Перевод Ю. Корнеева.
Я не берусь утверждать, что даже в одной строке Данте мы все понимаем и ценим так же, как понимает и ценит образованный итальянец. Но я скажу, что при переводе Шекспира на итальянский теряется больше, чем при переводе Данте на английский. Как найдет чужеземец слова, чтобы выразить по- своему то сочетание близости и отдаленности, которыми отмечены многие фразы Шекспира?
Я не сужу о том, чей язык лучше, для меня вопрос этот лишен смысла; я просто говорю, что иностранцу легче понять Данте. Причина не в том, что Данте выше как поэт, а в том, что он писал, когда Европа еще была более или менее единой. Даже если бы Чосер или Вийон жили в те же самые годы, они — и по языку, и по самому месту — были дальше от центра Европы.
Однако Данте прост и по другой, довольно сложной, причине. Он не только думал, как думал тогда всякий образованный европеец, но и метод применял, понятный всем. В этой статье я не стану обсуждать, правильно или нет толкуются его аллегории. Мне важно лишь одно: аллегория употреблялась тогда повсеместно и потому, как это ни странно, способствовала понятности и простоте. Для нас она чаще всего сложна и утомительна, словно головоломка. Мы связываем ее со скучными поэмами (в лучшем случае — с «Романом о розе»)[240 — «Роман о Розе» — популярная в XIV–XV вв. аллегорическая поэма о любви поэта к Розе, олицетворяющей идеальную женственность и божественную благодать. Первая часть поэмы (4058 строк) написана ок. 1240 г. Гийомом де Лоррисом, вторая (ок. 18 тыс. строк) завершена через сорок лет после его смерти ученым клириком Жаном де Мёном.], а в поэмах прекрасных ее не замечаем. Однако не замечаем мы именно того, из-за чего у таких поэтов, как Данте, слог особенно светел.
Тому, кто читает впервые первую песнь «Ада», совсем не нужно гадать, что означают лев, леопард и волчица[241 — …что означают лев, леопард и волчица. — Согласно Данте (трактат «Пир», II, 1), эти звери — аллегории пороков, наиболее опасных для человечества: леопард (пантера) — ложь, предательство, сладострастие; лев — гордость и насилие; волчица — алчность и себялюбие. В политическом плане пантера — аллегория флорентийской республики, лев — правителей-тиранов, волчица — папской курии. В высшем смысле они — символ злых сил, препятствующих восхождению человека к совершенству.]. Для начала лучше об этом не знать и не думать. Подумаем не о том, что скрыто за данным образом, а о другом, противоположном: почему вообще идея эта выражена аллегорией. Представим себе мышление, которое и хочет, и привыкло выражать себя в аллегории, а для искусного стихотворца аллегория — это ясный зрительный образ. Ясные же зрительные образы много насыщенней; когда они что-то значат — не обязательно понимать, что именно, но, видя образ, мы должны помнить, что значение в нем есть. Аллегория — лишь один из поэтических приемов, но прием этот приносит поэту много выгод.
Данте наделен зрительным воображением, но не таким, каким наделен современный художник, пишущий натюрморт. В те времена люди еще имели видения. Это было для них навыком души. Мы утратили его, но он ничуть не хуже тех, которые нам остались. Мы видим только сны и уже не помним, что видения (теперь они являются лишь больным и неграмотным) были и глубже, и ярче, и целомудренней снов. Мы и не сомневаемся, что сны наши приходят снизу: быть может, это отражается на снах.
Сейчас я прошу читателя об одном: чтобы он отбросил, если может, предубеждения против аллегорий и понял хотя бы, что они были не пустым приемом, помогавшим писать стихи, когда нет вдохновения, а истинным навыком души, который на высоте своей мог создать не только великого мистика или святого, но и великого поэта. Благодаря аллегории и может любить Данте тот, кто не очень хорошо знает итальянский язык. Слова меняются, глаза у нас — все те же. Аллегория была не местным, а всеевропейским приемом письма.
Данте хочет, чтобы мы увидели то, что видел он. Поэтому язык его очень прост, метафор у него очень мало, ибо аллегория с метафорой не в ладу. Его сравнения отличает одна особенность, о которой стоит поговорить.
В замечательной XV песне «Ада» есть знаменитое сравнение, которое особенно хвалил Мэтью Арнольд, и был прав. Оно покажет нам, как использует Данте эту стилистическую фигуру. Он говорит, что толпа погибших душ смотрела на него и на Вергилия сквозь полумглу:
i si ver noi aguzzeva le ciglia,
come vecchio sartor fa nella cruna
И каждый бровью пристально повел,
Как старый швец, вдевая нить в иголку.
Такое сравнение просто помогает нам четче увидеть все, что сообщил нам Данте в предыдущих строчках.
…А Клеопатра
Как будто спит, и красотой ее
Второй Антоний мог бы опьяняться[242 — …А Клеопатра как будто спит… — У. Шекспир. «Антоний и Клеопатра», V акт, сц. 2.].
Перевод Мих. Донского.
У Шекспира образ гораздо сложнее, чем у Данте, и сложнее, чем нам кажется. Грамматически это сравнение, но, конечно, «спит» — метафора. Сравнение Данте помогает нам яснее увидеть, какими были люди, оно объясняет; сравнение, употребленное Шекспиром, действует не вглубь, а вширь, оно что-то прибавляет к тому, что мы видели (на сцене или в своем воображении): мы вспоминаем о прелести Клеопатры, сыгравшей такую роль и в собственной ее жизни, и в мировой истории, и мы видим, что прелесть эта превозмогла самую смерть. Все здесь неуловимей, туманней и сложнее, и, чтобы это понять, надо хорошо знать язык. Когда поэты делают такие открытия, незачем спорить, кто из них выше. Но если хотите, вся поэма Данте — огромная метафора, и в ее стихах отдельным метафорам места нет.
Поэтому лучше сперва привыкать к поэме по частям и останавливаться на том, что понравилось, ибо все равно ничего не поймешь полностью, пока не знаешь целого. Мы не поймем, почему на вратах ада написано:
Giustizia mosse il mio alto Fattore;
fecemi la divina Potestate
la somma Sapienza e il primo Amore
Выл правдою мой Зодчий вдохновлен;
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен,
пока не взойдем на высшее небо и не возвратимся оттуда. Но мы можем понять ту сцену, которая, первая из всех, поражает многих читателей — встреча с Паоло и Франческой[243 — …встреча с Паоло и Франческой. — «Ад», песнь пятая, 73–81. Франческа, первая душа, заговорившая с Данте в аду, — дочь старшего синьора Равен- лы, по политическим расчетам выданная замуж за хромого, уродливого синьора да Римини, влюбилась в его брата Паоло; муж убил влюбленных (между 1283–1286 г.).] трогает нас не меньше, чем любые стихи, и этого на первый раз достаточно. Ее предваряют два сравнения, таких же «объясняющих», как то, которое я приводил:
Е come gli stornei пе portan lali
nel freddo tempo, a schiera larga e piena,
cosi quel fiatto gli spiriti mali
И как скворцов уносят их крыла
В дни холода, пустым и длинным строем,
Так эта буря кружит духов зла;
Е come i gru van cantando lor lai
facendo in aer di se lunga riga,
cosi vid’io venir, traendo guai,
ombre portate della detta briga
Как журавлиный клин летит на юг
С унылой песнью в высоте надгорной,
Так предо мной, стеная, несся круг
Теней, гонимых вьюгой необорной.
Мы видим и чувствуем, что происходит с погибшими душами влюбленных, хотя еще не понимаем, какой смысл вкладывает в это Данте. Такая сцена сама по себе дает нам не меньше, чем пьеса Шекспира, которую читаешь отдельно от других. Мы не поймем Шекспира ни с первого чтения, ни с одной пьесы. Все его пьесы связаны, если читать их по порядку, и долгие годы уйдут на то, чтобы хоть как-то, хоть неполно, разгадать узор его ковра[244 — …разгадать узор его ковра. — Элиот обыгрывает название и суть новеллы американского писателя Генри Джеймса (1843–1916) «Узор ковра» (1896) — об истинном, не всегда явном смысле творчества художника.]. Я даже не уверен, знал ли он сам разгадку. Вероятно, узор этот богаче, чем у Данте, но он и сложнее. Нам все понятно, когда мы видим строки:
Noi leggevaramo ип giorno per diletto
di Lancellotto, come amor lo strinse;
soli eravamo e senza alcun sospetto.
Per piu fiate gli occhi ci sospinse
quella lettura, e scolorocci il viso;
ma solo un punto fu quel que ci vinse.
Quando leggemmo il disiato riso
esser bacipio da contanto amante,
questi, ctie mai da me поп fia diviso
la bocca mi bacio tutto tremante.
В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте сладостный рассказ[245 — …о Ланчелоте сладостный рассказ. — Романы Круглого стола — любимое чтение Данте; среди них история о Ланчелоте Озерном и его любви к Гвиневре, жене короля Артура, поведанная во французских повестях XII–XII1 вв.].
Одни мы были, был беспечен каждый.
Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем;
Но дальше повесть победила нас.
Чуть мы прочли о том, как он с лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта,
Тот, с кем навек я связана терзаньем,
Поцеловал, дрожа, мои уста.
Когда мы найдем этой сцене место во всей «Комедии» и увидим, как связана эта кара с другими видами кары, очищения и награды, мы оценим глубокий и тонкий смысл строки, которую произносит Франческа:
se fosse amico il re dell’ universo
Когда бы нам был другом Царь Вселенной,
или другой строки, такой:
Любовь, которая не прощает любви тем, кого любит,
или, наконец, той, которую мы приводили:
questi, che mai da me поп fia diviso
Тот, с кем навек я связана терзаньем.
Когда мы читаем «Ад» впервые, перед нами проходят чередой чудовищные, но ясные образы, они связаны, они друг друга дополняют. Вот мелькает человек, и мы запоминаем его по одной совершенной фразе, как эта, например, где говорится про гордого Фаринату дельи Уберти[246 — Фарината делъи Уберти — флорентийский политик XIII в., последователь Эпикура, не веривший в загробную жизнь и посмертно, в 1283 г., осужденный инквизицией как еретик.]:
ed el s ‘ergea col petto e con la fronte,
come avesse I’inferno in gran dispitto
А он, чело и грудь вздымая властно,
Казалось, ад с презреньем озирал.
Видим мы и длинные сцены, которые остаются в памяти сами по себе. Мне кажется, сильнее всего трогают при первом чтении эпизоды с Брунетто Латини[247 — Латини, Брунетто (ок. 1220–1294) — флорентийский писатель, городской нотарий, содомит; Данте воспринял от него интерес к науке о государстве, к писателям античности.] (песнь XV), с Улиссом[248 — Улисс (лат.; греч. Одиссей) — царь Итаки, участник осады Трои, повинный в том, что обманом (с помощью деревянного коня) погубил ее.] (песнь XXVI), с Бертраном де Борном[249 — Бертран де Борн (ок. 1140 — ок. 1215) — провансальский трубадур,
