Любое изложение взглядов Макиавелли может быть только фрагментарным. Несмотря на свою конструктивность, он не строитель систем; его мысли можно без конца повторять, но не обобщать. Возможно, именно из-за такой характерной для него удивительной точности видения и высказывания он не сумел создать «системы»; ведь система почти неизбежно требует легких искажений и умолчаний, Макиавелли же ничего не пожелал бы исказить или опустить. Однако еще более любопытно, что никакое изложение или пересказ его мыслей не способны, судя по всему, дать представление ни о его собственном величии, ни о преувеличенной и двусмысленной славе, сопровождавшей его имя. Знакомясь с ним впервые, мы не получаем впечатления ни о его великой душе, ни о его демоническом интеллекте; перед нами всего-навсего скромный и честный наблюдатель, записывающий факты и свои комментарии, при этом настолько верные, что они кажутся элементарно плоскими. Уникальная грандиозность его фигуры доходит до нас только после медленного усвоения его трудов, где мы неоднократно сталкиваемся с поражающими воображение контрастами между такого рода честностью и элементарной лживостью, уклончивостью и изворотливостью, изначально характерными для человеческого ума. Это совершенно не означает, что мысль Макиавелли была одиноким исключением. Французский автор Шарль Бенуа[317 — Бенуа, Шарль (Charles Benoist) — политик и историк, автор трехтомного исследования «Макиавеллизм» (1904–1936).] посвятил целое исследование тому, что он называет «Макиавеллизм до Макиавелли». Параллельные явления имели место и в его собственные времена. Вряд ли Макиавелли был знаком с Коммином[318 — Коммин, Филлип де (1447–1511) — французский (по некоторым источникам — бельгийский) политик, дипломат, историк; служил Филипу, герцогу Бургундии и его сыну Карлу, с 1472 г. советник и доверенное лицо французского короля Людовика XI, автор «Мемуаров» (1524).], однако образ мыслей и восприятие действительности великого бельгийского дипломата, столь долго находившегося на службе у Людовика XI, весьма близки к макиавеллевским. И все же, у Макиавелли, помимо разницы в подходах, духовное начало чище и интенсивнее.
Страстный национализм Макиавелли вряд ли мог быть понятым в его эпоху, особенно соотечественниками. Однако честность его помыслов такова, что с трудом доступна для понимания в любое время. Начиная с самого первого его сочинения, судя по всему, потрясали и ужасали Европу. От потрясения люди избавиться не могли; от ужаса они спасались тем, что превращали его в наводящую ужас мифологическую фигуру. Даже в Италии, как свидетельствует Шарбоннель в книге «Итальянская мысль XVI века»[319 — Шарбоннель, Ж. Роже (Charbonnel J.R.) — его книга (La pensee italienne au XVI siecle et le courant libertin») вышла в Париже в 1919 г.], его идеи были немедленно извращены. Папы и государи, похоже, взяли из его книг то, что им было нужно, но не то, что Макиавелли хотел донести до них. И чем далее за пределы страны проникали его труды, тем сильнее становились искажения. Во Франции, особенно среди гугенотов[320 — Гугеноты — приверженцы кальвинизма во Франции в XVI–XVIII вв.], они породили особенно яростных оппонентов. В лучшем случае в нем видели умного сикофанта[321 — Сикофант — в Древних Афинах — профессиональный доносчик, клеветник и шантажист.], дающего советы тиранам, как надо угнетать своих подданных. Не только участники французских религиозных распрей, но и politiques[322 — политики (фр.).], особенно Жан Воден, яростно набросились на него. Воден не мог вынести похвал Макиавелли по адресу Цезаря Борджиа в «Государе»[323 — …Боден не мог вынести похвал Макиавелли по адресу Цезаря Борджиа… — Жан Боден (1530–1596), французский политический мыслитель, в «Шести книгах о республике» (1576) обосновал идею наследственной монархии, ограниченной законами, признавал за народом право убить тирана (но не монарха, соблюдающего закон). Цезарь Борджиа (ок. 1476–1507) — «герой шпаги и отравленного вина»; пользуясь влиянием на своего отца, папу Александра VI, руководил его жестокой политикой. Известен беспощадностью в расправе с политическими противниками. Макиавелли, на которого он произвел (они встретились в 1502 г.) впечатление человека хитрого, не считающегося с нормами морали, и вместе с тем смелого, решительного, проницательного правителя, пытавшегося объединить целые области Италии, увидел в нем прообраз своего Государя, тем более что тот обладал благородной внешностью, необычайной физической силой, даром красноречия, ценил науку, не был лишен чувства прекрасного.]; хотя для любого, кто прочтет книгу без предубеждения, станет ясно, по какому поводу и с какими оговорками Макиавелли отпускает свои похвалы. В Англии Томас Кромвель[324 — Кромвель, Томас (1485–1540), лорд-секретарь и советник Генриха VIII; содействовал укреплению английского абсолютизма.] и другие с почтением относились к его трудам, хотя вряд ли вероятно, что они понимали их хоть в каком-то отношении лучше. Общее впечатление о Макиавелли в Англии целиком составилось под французским влиянием, после появления перевода «Анти-Макьявеля» Жантийе[325 — «Анти-Макьявель» — трактат (1576) гугенота Жантийе, который перевел на французский наиболее выразительные фрагменты «Государя» и подверг их острой критике; трактат переведен на английский в 1602 г.]. По мере продвижения по Европе от первоначальных идей Макиавелли мало что сохранилось. Цивилизация во Франции была в определенных отношениях ниже итальянской, а в Англии даже не могла достичь уровня французской. Достаточно сравнить развитие стиля прозы на трех языках. Макиавелли — мастер прозаического стиля на все времена; его проза зрелая. Ничего равного ей не наблюдалось во Франции до Монтеня, а ведь Монтеня французская критика не считает классиком. Ничего сравнимого с этим не появилось в Англии до Гоббса и Кларендона[326 — Кларендон — см. коммент. 3* к эссе «Религия и литература».]. Однако к тому времени, когда цивилизации всех трех стран оказались на одном уровне, мы видим повсюду одно ухудшение. Монтень ниже Макиавелли, а Гоббс ниже Монтеня. Сценические вариации на темы Макиавелли в Англии были каталогизированы Эдвардом Мейером в книге «Макиавелли и елизаветинская драма»[327 — «Макиавелли и елизаветинская драма» — книга Эдварда Мейера (Edward Meyer), опубликована в 1897 г.] и недавно разобраны под более философским углом зрения м-ром Уиндемом Льюисом в его чрезвычайно интересном исследовании Шекспира под названием «Лев и Лис»[328 — «Лев и лис. Роль героя в пьесах Шекспира» (1927) — книга У. Льюиса (см. коммент. 3* к «Ирвингу Бэббиту».]. Свидетельство впечатления, произведенного Макиавелли, и одновременно ложности этого впечатления мы видим в фигуре Ричарда III[329 — Ричард III (1452–1485) — английский король (1483–1485), последний из династии Йорков, занял трон, отстранив малолетнего Эдуарда V. В старой хронике Эдуарда Холла (ум. 1547) о войне Алой и Белой розы (Йорков и Ланкастеров) он изображен пылким, решительным, непримиримым и жестоким, но не преступником, злодеем, физическим и нравственным чудовищем, как в латинской «Истории Ричарда III» Томаса Мора, чей наставник кардинал Джон Мортон был приверженцем Ланкастеров. Р. Холиншед в «Хрониках» (1577) и следовавший за ним Шекспир в хронике «Ричард III» (1592 или 1593) выявляют его двойственность, хотя Шекспир сильно сгущает краски, изображая беспощадную борьбу Ричарда за власть.].
В конечном итоге возникает вопрос: что же есть в фигуре Макиавелли такого, чтобы произвести на европейские умы столь грандиозное, ни с чем не сравнимое впечатление, и почему европейское сознание сочло необходимым так абсурдно деформировать его доктрину? Тому имеются, конечно, свои причины. Французское, а еще более, английское воображение оказалось заполонено представлением об Италии как о родине фантастических, злонамеренных и дьявольских преступлений, подобно тому, как сейчас оно заполонено славой Чикаго или Лос-Анджелеса, что в свою очередь расположило это воображение к созданию мифического воплощения всех этих ужасов. Однако в еще большей степени создание отталкивающей фигуры человека, который слишком по-своему воспринял ортодоксальный взгляд на первородный грех, было предопределено ростом протестантизма; а Франция, как и Англия, была тогда в значительной степени протестантской страной. Кальвину, придерживавшемуся еще более крайних и, конечно же, более ложных взглядов на человечество, нежели Макиавелли[330 — …Кальвину, придерживавшемуся еще более крайних и… ложных взглядов на человечество, нежели Макиавелли… — Жан Кальвин (1509–1564), один из основоположников протестантизма, ортодоксальный теолог-реформатор, разработал учение об абсолютном предопределении (разделении людей, согласно божественной воле, на избранных и осуждённых); он разрывал религиозную связь между жизнью и смертью, абсолютизировал «изначальное проклятие», лежащее на человеке, исключал возможность нравственного совершенствования верующих и спасения души, т. е. свободу выбора человека. Макиавелли же, хоть он и был циником, свойственна, как ренессансному человеку, вера в свободу выбора, свободу судьбы.], так и не пришлось испытать такого же рода посрамления; но когда неизбежная реакция на кальвинизм родилась в недрах кальвинизма и пришла из Женевы в виде доктрины Руссо[331 — …неизбежная реакция на кальвинизм родилась в недрах кальвинизма и пришла из Женевы в виде доктрины Руссо… — Родившийся в Женеве Жан Жак Руссо (1712–1778), писатель и философ-просветитель, с позиций эмоционально окрашенного деизма критиковал христианство, видя в его современной форме наихудшую религию, отвергал религиозную нетерпимость, столь свойственную Кальвину (непримиримому «женевскому Папе» Реформации), строго регламентировавшему, аскетизировавшему не только религиозную, общественную, но и личную жизнь людей. Руссо, абсолютизировавший сенсуализм, идеализировал «естественное состояние человечества», основанное на свободе и равенстве, предлагал распределить собственность, видя в ней источник социального неравенства, равномерно между всеми гражданами в размерах, необходимых для их жизни и т. д. Демократ, «революционный идеолог», он обосновывал право народа на свержение власти деспота, был сторонником гражданского «общественного договора» и создания новой «гражданской» религии. Элиот крайне негативно относился к Руссо, видя в его «доктрине» источник идеологии романтизма.], она оказалась в высшей степени враждебной Макиавелли. Ибо Макиавелли — доктор, предлагающий средства лечения, а конкретные средства всегда невыносимы для всех экстремистов. Фанатика еще можно перенести. Неудачи фанатизма, вроде той, что потерпел Савонарола, обеспечивают ему терпимость и даже одобрительную поддержку со стороны потомков. Но Макиавелли не был фанатиком; он просто высказывал правду о человечестве. Мир человеческой мотивации, который он описывает, правдив; это, так сказать, человечество без добавки высшей Благодати. Его, таким образом, могут вынести только люди, обладающие твердыми религиозными убеждениями; кредо, высказанное Макиавелли, никоим образом не может согласоваться с усилиями последних трех столетий дополнить религиозную веру верой в Человечество. Лорд Морли высказывает столь характерное для нашего времени восхищение с оттенком неодобрения по отношению к Макиавелли, когда сообщает, что последний хоть и видел очень ясно то, что он видел, зато видел только половину правды о человеческой природе. На самом же деле, чего Макиавелли