Моя точка зрения состоит в том, что невозможно игнорировать философские и богословские убеждения Данте, равно как и пропускать пассажи с наиболее ясным их изложением. Хотя, с другой стороны, от вас абсолютно не требуется верить во все то, что там сказано. Неверно считать, что в «Божественной Комедии» есть места, интересные только для католиков или медиевистов. Ибо существует различие (которое я здесь только констатирую) между философским убеждением и поэтическим вчувствованием. У меня нет уверенности, что не существует такого же большого различия между философскими убеждениями и убеждениями научными; но это различие начинает проявляться только в последнее время и поэтому неприменимо к XIII столетию. При чтении Данте вы целиком погружаетесь в католический мир XIII в., никак не связанный с современным католичеством, подобно тому как физические законы его мира никак не связаны с физической наукой нашего времени. Вас совершенно не призывают верить в то, во что веровал Данте, поскольку ваша вера не прибавит вам ни на грош понимания и постижения, однако вас призывают ко все большему и большему пониманию его веры. Если вы способны воспринимать поэзию именно как поэзию, вы «поверите» в дантову теологию абсолютно так же, как вы поверите в физическую реальность его путешествия; вы таким образом одновременно отстранитесь и от веры, и от неверия. Не буду отрицать, что на практике католику смысл многих мест будет более понятен, чем обычному агностику, однако дело здесь не в том, что католик — верующий, просто он более образован в вопросах веры. Это вопрос знания и незнания, но не веры и скептицизма. Главное — это то, что поэма Данте — целостна, что в конечном итоге для понимания любой ее части следует понимать каждую ее часть.
Более того, мы можем провести различие между тем, во что Данте верит как поэт и во что он верил как человек. В частности, едва ли можно представить себе, что даже такой великий поэт, как Данте, мог сочинить «Комедию», обладая одним лишь пониманием, но не верой; хотя его личная вера приобретает совсем другое качество, становясь поэзией. Я бы даже рискнул высказать предположение, что этот вывод относится к Данте даже в большей степени, чем к какому-либо другому поэту-философу. В случае Гёте, например, вместо того чтобы просто войти в созданный им мир, я часто остро ощущаю: «Это то, во что верил Гёте-человек». То же самое происходит с Лукрецием, в меньшей степени — с «Бхагавадгитой»[270 — Лукреций — см. коммент. 8* к эссе «Классическая филология и литератор». «Бхагавадгита» — древнеиндийский памятник религиозно-философской мысли (часть 6-й книги «Махабхараты») сер. 1-го тысячелетия до н. э.], которая мне представляется второй по значению философской поэмой после «Божественной Комедии». Вот в чем преимущество внутренне непротиворечивой традиционной догматической и моральной системы, вроде католичества: при попытке ее понять и принять, даже не обладая верой, она всегда отделена от представляющей ее отдельной личности. Гёте всегда возбуждает во мне чувство сильного неверия во все то, во что он верит, Данте — никогда. Происходит это, как мне кажется, оттого что Данте — в большей степени поэт, а не оттого, что как к человеку я испытываю к Данте больше приязни, чем к Гёте.
Не следует принимать Данте за Аквината или Аквината за Данте. С точки зрения психологии это было бы прискорбной ошибкой. Вероощущение человека, читающего «Сумму теологии» должно быть другим, чем у человека, читающего Данте, даже если это один и тот же человек и к тому же католик.
Совершенно нет необходимости читать «Сумму теологии» (на практике все обычно ограничивается чтением какого-нибудь учебного пособия), чтобы понять Данте. Однако философские пассажи самого Данте необходимо читать со смирением человека, попавшего в совершенно новый мир, человека, осознающего важность каждой отдельной части в общем замысле целого. Для наслаждения поэзией «Чистилища» нужна не вера, но временное отстранение от веры. Чтобы принять аллегорический метод Данте, от любого современного человека требуется столько же усилий, сколько от агностика — чтобы принять его теологию.
Когда я говорю о понимании, — причем не только книг или слов, но и чьих-то убеждений, — то подразумеваю состояние сознания, при котором человек рассматривает какие-то определенные верования, — вроде представления об иерархии смертных грехов, где предательство и гордыня превосходят похоть, а отчаяние — тягчайший из них, — как возможные. Поэтому в данном случае наше собственное суждение участия не принимает вообще.
В XVI песни «Чистилища» мы встречаем Марко Ломбардца[271 — Ломбардец Марко — «профессиональный придворный», жил в XIII в.], который довольно долго рассуждает о свободе воли и о природе души:
Esce di mano a lui, che la vagheggia
prima che sia, a guisa difanciulla
che piangendo e ridendo pargoleggia,
I’anima semplicetta, che sa nulla,
salvo che, mossa da lieto fattore,
volentier torna a cio che la trastulla.
Di piccol bene in pria sente sapore;
quivi s yignannay e retro ad esso corre,
se guida о fren поп torce suo amore.
Onde convenne legge per fren porre;
convenne rege aver, che discernesse
della vera cittade almen la torre.
Из рук того, кто искони лелеет
Ее в себе, рождаясь, как дитя,
Душа еще и мыслить не умеет,
Резвится, то смеясь, а то грустя,
И, радостного мастера созданье,
К тому, что манит, тотчас же летя,
Ничтожных благ вкусив очарованье,
Она бежит к ним, если ей препон
Не создают ни вождь, ни обузданье
На то и нужен, как узда, закон;
На то и нужен царь, чей взор открыто
Хоть к башне Града был бы устремлен.
Позже (песнь XVII) уже сам Вергилий поучает Данте относительно природы любви:
«Ne creator пе creatura mai»,
comincio ei, ‘figiuol,fusenza amore,
о naturale о d’animo; e tu il sai.
Lo natural e sempre senza errore,
ma I ‘altro puote errar per malo obbietto,
о per poco о per troppo di vigore.
Mentre ch ‘egli e ne’primi ben diretto;
e ne’ secondi se stesso misura,
esser поп pud cagion di mai diletto;
ma, quando al mai si torce, о con piu cura
о con men che поп dee corre nel bene,
contra il fattore adopra sua fattura.
Quinci comprender puoi ch ‘esser conviene
amor sementa in voi d bgni virtute,
e dbgni operazion che merta репе».
«Мой сын, вся тварь, как и творец верховный, —
Так начал он, — ты это должен знать,
Полна любви, природной иль духовной.
Природная не может погрешать;
Вторая может целью ошибиться,
Не в меру скудной иль чрезмерной стать.
Пока она к высокому стремится
А в низком за предел не перешла,
Дурным усладам нет причин родиться;
Но где она идет стезею зла
Иль блага жаждет слишком мало,
Там тварь завет творца не соблюла.
Отсюда ясно, что любовь — начало
Как всякого похвального плода,
Так и всего, за что карать пристало».
Я отвел много места цитированию этих двух пассажей, поскольку подозреваю обычного читателя в склонности пропустить их, считая, что они предназначены исключительно для специалистов, а не для простых любителей поэзии, и что для их понимания требуются какие-то специальные философские познания. И все же, нет никакой необходимости прослеживать историю этой выраженной в стихах теории души, начиная с аристотелева трактата «О душе»[272 — Аристотелев трактат «О душе» — Аристотель писал (рус. перевод 1937 г.) о трёх душах или трёх частях души: растительной, животной (ощущающей) и разумной.], чтобы прочувствовать заключенную в ней поэзию. Более того, приписывая ей исключительно философский смысл, мы рискуем потерять из виду ее поэтическую красоту. Философия, с которой мы здесь имеем дело, — это философия поэтического мира.
Однако, достигнув песни XXVII, мы оставляем область наказания и область диалектики и приближаемся к пределам райским. Последние песни уже несут на себе отблески «Рая» и предуготавливают нас к ним. Они стремительно движутся вперед без отклонений и остановок. Все три поэта, Вергилий, Стаций и Данте проходят сквозь огненную стену, отделяющую Чистилище от Земного Рая. Вергилий отпускает Данте, которому в дальнейшем предстоит путь с проводником более высокого порядка, со словами:
Non aspettar mio dir piu, ne mio cenno.
Libero, dritto e sano e tuo arbitrio,
e fallo fora non fare a suo senno
per ch’io te sopra te corono e mitrio.
Отныне уст я больше не открою;
Свободен, прям и здрав твой дух; во всем
Судья ты сам; я над самим собою
Тебя венчаю митрой и венцом.
Это означает, что Данте достиг теперь необходимого для дальнейшего путешествия статуса блаженного, поскольку политические и церковные организации необходимы лишь в силу несовершенства человеческой воли. В пределах Земного Рая Данте встречает даму по имени Мательда, чья истинная сущность поначалу нас не должна волновать:
una donna soletta, che si gia
cantando ed iscegliendo fior da fiore,
ondy era pinta tutta la sua via.
Явилась женщина, и шла одна,
И пела, отбирая цвет от цвета,
Которых там пестрела пелена.
После разговора с Мательдой, объясняющей природу и назначение места, где они находятся, следует «Мистическая процессия»[273 — «Мистическая процессия» — двадцать четыре маститых старца (24 книги Ветхого завета), четыре зверя (четыре Евангелия), колесница меж ними — символ христианской церкви; впряжённый в колесницу Грифон (лев с орлиными крыльями и головой) — символ Христа и т. д., «одинокий старец» в конце — Апокалипсис.]. Кому не по душе даже не то, что обычно зовется процессиями, но и серьезные церемониалы королевской власти, церкви, государственных похорон, тем процессии и церемонии, происходящие здесь и изображенные далее в песнях «Рая» покажутся просто скучными. Еще более это касается тех немногих, кою не трогает великолепие Откровения св. Иоанна[274 — Откровение св. Иоанна — Иоанн Богослов, один из апостолов, учеников и последователей Христа; в его Откровении — «Апокалипсисе» (сер. 68 — нач. 69), вошедшем в Новый завет, описаны видения автора: борьба «агнца-спасителя» с сатаной и его победа; конец света, «страшный суд», наступление царства Божьего на земле.]. Происходящее здесь относится к миру, который я называю высоким видением; что же до современного мира, то он, похоже, способен породить лишь низкие виденья. Я сам сумел его принять не без внутреннею сопротивления. Существовало по меньшей мере два предубеждения. Одно было направлено против прерафаэлитской образности[275 — Прерафаэлиты — «Прерафаэлитское (от лат. ргае — перед, т. е. до Рафаэля) братство» (1848–1853), образованное английскими поэтами и художниками во главе с Данте Габриэлем Россетти (1828–1882), ориентировалось на «Оксфордское движение» (см. коммент. 32* к «Заметкам…»). Их идеал — «наивно- религиозное» искусство и литература Средних веков и раннего Возрождения: Джотто, Боттичелли, Данте. Скрупулезное воспроизведение натуры сочетали со сложной символикой, мистицизм с эротикой, культом красоты и чувственности; стремились продолжить традиции лирики Данте. «Неоклассициста»Элиота раздражали присущие им романтическая мечтательность, декоративность, изощренная, порой вычурная фантазия.], что вполне естественно для человека
