Тут мне представляется нужным провести ясную линию разграничения между эссе обобщающего характера (такими как «Традиция и творческая индивидуальность»[155 — «Традиция и творческая индивидуальность» — программное эссе Элиота, впервые опубликованное в журнале «Эгоист» в 1919 г., затем в сборнике «Священный лес» (1920).]) и статьями, где разбираются произведения отдельных авторов. Мне кажется, что у статей второй категории более предпочтительные — шансы сохранить некоторый интерес для будущих читателей; не является ли это замечание тоже неким обобщением, относящимся и к другим критикам моего типа? Правда, определенную ясность необходимо внести и в данном случае. Несколько лет назад нью-йоркские издатели выпустили книжку в мягком переплете, содержащую мои эссе о драме елизаветинцев и следующего поколения[156 — … мои эссе о драме елизаветинцев… — «Essays on Elizabethan drama». N. Y.: «Harcourt, Brace & Co», 1956.]. Выбрал эти эссе я сам и написал предисловие, объясняющее, почему выбраны именно они, а не другие. Мне стало ясно, что для меня самого обладают определенной ценностью эссе, посвященные современникам Шекспира, но не ему самому. Дело в том, что начинающим поэтом я многому научился как раз у этих скромных сочинителей, и не Шекспир, а именно они пробуждали мое вдохновение, оттачивали ощущение ритма, давали пищу чувству. Я читал их, находясь в том возрасте, когда они оптимально соответствовали тогдашнему моему душевному состоянию и достигнутой стадии развития, причем читал со страстным интересом, задолго до того, как мне пришла в голову мысль — и появилась возможность — о них писать. В годы, когда жажда сочинять стихи заявляла о себе все настойчивее, именно они стали для меня теми, кого я считал наставниками. Подобно тому как из современников влияние на меня оказал Жюль Лафорг[157 — … влияние на меня оказал Жюль Лафорг (1860–1887) — французский поэт- символист; Элиот считал его самым значительным со времен Бодлера «новатором в стихотворной технике» и признавался, что верлибр его ранней поэзии возник «непосредственно на основе изучения Лафорга и поздней елизаветинской драмы» {Eliot T.S. Introduction // Pound Е. Selected Essays. L., 1928. P. VTII). От Лафорга у раннего Элиота — внутренний монолог, использование пародии для преодоления поэтических штампов, персонаж — трагикомический, самоироничный, бессильный. Элиоту близки свойственные Лафоргу интерес к философии абсурда, ироническое, лишенное сентиментальности отношение к миру.], а не Бодлер, среди драматических поэтов я отдал предпочтение Марло, Уэбстеру, Тернеру, Мидлтону и Форду[158 — …Марло, Уэбстер, Тёрнер, Мидлтон и Форд… — см. коммент. 1, 45, 46, к эссе «Сенека в елизаветинском переложении».], но не Шекспиру. Поэт такого исключительного величия, как Шекспир, вряд ли может на кого-то влиять, ему остается только подражать, а различие между влиянием и подражанием в том, что влияние способно стать плодотворным, тогда как подражание, и особенно неосознанное подражание, лишь оскопляет. (Впрочем, как-то я попытался подражать Данте, но мне было уже пятьдесят пять, и я хорошо сознавал, что делаю[159 — …как-то я попытался подражать Данте, но мне было уже пятьдесят пять… — В «Литтл Гиддинг» (1943), четвертом из «Квартетов», Элиот во 2-й части проецировал дантовские образы ада и чистилища на изображение улиц Лондона утром после бомбежки. Эпизод встречи с призраком поэта и учителя («кого- то из великих»), совмещающего в себе черты Арно Даниеля, Данте, Йейтса, перекликается со сценой встречи Данте («Ад», XV) с его учителем Брунетто Латини (см. коммент. 14 к «Данте»). Явна также перекличка завершающей поэму строки «…огонь и роза — одно» с небесной символикой Розы и Огня в последних песнях «Рая» (ХХХIII), завершающей познание божественной мудрости.].) Добавлю еще, что имитация писателя, творившего на другом языке, часто может оказаться весьма полезной, поскольку удача тут заведомо исключена.
Вот и все, что мне хотелось сказать относительно тех моих критических статей, которые, как мне кажется, имеют наибольшие шансы пережить свое время, поскольку, думаю, они больше, чем другие, могут доставить будущим читателям некоторое удовольствие и обогатить их более глубоким пониманием разбираемых мною авторов. А теперь попробуем разобраться с эссе обобщающего характера и с содержащимися в них определениями, вроде «распада цельности мировосприятия» или «объективного коррелята»[160 — Распад цельности мировосприятия — термин (заимствован у Реми де Гурмона), введенный Элиотом в эссе «Поэты-метафизики» (1921) как определение наблюдающегося в XX в. нарушения духовно-чувственной цельности бытия, что оказало воздействие на поэзию. «Объективный коррелят» — определение (1919) способа художественного выражения эмоции, путем изображения ситуации, цепи событий, мотивирующих эмоцию автора и его героев в стихотворении и драме. Служил своеобразной «уздой», сдерживающей немотивированные обстоятельствами эмоциональные порывы героя и автора, т. е. «укрощающей» субъективные излияния «личности» в поэзии.] — они очень часто цитируются. Вспоминается также статья о «назначении критики»[161 — …статья о «назначении критики»… — «Назначение критики» («Критерион», 1923, октябрь).], написанная для журнала «Критерион». Прошло много времени, и я не уверен в том, что определения, названные выше, бесспорно состоятельны; всегда теряюсь, получая письма — написанные учеными мужами или обычными школьниками, — где меня просят объяснить, что именно я хотел ими сказать. Термин «объективный коррелят» взят из эссе «Гамлет и его проблемы», который я писал, воспользовавшись Шекспиром — видимо, не вполне корректно — для полемических целей: я тогда вовсю дискутировал с блестящим оппонентом Дж. М. Робертсоном[162 — Робертсон, Дж. М. — см. коммент. 86* к эссе «Сенека в елизаветинском переложении».], автором работ о драме эпохи Тюдоров и Стюартов. Впрочем, что бы ни сталось с этими терминами в будущем, и даже допуская, что не сумею их теперь защитить с подобающей аргументированностью, я уверен, что для своего времени они были полезны. Их принимали, их отвергали, не исключено, что скоро они вообще выйдут из употребления, но в качестве стимулов, активизировавших критическую мысль других авторов, они свое дело сделали. А ведь литературная критика, как я дал понять в самом начале, — это некая инстинктивная деятельность, к которой обращается просвещенный ум. Предрекаю, однако, что по прошествии ста лет, если эти мои термины еще будут обращать на себя внимание, их станут воспринимать исключительно в историческом контексте, и интерес они сохранят лишь для ученых, занимающихся моим литературным поколением.
Хотел бы заметить, что термины можно объяснить, отнесясь к ним как к концептуальным формулировкам, которые в действительности передают некие эмоциональные предпочтения. Так, думаю, что сказанное мною во славу традиции выражает мое отношение к англоязычной поэзии XIX и начала XX в., как и ту страсть, которую я испытывал к драматическим и лирическим поэтам XVI и начала XVII столетия. «Объективный коррелят» в эссе о Гамлете, быть может, появился как знак предпочтения, оказываемого мною более зрелым пьесам Шекспира, — «Тимону Афинскому», «Антонию и Клеопатре» и особенно «Кориолану», — а также тем его более поздним пьесам, о которых так много верного сказано в трудах Уилсона Найта. А «распад цельности мировосприятия» — свидетельство моего преклонения перед Донном и метафизическими поэтами, как и неприязни к Мильтону.
Мне в самом деле представляется, что эти концепции и термины выразили нечто из области чувства. Они возникают из испытываемого мною ощущения родственности такому-то поэту или поэзии такого-то, а не иного рода. Не поймите меня так, что только что сказанное относится и к критикам другого толка, не таким, как я, или хотя бы к другим критикам той разновидности, к которой принадлежу я сам, то есть к поэтам, пишущим и критику. Но все же касательно всех, кто трудится на поприще эстетики, я всегда хотел бы знать вот что: какие именно литературные произведения, полотна, скульптуры, архитектурные памятники, музыкальные опусы на самом деле доставляют наслаждение этому теоретику? Разумеется, мы можем принять некую теорию, а затем — быть может, особенно велика такая опасность для критика философского склада — уверить себя, будто нам вправду нравятся произведения, укладывающиеся в рамки этой теории. О себе могу, однако, с уверенностью заявить, что теоретические выкладки вполне гармонично соотносятся с моими вкусами и что та обоснованность, какая им присуща, есть прямое следствие глубокого интереса к повлиявшим на меня авторам, чьи произведения и стали основой этих теорий. Конечно, я отдаю себе отчет в том, что «распад цельности мировосприятия» и «объективный коррелят» должны быть приняты или отвергнуты на основании состоятельности абстрактной концепции, выраженной этими понятиями, а пояснив, как, по моему ощущению, возникли термины, я лишь сказал, что сам я чувствую в этой связи. Отдаю я себе отчет и в том, что у меня получилось некое обобщение, касающееся моих обобщений. Но в одном я совершенно убежден: больше всего мне
