Заклинаю: живи полной жизнью.
Заклинаю: ответь — «лишь себя»,
Когда спросят, частица чего ты.
Ты не долька, ты все целиком,
Ты не часть, ты все бытие.
…Необходима способность всем своим существом отзываться на призывы и запросы вот этого мгновенья, откликаться им как истинно живое существо, пусть даже в этом существе таится нечто грозное в отношении тебя самого… Мужество даже в сетованиях, поэтическое бунтарство, все, где бьется живое чувство, — вот что такое поэзия.
Восстань против гнета — несознаваемого тоже,
Восстань против тиранства — яда для воображенья,
Восстань против всех цепей.
Отринь оковы,
Поднимись против мнения всех.
Сколько уже раз звучали эти ноты, но трудно вспомнить, когда отвращение было бы таким откровенным:
Смотри, как душат юных, подчиняя их воле семейства,
О, какая гадость и мерзость,
Когда за столом восседают три поколения сразу!
Словно старое, старое дерево — оно иссохло,
Сучья торчат из стола и гниющие ветки.
И в каждом стихотворении звучит вопль негодования, неприязни, но звучит лишь оттого, что все еще не угасла надежда, не притупилось чувство.
Давайте же возвысим голос против этой безбрежной глупости. Паунд… на собственном опыте знает, какие филистеры и тупицы встречаются среди читателей его стихов. Их идиотские комментарии причиняли настоящую, причем глубокую боль, которую по-настоящему начинаешь чувствовать, преодолев первый шок и отсмеявшись, — тогда приходит понимание того, что именно ее вызвало, и смеешься еще горше, потому что знаешь цену потери…
Одно из отличительных свойств Паунда — способность быть непринужденно-остроумным и проницательным сразу. Что касается Овидия, Катулла — он не отбрасывает их, но просто переводит на свой собственный язык, с другими же обращается так, что тут уже почти пародия, памфлет, даже нечто для них оскорбительное…»
Все это верно, если говорить о стихотворениях, которыми открывается «Lustra», а также о кратких эпиграммах, кое-кому из читателей показавшихся «лишенными содержательности» или, во всяком случае, «далекими от поэзии». Что же, пусть читают книгу дальше, добравшись до «Фигуры танца» или «Близ Перигора», и не упустят из вида, что эти стихи вышли из-под того же самого пера.
Руки твои, как молодые побеги под нежной кожей;
Лицо твое, как река в бликах света.
Белы, как миндаль, твои плени,
Как миндалины, обнаженные из скорлупы.
Перевод И. Болычева
Или же — финальные строки «Близ Перигора»:
Чарующей весной в полях у Овезера
Эмалевая зелень трав и пламень маков.
Со всех сторон нас обступают маргаритки.
В двуколке мы проехали долиной,
Где тополя разметили границы, где в низовьях
Еще стоит вода, а небо так глубоко,
И по его голубизне колеса катят,
То рядом мы… то нас отбросит друг от друга…
Вот слились губы… вот рука в руке…
А та, что в замке Тэриран томится,
Ей не дано ни слов, ни слуха, только руки,
Неприкасаемая, мертвенная дева!
Вся ее жизнь — слитно с другим, немилым,
Вся ее речь — лишь к этому другому,
И вся она — распавшийся костяк,
Вся— отблески зеркал разбитых.
Прочтите это большое стихотворение и сразу вслед ему откройте послание «Другу, пишущему о танцовщицах из кабаре», Ничего нет проще, чем утверждать, что поэтический язык «Старого Китая» позаимствован у китайских стихотворцев. Но это вовсе не так, в чем убедится каждый, кто даст себе труд 1) внимательно прочесть другие стихотворения Паунда и 2) познакомиться с переводами китайских поэтов, принадлежащими другим авторам (в частности, Джайлсу[488 — Джайлс, Герберт Аллен — китаист, профессор Кембриджа, автор переводов «Чуань (Шу) Цзи» (1889, переизд. 1926); «Странные истории из китайской мастерской» (1880, 1909), «Китайские сказки» (1905) и др.; а также книг «История китайской литературы» (1901), «Китай и китайцы» (1902).]). Тот язык, который есть творение Паунда, был готов передать китайскую поэзию. Возьмите, например, вот этот отрывок из «Provincia Deserta»:
Я дошел пешком до Перигора,
Я видел факелы, устремленные вверх,
Видел, как дым разрисовывает стену того собора.
И, заслышав во мраке переливчатый смех,
Я обернулся, бросил взгляд за реку,
и высокий дворец я увидел.
Тянущиеся вверх минареты, их белые стебли.
Я дошел до Рибейрака,
до Сарлата.
По шатким ступеням поднялся,
услышал, как говорят про Круа,
Прошел покоями, где прежде Бертран обретался,
Увидел Нарбон, и Каор, и Шалюс,
И Эксидьоль, что с такою заботою убран.
А теперь сравните со строками «Речной песни»:
Властелин, в сверкающей колеснице своей, отправляется
к парку Хори
Посмотреть на танцы аистов у воды и узнать, цветут ли цветы.
Он возвращается мимо Сёи-скалы, приближаясь к дворцам
Дзё-рин,
Ибо там, среди голубеющих ив, распевают первые соловьи,
Вторя голосу драгоценных флейт
И двенадцати золоченых труб.
Перевод А. Кистяковского
Не имеет большого значения, что тут от Рюхаку[489 — Рюхаку — японский поэт VIII в.], что — от Паунда. Форд Мэдокс Хеффер заметил: «Если это оригинал, а не перевод, значит, Паунд величайший поэт нашего времени».
И дальше в его статье сказано: «Стихотворения, вошедшие в «Старый Китай», исключительно красивы. Они представляют собой именно то, чем и должна быть поэзия. Если для современной поэзии до какой-то степени важны новый характер образности и новая техника стиха, то искать всего этого надо как раз в таких стихотворениях…
Поэзия — это способность так передавать конкретные явления, что читатель будет испытывать такие чувства, как те, которые они вызывали у поэта…
Где еще, если не в «Жалобе пограничного стражника», можно встретить так точно и прекрасно переданное вековечное чувство, которое испытывает одинокий страж, поставленный на самом краю цивилизации, будь то Овидий в Гиркании[490 — …Овидий в Гиркании — Видимо, Элиот что-то путает. Гиркания — область в древней Персии на юго-восточном берегу Каспийского (Гирканского) моря. Римский поэт Овидий Назон Публий (р. 43 г. до н. э.) был в конце 8 г. н. э. сослан императором Августом на дальнюю окраину Римской империи — в г. Томы (ныне Констанца в Румынии) на Черном море, где и умер ок. 18 г. н. э.], или римский легионер, несущий караул на великой стене, за которой кончается Империя, или мы сами — в своих мечтаниях, таимых ото всех?
Красота — нечто неимоверно ценное, может быть, самое ценное, что есть в жизни, и все-таки способность выражать чувство так, что оно передается другим во всей своей целостности и незамутненным, пожалуй, еще ценнее. Книга Паунда поминутно свидетельствует о том, что ему ведомы и красота, и эта способность. Вот отчего я могу заключить, что это, несомненно, самая лучшая из его книг; вне зависимости от того, насколько точно он воссоздает оригинал — а большинству из нас судить об этом не приходится, — маленький томик содержит в себе настоящего Паунда».
За «Старым Китаем» и «Lustra» последовали переводы пьес театра Но[491 — Театр Но — традиционная, основанная на ритуале и церемонии, специфически японская драма; возникла из религиозных ритуалов Синто, расцвет пришелся на период правления династии Токугава — 1652–1868 гг. Ритуальность, простота и стилизованность театра оказали значительное влияние на Э. Паунда и У.Б. Йейтса.]. Они не так важны, как китайские стихотворения (во всяком случае, не так важны для английского читателя); для нас они менее непривычны по выраженному в них взгляду на мир да и сами произведения не настолько ярки и последовательны. Я думаю, «Старый Китай» вместе с «Морским скитальцем» займет должное место в будущем собрании оригинальных произведений Паунда, тогда как пьесы «Но» составят отдел переводов. После «Старого Китая» они воспринимаются как нечто наподобие десерта. Хотя в них тоже есть пассажи, которые, в переложении Паунда, предстают совершенно не похожими ни на китайские стихотворения, ни на что-нибудь иное из имеющегося по-английски. Вот хотя бы прелестная речь старика Кагэкё, вспоминающего, каким он был удальцом в свои юные дни: «И думал он, как легко убивать. Он бросался вперед с копьем, зажатым под мышкой. «Я
Кагэкё из Хейке», — кричал он. И бросался их приканчивать. Дважды пробил он шлем и маску Мияноя. Дважды бежал от него Мияноя, и потом вновь он бежал, но Кагэкё вскричал: «Нет, не уйти тебе никогда!» И бросился вперед, и сбил с него шлем. «Тебе конец!». Маска сломалась, и обломки в руках у него очутились, но Мияноя бежал и бежал, и оглядывался, и вопил: «Как ужасна, о как тяжела твоя рука!» А Кагэкё кричал ему: «Как тяжел стебель, на котором торчит твоя голова!» И оба они рассмеялись, хоть вокруг кипела битва, и разошлись с миром, каждый своей дорогой».
Рецензируя переводы пьес «Но», «Тайме литерари саплмент» писала о «мастерстве красивого повествования» и «изобретательной ритмической прозе» Паунда.
Уже после появления «Lustra» в творчестве Пауйда появилось нечто, чего прежде не было. Оно двинулась в сторону эпики, и в американском издании «Lustra» читатель нашел три эпические песни (до книги их напечатала в «Поэтри» мисс Монро, заслуживающая добрых слов за то, что решилась публиковать эпическую поэзию в XX в., однако вариант, появившийся в книге, более совершенен, так как подвергся редактуре). Оставляем «Cantos» как испытание на будущее: о них можно будет судить после того, как кто-нибудь займется основательным изучением поэзии Паунда в хронологическом порядке, досконально овладев «Старым Китаем» и «Lustra». Если такой читатель в конечном счете не найдет «Cantos» привлекательными, возможно, причина будет в том, что он просто перескочил через какую-то ступень, совершая свое восхождение, так что ему следует вернуться к исходной точке и начать весь путь заново.
Комментарии
«Эзра Паунд: его стих и поэзия» («Ezra Pound: his Metric and Poetry»). Эта первая литературно-критическая работа Элиота опубликована (анонимно) в Нью-Йорке издательством «Alfred A. Knopf» 12 ноября 1917 г. Перевод выполнен по изданию: T.S. Eliot. To Criticize the Critic and Other Writings. L.: Faber and Faber, 1965. Публикуется впервые.
Американец Э. Паунд как поэт и критик (1885–1972) сыграл важнейшую роль в истории англоязычной поэзии начала XX в. и в творческой судьбе Элиота. Когда никому не известный Элиот приехал в Англию в 1915 г. и никто не хотел печатать его стихи, американский поэт Конрад
