И злые мысли, точно гончих стая,
Егоу как жертву, гнали пред собой,
Преследуя отца безжалостной гурьбой[147 — …сборник эссе «В защиту Ланселота Эндрюса» — опубликован в 1928 г.…И злые мысли точно гончих стая… — П.Б. Шелли. Адонаис. Элегия на смерть Джона Китса, 31 и след.].
Перевод К.Чемена
Приведенная фраза появилась на свет по причинам личного свойства. Мой старый педагог и духовный наставник Ирвинг Бэббит, которому я обязан столь многим, возвращаясь в Гарвард после лекций в Париже, остановился в Лондоне, и я пообедал с ним и его женой. Мы несколько лет не виделись, и я счел себя обязанным сообщить ему остававшийся неведомым для моего скромного круга читателей (было это, кажется, в 1927 г.) факт: не так давно я принял крещение и являюсь теперь прихожанином англиканской церкви. Я сознавал, что он испытает шок, узнав, как резко поменял ориентиры кто-то из его питомцев, хотя еще большим потрясением для него должен был явиться недавний поворот его близкого друга и единомышленника Пола Элмера Мора от гуманизма к христианству. Однако Бэббит ограничился единственным замечанием: «Считаю, что вам необходимо сказать обо всем открыто». Это замечание произвело на меня довольно сильное впечатление; как результат в предисловии к книге эссе, которое я тогда писал, появилась фраза, просящаяся в цитаты, и с тех пор она постоянно всплывает в моем маленьком мире снова и снова. Что ж, мои религиозные убеждения не переменились, и я по-прежнему решительно стою за сохранение монархии в тех странах, где она имеется, а что до классицизма и романтизма, мне кажется, эти понятия уже не обладают той важностью, какая была им присуща прежде. Впрочем, даже если бы по прошествии стольких лет мое кредо по существу не претерпело бы никаких изменений, я бы его не высказал в точно той же формулировке, как оно приводится.
Насколько могу судить по частоте отсылок, цитат и перепечаток в антологиях, наиболее глубокое впечатление произвели эссе, написанные в мои ранние годы. Я объясняю это двумя причинами. Первая та, что в юности человеку свойственно отстаивать свои взгляды с убежденностью догматика. Молодыми мы все воспринимаем с абсолютной четкостью, возраст же заставляет судить внимательнее и делать уточняющие оговорки, — осторожнее высказывать мысли, которые нам представляются верными, чаще прибегать к скобкам. Мы уже представляем себе, что будет сказано в полемике с нами, к своим противникам мы начинаем относиться более терпимо, а иной раз даже с симпатией. В юные годы мы не колеблемся относительно своей правоты и убеждены, что владеем всей истиной, — отсюда и энтузиазм, и возмущение тем, что кто-то возражает. Читатели же, даже достигшие зрелости, всегда расположены к автору, который высказывается с полной убежденностью в своей правоте. Вторая причина стойкой популярности критических эссе, которые я писал в молодости, не столь очевидна, особенно для тех читателей, кто помоложе. Состоит она вот в чем: в ту пору, высказываясь о поэзии вообще и об авторах, которые оказали на меня влияние, я косвенным образом обосновывал права поэзии, созидаемой мною самим и моими друзьями. Это придавало моим эссе некую остроту и пылкость, они воспринимались как высказывания увлеченного поборника некой идеи, тогда как в поздних и, хотелось бы надеяться, более взвешенных эссе этого совершенно нет. А тогда я боролся, и не только против поэзии георгианцев, но и против их подходов в критике[148 — …тогда я боролся, и не только против поэзии георгианцев, но и против их критики… — Георгианцы (англ. Georgians) — группа английских поэтов 1910-х (Э. Марш, Д. Дринкуотер, Д. Мейсфилд, У. Де ла Map и др.), сознававших общий кризис викторианского мировосприятия и эстетики, но по существу остававшихся в рамках традиционных форм поэтической выразительности. Элиот критиковал их антологии (1912–1922), чье название «Георгианская поэзия» связывали с «Георгиками» Вергилия, но еще чаще с именем Георга V, во времена которого они были изданы. «Большому миру» социальных бурь, технологических революций георгианцы противопоставили «малый мир» доброй старой Англии, идеал сельской, спокойной, естественной жизни; в сущности они были «умеренными неоромантиками», их эстетика была чужда Элиоту — урбанисту, неоклассицисту.]; мои эссе принадлежали определенному контексту, который сегодняшним читателем либо позабыт, либо вообще остался ему неведом.
В лекции, посвященной «Жизнеописаниям поэтов» Джонсона[149 — …В лекции, посвященной «Жизнеописаниям поэтов» Джонсона… — эссе «С.Джонсон как критик и поэт» (1944).] — она напечатана в одном моем сборнике эссе, — я подчеркивал, что, рассматривая суждения критиков прошлого, необходимо соотносить их с контекстом эпохи и попытаться встать на позицию критика, о котором идет речь. Это требует больших усилий воображения, причем успех, которого можно достичь на таком пути, всегда останется неполным. Невозможно полностью освободиться от того воздействия, которое оказали на наше восприятие и оценку искусства критические работы более позднего времени, от того, что с неизбежностью изменились вкусы, а знание и понимание литературы той эпохи, которая предшествовала интересующему нас времени, теперь намного глубже, чем было тогда. И все-таки предпринять это усилие воображения стоит, даже памятуя обо всех трудностях. Пересматривая свои ранние критические статьи, я был поражен тем, до какой степени их характер обусловлен состоянием литературы в те дни, когда они писались, равно как и достигнутой мною к той поре степенью зрелости, влияниями, которым я тогда был подвержен, поводом, вызвавшим к жизни каждое эссе. Мне теперь уже не вспомнить все эти обстоятельства с достаточной ясностью, не восстановить ситуацию, в которой были написаны мои статьи, — что же говорить о критике, который к ним обратится по прошествии еще скольких-то лет; даже если он будет обладать достаточными знаниями, понять их ему все равно окажется сложно, а допуская, что знание соединится с пониманием, разве эти эссе будут для него представлять такой же интерес, как для первых читателей, с симпатией к ним отнесшихся, когда они появились в печати? Для последующих поколений литературная критика, какой бы она ни была, представляет только любопытный предмет наблюдения, если в ней не сохранилось нечто нужное именно этим поколениям, и не выявилась ценность, не зависящая от исторического контекста. Если же, однако, такая ценность ей до той или иной степени присуща, мы тем скорее сумеем отдать ей должное, чем больше приложим стараний с целью усвоить точку зрения пишущего и его первых читателей. Изучение критического наследия Джонсона или Кольриджа при таком подходе, несомненно, вознаградит сполна.
Свою собственную критику я бы подразделил на три хронологических раздела. Первый — это статьи периода сотрудничества в «Эгоисте»[150 — Журнал «Эгоист» (Лондон, 1914–1919) — первоначально «The New Free Woman: An Individualist Review» («Свободная женщина: журнал индивидуалистов»), основан Гарриэт Шоу Уивер и Дорой Марстон. Под влиянием Э. Па- унда из феминистского издания стал трибуной имажистов. С 1919 Элиот был одним из его редакторов.], замечательном журнале, выходившем раз в две недели; его редактировала Гарриет Уивер. Вторым редактором был Ричард Олдингтон, и когда его призвали на армейскую службу, — шла Первая мировая война, — Эзра Паунд предложил мисс Уивер использовать меня в качестве замены. В «Эгоисте» было напечатано мое эссе «Традиция и творческая индивидуальность», которое по сей день пользуется исключительной популярностью у составителей хрестоматий и антологий для студентов американских колледжей. Тогда я испытывал влияние Ирвинга Бэббита и Эзры Паунда: соседство двух этих имен мне не кажется таким уж несообразным. Что касается Паунда, его присутствие в тогдашних моих эссе выдает себя отсылками к Реми де Гурмону, обращением к Генри Джеймсу, которого Паунд очень ценил, тогда как прежний мой энтузиазм по его поводу несколько увял, а также расплывчатыми упоминаниями об авторах вроде Гэвина Дугласа[151 — Дуглас, Гэвин (14747-1522) — шотландский поэт и епископ, автор аллегорических поэм «Дворец чести» (ок. 1501, опубл. 1553) и «Король Сердце» (опубл. 1786); перевел «Энеиду» Вергилия (опубл. 1553), сопроводив ее книги собственными прологами.], хотя об их писаниях я имел весьма смутное понятие. Влияние Бэббита (соединившееся затем с воздействием Т.Э. Хьюма и Шарля Морраса[152 — Хьюм, Томас Эрнест (1883–1917) — английский философ, идеолог модернизма, теоретик имажизма. С 1908 — признанный лидер английского поэтико-философского авангарда. В 1914 добровольно ушел на фронт и погиб. За семь лет (с 1908) напечатал 40 статей о «новой философии», поэзии и искусстве, посмертно изданные Г. Ридом в книгах «Умозрения. Эссе о гуманизме и философии искусства» (1924) и «Заметки о языке и стиле» (1929). Продолжал традиции Дж. Свифта, де Местра, Карлейля: считал человечество неизлечимо глупым и злым. Негативно относился к либерализму, «пацифистской» демократии, прогрессу, ценил авторитарную власть, восхищался Ж. Сорелем, Ницше, французской группой «Аксьон Франсэз», размышлял, как сделать мир безопасным для высшего просвещенного меньшинства. В программном эссе «Романтизм и классицизм» утверждал: после столетнего господства романтизма наступила эпоха возрождения классицизма, трезво оценивающего человека как существо низменное, ограниченное, требующее дисциплины и контроля традицией. Строил свою философию на догме первородного греха. Рассматривал религию как человеческую потребность, аналогичную аппетиту или сексуальному инстинкту. Свойственные романтикам веру в бесконечные возможности человека, культ поэзии расценивал как искаженную форму религиозного импульса. В романтизме с его руссоистской идеализацией природной доброты человека видел главный источник идеологии индивидуализма, ведущей к разгулу страстей, хаосу эмоций, обожествлению человека. Антропоцентризму, романтической, субъективистской эстетике самовыражения противопоставлял ценности божественного происхождения, культ мастерства, верлибр для преодоления инерции традиционной ритмики. Ценил абстрактное искусство, ориентированное на обнаженность, структурность. полагал, что человек может преодолеть хаос страшного мира лишь заковав его в неподвижную систему геометрической закономерности. Отвергая идею
