловленную системой образования, географическими факторами. Однако он не претендовал на полноту объяснения феномена «культуры» (отсюда название — «Заметки…») и писал о невозможности полного, исчерпывающего понимания того, что такое традиция или культура, как невозможно полностью понять образ жизни человека или народа.
На этом этапе культура для него — явление преимущественно органическое, т. е. непроизвольно возникающее и формирующееся в ходе исторического процесса; вместе с тем он замечает, что нужно «выращивать» современную культуру из старых корней.
Культура для Элиота не «надстройка» в виде «высокой культуры», «особой» и «осознанной», а «структура», основа, фундамент жизни всего общества; это формирующийся в исторической протяженности образ мысли, чувства, поведения, уклад жизни многообразной и целостной общины, или общества, развивающегося из прошлого через настоящее в будущее; это форма совместной жизни, основанная на принципе целостности, объединения, а не разделения. Крайне важные источники этой целостности — язык и литература. Но ни одно общество, ни одна подлинная демократия, замечает он, не может существовать без различных культурных уровней, при этом у Элиота нет аксиологических критериев: градация культурных уровней не означает у него превосходство одних над другими; высшие обладают не большей и лучшей культурой, а более осознанной и специализированной. Чем выше уровень цивилизованности общества, тем разнообразнее уровни культуры, и для сохранения преемственности культуры этих разных уровней необходимы семейные группы, продолжающие из поколения в поколение вести свой, традиционный образ жизни. Семья — первейший орган передачи и сохранения культуры. При отсутствии этих «условий культуры», на его взгляд, едва ли возможна высокая цивилизация.
Примечательна полемика Элиота с немецким социологом Карлом Манхеймом, в 1933 г. эмигрировавшим в Великобританию, где он стал профессором Лондонской школы экономики. В отличие от Манхейма, считавшего идею «класса» иллюзорной, демагогической, а неизбежным существование «элит», и в условиях «массового общества» видевшего во внеклассовой интеллигенции гаранта сохранности демократии и культуры, Элиот убежден: что для сохранения культуры необходимо существование классов, в том числе и «высшего класса», иначе нарушается система преемственности, продолжаемости культуры. Оценивая элиты как профессиональные группы, он сознавал преимущества «элитарного общества», ориентированного на ранний профессиональный отбор и воспитание, но в видел в такой культивируемой элитарности — угрозу для культуры как естественной, исторически, веками формирующейся «традиции». Он находил слабое утешение в надежде на то, что общество будущего предложит смесь элитарности и классовых различий, основанных на сохранении интересов института семьи как основы общества.
Довольно неожиданно суждения «консерватора» Элиота о неблаготворном воздействии исчезновения высшего класса на культуру одобрил «социалист» Джордж Оруэлл в рецензии на «Заметки к определению понятия «культура»»[941 — The Observer. November 28, 1948.]. Разделяя негативное отношение Элиота к элитам К. Манхейма, Оруэлл счел оправданными сомнения Элиота в способностях и возможностях элит быть такими же хранителями и передатчиками культуры, как социальные группы, классы — в прошлом. Оруэлл даже упрекнул Элиота в недостаточно острой критике «элит» и, видимо, имея в виду советский вариант «коммунизма», заметил, что общество, руководимое элитами, «может очень быстро закостенеть», ибо члены элит склонны избирать своими последователями себе подобных[942 — Однако Оруэлл критиковал Элиота за то, что, защищая идею класса, он тем самым защищал классовую привилегию, что в современном мире так же невозможно защищать, как и идею рабства (Orwell G. The Collected Essays, Journalism and Letters of George Orwell / Sonia and Ian Angus, eds. — N.Y., 1968. Vol. IV. P. 455–456), но очевидно, что моральные постулаты Элиота исключают возможность такой аналогии.].
Позиция Элиота сохранительная: он хочет уберечь все особенности европейского общества, способствовавшие, на его взгляд, существованию, а порой и расцвету культуры: семья, классовая структура, профессиональные элиты, региональное деление и т. д. Как и прежде, он защищает идею многостепенно расчлененного общества, в котором каждый человек наследует свою меру ответственности по отношению к государству и обществу, соответственно положению в нем, при этом у каждого класса, каждой социальной группы свои обязательства. Он понимал, что классовая система несправедлива, однако идею всеобщего равенства считал утопической и, кроме того, таящей в себе опасность всеобщей безответственности. Так же и идею демократии, основанную на всеобщей равной ответственности, он расценивал как гнет «для добросовестных людей и распущенность для всех остальных». Более того, он был убежден, что культура и всеобщее равенство противоречат друг другу. В конфликте, напряжении, существующем между различными компонентами общества и культуры (между религией, политикой, классами, профессиями, регионами и т. д.), Элиот видел стимул для творчества и развития, при условии ненарушения единства, составляющего основу многообразия культуры. Таким образом, культура или традиция требует равновесия бессознательного и осознанного, единства и плюрализма с тем, чтобы сохранять желаемое равновесие эволюции, непрерывности с необходимым изменением. В сущности он защищал идею исторически сложившейся, функционально (с точки зрения культуры) оправданной иерархии.
Слово «культура» Элиот повторяет как заклинание. Культура для него — спасение, преодоление хаоса, «смысл», «спасательный круг» в мире зла.
В своем «культуропоклонничестве», продиктованном, возможно, как и вера, «страхом перед хаосом» прежде всего человеческой природы, он далеко не одинок в XX в.
«Культуропоклонником» был, например, О. Мандельштам. С Элиотом его объединяло толкование времени как исторического феномена и как таинственного метафизического процесса, основанного на триединстве прошлого, настоящего и будущего, вера в абсолютное духовное начало, существующее над временем, «тоска по мировой культуре», признание «прогресса в искусстве бессмыслицей», отношение к языку как основе смысла и красоты поэзии, системе, определяющей склад мышления, уровень культуры народа, человека и общества. Примечательно, что Элиота высоко ценила А. Ахматова. В «Поэме без героя» довольно много реминисценций из его стихов, переклички с ним. Она использовала в качестве эпиграфа к «Решке» начало его поэмы «Ист Коукер» — «В моем начале мой конец». И часто повторяла — «Humility is endless» — «смирение бесконечно» — строки из той же поэмы. «Четыре квартета» ей подарил Борис Пастернак вскоре после войны.
Элиот, подобно Ахматовой и Мандельштаму, верил, несмотря на полемику с символистами, романтиками, в способность слова создавать реальность более подлинную, чем действительность. Внимание к слову, к традиции диктовало и особое внимание к цитате (теория заимствований у Элиота, «цитатность» — у
