Когда какая-нибудь теория искусства утрачивает новизну, чаще всего выясняется, что в ней на гран искусства приходились тонны рекламных разглагольствований. Теория, посредством которой старались придать притягательность тому или иному товару, могла быть совершенно ложной, или же она могла оказаться невнятной и не поддающейся уточнениям, а возможно, ее и вовсе не было. Некая мистическая революция, нельзя исключать, и вправду свершится, принеся несколько художественных произведений, которые, подразумевая их ценность, возможно, только выиграли бы, если бы дело обошлось без сопутствующих революционных теорий. В современном обществе такого рода революции почти неотвратимы. Художник вдруг находит метод (это может произойти вполне неосознанно), который совершенно нов в том смысле, что он существенно отличен от метода, которым пользуются окружающие данного художника второстепенные авторы, и во всем, кроме существенного, отличен от метода, каким пользовались его великие предшественники. Новизну не принимают; неприятие порождает агрессивность; агрессивность нуждается в теоретическом обосновании. При идеальном состоянии общества было бы естественно, чтобы хорошее Новое органично вырастало из хорошего Старого, без необходимости в полемике и в теоретических построениях; тогда это было бы общество, в котором мы видим живую традицию. Но в дезорганизованном обществе — а другого сегодня нет — традиция раз за разом превращается в живучий предрассудок и возникает потребность в яростно о себе заявляющем стимуле новизны. Для художника и его школы это скверно — теория может ограничить их горизонт, а полемика ослепляет; впрочем, под старость художник всегда способен утешиться мыслью, что ничего бы не удалось достичь, если бы он не боролся.
Однако верлибр невозможно обосновать хотя бы как полемический выпад; тут лишь боевой призыв к свободе, а в искусстве свободы не бывает. Любой так называемый свободный стих, который хоть чего-то стоит, на самом деле отнюдь не «свободен» и говорить о его значительности лучше бы всего, не поминая о свободе. Иной раз верлибр может быть оценен за значительность содержания или за необычность способов, при помощи которых оно воплощено. Я знаю, что подобные нововведения действительно были заслугой некоторых авторов, пишущих верлибром, знаю и другое: новизну предмета и его воплощения нередко путают — может быть, не сами эти авторы, но многие читатели — с новизной формы. Меня в данном случае не интересует имажизм[440 — Имажизм — (от англ. image — образ) — модернистская школа в англоязычной поэзии 1910-х, в основе ее теории — требование предметности, «чистой образности», ясности, лаконизма, эмоциональной сдержанности, суггестивности, т. е. выявления основной мысли стихотворения посредством подтекста, реминисценций и ассоциативных параллелей. Имажисты — группа английских (Р. Олдингтон, начинающий Д.Г. Лоуренс) и американских (X. Дулитл, Э. Лоуэлл) поэтов; период ее расцвета — 1912–1917 гг.; теоретик — Т.Э. Хьюм, фактический организатор и руководитель — Э. Паунд. Издали четыре антологии (1914–1917).], представляющий собой как раз теоретическую доктрину, предлагающую определенный способ использования материала, а интересует теория стиховых форм, в которых имажизм осуществляет свои принципы. Если верлибр принадлежит к числу таких форм, он должен обладать набором положительных определений. Я же могу определить верлибр только через негативные утверждения: 1) отсутствие рисунка стиха; 2) отсутствие рифмы; 3) отсутствие размера.
Третье из этих утверждений легко опровергается. Стихотворную строку, в которой на самом деле не будет никаких признаков размера, я просто не могу себе вообразить. Даже в стихах, помещаемых в американских журналах для широкой публики, где теперь печатается преимущественно верлибр, почти всегда можно обнаружить начатки просодии. Любая строка поддается описанию посредством выделения стоп и подсчета ударений. Наиболее простые размеры строятся на повторении одной и той же комбинации: длинный слог и короткий, или короткий и длинный, и так пять раз подряд. Нет, однако, причин, делающих обязательными такого рода повторения в строке; отчего бы не существовали строки (они и существуют), в которых можно выделить разные типы стопы. Каким образом сочетание метрики и грамматики придает таким строкам более несомненную ясность? Единственным образом, и суть заключается в том, чтобы выделить элементы, встречающиеся и в других строках, а единственная цель в данном случае та, что в стихотворении повсюду создается один и тот же эффект. Повторение одного и того же эффекта— это и есть рисунок стиха.
Сама по себе метрика говорит о стихотворении совсем немного. Вполне допустимо, что не так уж существенно обогатит поэзию тонко разработанная система просодии, предполагающая осознанную изощренность метрических решений, как у Суинберна. Как только становится понятным, что тут за трюк, эффект стихов Суинберна сглаживается, хотя и отдаешь дань его изобретательности. Непривычность используемых им размеров для английского слуха создает ощущение новизны, однако оно недолговечно, и, поняв это, читатель Суинберна уже не ждет того, что у этого поэта немыслимо: не поддающихся объяснению строк, музыка которых не может быть воспроизведена, если будут использованы не эти, а какие-то другие слова. Суинберн владел своей поэтической техникой, и это немало, но не владел ею настолько, чтоб позволять себе обращаться с нею непринужденно и легко, а вот в этом-то все дело. Если в метрике Суинберна заключено нечто многообещающее для английской поэзии в целом, это нечто лежит далеко за пределами достигнутого самим Суинберном. Однако самый интересный стих на нашем языке пока что тот, в котором берется простейшая форма наподобие пятистопного ямба и от нее постоянно отступают, либо же, наоборот, формы нет вообще никакой, однако к ней движутся, причем к простейшей. Этот контраст между строгим каноном и движением в его пределах, это едва заметное нарушение монотонности и составляет живую жизнь стиха.
Вот два примера, которые я имел в виду, рассуждая о том, что называют верлибром. Привожу стихотворения, которые замечательны.
Когда-то в хлипких скрипках черпал я экстаз,
В сверканье каблучков по тротуару.
Теперь я вижу,
Что существо поэзии — в тепле.
О Боже, опусти пониже
Изъеденное звездной молью одеяло,
Чтоб дождь и холод спать мне не мешали[441 — …Когда-то в хлипких скрипках черпал я экстаз… — Т.Э. Хьюм «Набережная Темзы» (Фантазия опустившегося джентльмена в холодную, ненастную ночь), опубл. в «Полном собрании стихотворений Т.Э. Хьюма» в конце сб. Э. Па- унда «Ответные выпады», 1912.].
Перевод И. Романовича
Это все стихотворение. Вторая цитата — фрагмент более пространной поэмы:
А та, что в замке Тэриран томится,
Ей не дано ни слов, ни слуха, только руки.
Неприкасаемая, мертвенная дева!
Вся жизнь ее — слитно с другим, немилым,
Вся ее речь — лишь к этому, другому,
И вся она — распавшийся костяк,
Вся — отблески зеркал разбитых[442 — …А та, что в замке Тэриран томится… — Э. Паунд. «Близ Перигора», III в цикле «Personae», 169.]
Совершенно ясно, что прелесть этих строк пропала бы, не чувствуйся в них постоянное приближение к ямбу и искусное нарушение почти уже обозначившегося пятистопника.
То же самое приближение к метрической правильности и ее нарушение находим в поэзии начала XVII в., особенно у Джона Уэбстера, который в технике стиха иной раз превосходит Шекспира. По сравнению с шекспировским, стих Уэбстера намного более свободен, а в том, что это не следствие небрежности, убеждает вот какое наблюдение: наиболее свободным стих Уэбстера нередко становится как раз там, где произведение приближается к кульминации. Не отрицаю, небрежность тоже ощущается, однако сразу же видно, где нарушение правильного метра явилось результатом недосмотра, а где оно носит намеренный характер. В «Белом дьяволе» в сценах смерти Браччьяно и безумия Корнелии[443 — В «Белом дьяволе» в сценах смерти Браччъяно и безумия Корнелии… — В трагедии младшего современника Шекспира Джона Уэбстера (ок. 1578 — ок. 1632) «Белый дьявол, или Виттория Корромбона» (пост. ок. 1608, публ. 1612) герцог Браччьяно, влюбившись в Витторию, отравил свою жену Изабеллу, сестру герцога Флоренции и сам был им отравлен. Корнелия, мать Виттории, теряет рассудок: ее старший сын в ссоре убивает младшего (позднее она теряет и дочь, и старшего сына).] сковывающий ритм правильного стиха сломан:
Сознанье вспыхнет тающей свечой
И тут же затухает[444 — …Сознанье вспыхнет тающей свечой… — «Белый дьявол», 5.6.].
Перевод И.А. Аксенова
Лицо ее закройте; не в состоянии взгляд вынести такое;
столь юной она умерла[445 — …Лицо ее закройте… — Дж. Уэбстер. «Герцогиня Амальфи» (ок. 1614, опубл. 1623), 4.2.].
Причина есть у вас меня любить, ведь в сердце я впустил вас,
Задолго до того, как вы повелели искать к нему ключ[446 — …Причина есть у вас меня любить… — «Герцогиня Амальфи», 3.2.].
Все это лишь одни стихи пустые. Но скажите,
Коль трех мне юношей представят: Мудрость, Золото, Краса,
Которого из трех мне разумно было б выбрать?[447 — …Все это лишь одни стихи пустые… — «Герцогиня Амальфи», 3.2.]
Тут дело вовсе не в том, что автор поленился отделать строку, как следует. Он осознанно нарушает правильный размер, чему еще более способствует краткость строк и необходимость их разрывать, когда дается диалог, меняющий количество стоп в строке. Меж тем правильное количество ударений в строке часто придает драмам, писавшимся в ту эпоху, что-то неестественное:
Любил я ту даму, судьбе вопреки[448 — …Любил я ту даму, судьбе вопреки… — «Подмененное дитя» (1622), 5.3, трагедия Т. Мидлтона (1580–1627), У. Роули (15857-1626). У Элиота «… in spite my heart» («себе наперекор»), в оригинале «…in spite her heart» («…ей наперекор»).] («Подмененное дитя»).
Могильный холм его да порастет цветами теми («Белый дьявол»)[449 — …Могильный холм его да порастет цветами… — Дж. Уэбстер. «Белый дьявол», 5,4.].
Будь дух величья это иль возлюбленной моей («Герцогиня Амальфи»)[450 — …Будь дух величия это иль возлюбленной моей… — Дж. Уэбстер. «Герцогиня Амальфи», 1,1.].
Напрасно было бы, указывая на такие строки, сокрушаться об упадке трагедии. Тёрнер и Шерли[451 — Тернер, Сирил (ок. 1575–1626), Шерли, Джеймс (1596–1666) — английские драматурги.], стараниями которых трагедия, на мой взгляд, на самом деле достигла почти полного вырождения, писали намного более правильным стихом, чем Уэбстер или Мидлтон. Тернер настолько дорожил безукоризненно отделанным ямбом, что с легкостью отделял предлог от глагола, и в его «Трагедии атеиста» из пяти строк предлог стоит на конце двух.
Таким образом, можно сделать такое заключение: некая тень простого метра непременно должна витать даже над самым свободным стихом, грозно надвигаясь, едва этот стих начнет нас убаюкивать, так что мы вот-вот погрузимся в дремоту, и тут же отступая, едва мы пробудились. То есть свобода лишь тогда свобода, когда за нею чувствуется ограничение, требуемое искусством.
Неспособность понять, что до какой-то степени ограничение необходимо во всех случаях, помимо моментов первого, наиболее интенсивного переживания, — вот, мне кажется, основная ошибка, допускаемая даже таким талантливым и достойным поэтом, как Э.Л. Мастере[452 — Мастере, Эдгар Ли (1869–1950) — американский поэт; известность принесла ему «Антология Спун-Ривер» (1915) — сборник эпитафий — 250 маленьких исповедей, повествующих о монотонном существовании жителей американского провинциального городка, их надеждах и утраченных иллюзиях.]. Его «Антология Спун Ривер» не содержит материала, где чувствовалось бы интенсивное
