Пьесы Сенеки осуществляли свое влияние разными способами и с разными результатами. Результаты эти сказались трояко: 1) в общедоступной елизаветинской трагедии; 2) в «сенекианской» псевдоклассической драме, сочинявшейся немногими для тех немногих, кто не испытывал симпатии к современной общедоступной драме, так что сочинялись подобные пьесы главным образом из протеста, вызванного недостатками и уродствами популярных сценических сочинений; 3) в двух римских трагедиях Бена Джонсона[518 — …в двух римских трагедиях Бена Джонсона — «Падение Сеяна» (1603) и «Заговор Каталины» (1611). О Б. Джонсоне см. коммент. 52.], которые, судя по всему, находятся где-то посередине между упомянутыми противоположностями и представляют собой попытку активно работающего драматурга улучшить форму традиционной драмы, взяв за образец Сенеку, и при этом без всякого рабского ему подражания приспособить к своим целям, чтобы сделать традиционную общедоступную драму законченным произведением искусства. Что же касается путей, которыми Сенека проник к елизаветинцам, то мы должны иметь в виду, что проникновение никогда не осуществлялось просто, а со временем еще усложнилось. Итальянская и французская драма того времени уже была проникнута духом Сенеки. Сенека входил в школьные программы, в то время как греческая драма не была известна никому, кроме нескольких выдающихся ученых мужей. Каждый школьник, хоть как-то овладевший латынью, держал в памяти один-два стиха Сенеки; не исключено, что значительная часть публики вполне могла узнать происхождение отдельных фраз Сенеки, цитируемых по-латински в нескольких популярных пьесах (например, у Марстона[519 — Марстон — см. коммент. 15 к эссе «Шекспир и стоицизм Сенеки».]). А ко времени, когда на сцене с успехом шли «Испанская трагедия» и первоначальный «Гамлет»[520 — …на сцене с успехом шли «Испанская трагедия» и первоначальный «Гамлет»… «Испанская трагедия» (ок. 1585, изд. 1594) — трагедия Т. Кида, изобилующая злодействами и ужасами, образец жанра «кровавой драмы», одна из самых популярных пьес елизаветинского театра. В 1605 напечатана 1-я часть этой трагедии — «Иеронимо», вероятно, написанная другим автором….первоначальный «Гамлет» — не дошедшая до нашего времени дошекспировская трагедия (пост. 1587–1588), приписываемая Киду. Известно о существовании в XVI в. дошекспировской трагедии «Наказанное братоубийство, или Гамлет, принц Датский» (английская труппа выступала с нею в Германии).], любой английский драматург так или иначе ощущал влияние Сенеки, поскольку находился под влиянием своих предшественников. В этом отношении особую важность приобретает влияние Кида: коль скоро в такой моде оказался явный сенекианец Кид, то подражание ему должно было привести к верному успеху любого трудолюбивого и малооплачиваемого драмодела.
Свою единственную задачу я вижу в том, чтобы проанализировать некоторые заблуждения относительно влияния Сенеки, которые, как мне кажется, до сих пор присутствуют в нашем восприятии елизаветинской драмы, несмотря на отсутствие их в специальных научных исследованиях. Для этой цели елизаветинские переводы приобретают особую ценность; вне зависимости от того, насколько они повлияли на понимание Сенеки или же расширили его влияние, в них отразилось, каким Сенека представал в глазах англичанина того времени. Я не говорю, что влияние Сенеки преувеличено или преуменьшено в критике нашего времени; я лишь полагаю, что в одних аспектах его влиянию придано слишком большое значение, в других же — слишком малое. Впрочем, в одном и, пожалуй, единственном пункте сходятся все: своим пятиактным членением современная европейская пьеса обязана Сенеке. Мое же внимание привлекают, во-первых, его ответственность за то, что со времени Саймондса[521 — Саймондс, Джон Эддингтон (1840–1893) — английский поэт, историк культуры, критик, переводчик, автор «Истории Ренессанса в Италии»(1875–1886), книг о Б. Джонсоне, Ф. Сиднее и др.] называют «кровавой трагедией», т. е. в какой степени Сенеке принадлежит авторство тех ужасов, которые искажают лицо елизаветинской драмы; во-вторых, его ответственность за напыщенность елизаветинского драматического стиха; и в-третьих, его влияние на философию (или то, что считается философией) в драме Шекспира и его современников. И если первое, по моему мнению, было переоценено, то второе понято ошибочно, а третье — недооценено.
Несомненно, среди всех европейских национальных драм елизаветинская трагедия особо отличается той степенью, в какой она использует все ужасное и отталкивающее. Верно и то, что, не существуй подобные вкусы и театральная практика, мы бы никогда не имели ни «Короля Лира», ни «Герцогини Амальфи»[522 — «Герцогиня Амальфи» — см. коммент. 10* к эссе «Размышления о верлибре».]; настолько трудно отделить в елизаветинской трагедии пороки от достоинств, а поделки от шедевров. Мы не можем порицать привычную практику, без которой был бы закрыт путь к высочайшим проявлениям человеческого духа, даже если она нам не по душе; точно так же мы не можем отвергать что-либо, могущее так или иначе обогатить наши познания о человеческой душе. И даже, отставив в сторону Шекспира, гений какого другого народа мог бы преобразовать трагедию ужаса в величественный фарс Марло или величественный кошмар Уэбстера? Нам, следовательно, надлежит сохранять две меры для сравнения; одну — между низким уровнем трагедии своего времени и высшими ее проявлениями, другую (скорее меру морального порядка, приложение которой увело бы нас слишком далеко от нашего предмета) — между трагедией той эпохи в целом и другой трагедией ужаса (на ум приходит дан- тов Уголино и Софоклов Эдип[523 — …дантов Уголино и софоклов Эдип… — об Уголино см. коммент. 18* к «Данте». Софокл (496–406 до н. э.) дал свой вариант мифа об Эдипе и его трагической судьбе в трагедиях «Эдип-царь» и «Эдип в Колоне».]), в которой, в конце концов, разум, похоже, побеждает. Здесь вопрос о влиянии Сенеки приобретает главное значение. Если вкус к ужасам был результатом чтения Сенеки, он тогда не имеет ни оправдания, ни привлекательности, если же речь идет о чем-то изначально присущем народу и своему веку, а Сенека оказался лишь оправданием и прецедентом, тогда подобный феномен заслуживает внимания. Оттенок фальсификации сохранился бы даже при взгляде на Сенеку как на формальное оправдание и прецедент, поскольку он подразумевает, что в противном случае елизаветинцы ощущали бы некоторое неудобство при потворстве подобным вкусам, а это довольно смехотворное предположение. Они просто считали, что вкус Сенеки подобен их собственному, чего нельзя полностью отрицать, и что Сенека представляет собой всю классическую древность, а это уже совершенно неверно. Замешан же Сенека прежде всего в воздействии на тип интриги; благодаря ему одна из тенденций возобладала над другой. Если бы не Сенека, мы бы имели гораздо больше пьес вроде «Йоркширской трагедии»[524 — «Йоркширская трагедия» (1608) — В ней описаны убийства, совершенные в 1605 г., по версии Элиота — в 1603. В заглавии как автор указан Шекспир, но ее особенности опровергают его авторство.], иными словами, своего рода эквивалент репортажей об убийствах из «Мира новостей»[525 — «Мир новостей» — лондонский еженедельник криминальной и скандальной хроники.]. Сенека, особенно в его итальянизированной разновидности, поощрил вкус к иностранному, отдаленному или экзотическому. Несомненно, «Мальтийский еврей» или же «Тит Андроник»[526 — «Мальтийский еврей» — трагедия К. Марло; см. коммент. 25* к «Никколо Макиавелли»; «Тит Андроник» (пост, и публ. 1594) — приписываемая Шекспиру (авторство не доказано) трагедия о мести римского генерала Тита Андроника царице готов Таморе. Её сыновья насилуют его дочь Лавинию, отрезают ей руки и язык, заманивают в ловушку сыновей Тита Андроника и лживо обещают сохранить им жизнь, если он отрежет себе руку, что он и делает. Элиот оспаривает распространенное мнение о том, что «Фиест» и «Троянки» Сенеки послужили источником этой трагедии.] заставили бы Сенеку, будь он жив, с ужасом отшатнуться в искреннем эстетическом неприятии, однако именно его влияние способствовало одобрительному восприятию произведений, с которыми сам он имел мало общего.
При внимательном изучении пьес Сенеки становится ясно, что ужасов там не так-то уж много и что сами они совсем не такого уж кровожадного свойства, как многие полагают. Наибольшее количество крови проливается в «Фиесте»[527 — «Фиест» — трагедия Сенеки о Фиесте, брате микенского царя Атрея, соблазнившем жену Атрея Аэропу и с ее помощью выкравшего из стада Атрея златорунную овечку: её обладатель должен получить царскую власть. Обман был разоблачен, Атрей отомстил Фиесту, подав ему в качестве угощения мясо его детей. Фиест проклял род Атрея.]; этот сюжет, насколько мне известно, ни один греческий драматург воспроизвести так и не решился. Но даже в данном случае, если верно предположение, что трагедии предназначались только для декламации, культурная римская публика воспринимала на слух сюжет, являющийся частью ее позаимствованной у эллинов культуры и, более того, — принадлежностью общего фольклора. Сюжет был освящен временем. Что же до сюжетов елизаветинских трагедий, то они, по крайней мере в глазах публики, обладали новизной. Сюжет «Фиеста» не использовал ни один из елизаветинцев, хотя сама пьеса, как ни одно из произведений Сенеки, несомненно, имеет гораздо более общего с «кровавой трагедией», особенно с ее ранними формами. В ней присутствует чрезвычайно надоедливый призрак. В ней проводится, и при
