«ибо он-то и есть воплощенный критик».
В конце концов святой Бруно опровергает обоих, святого Макса и Фейербаха, применив почти дословно к Фейербаху и Штирнеру антитезу, которую Штирнер проводит между критиком Бруно Бауэром и догматиком.
Виганд, стр. 138: «Фейербах противопоставляет себя и тем самым» (!) «противостоит Единственному. Он коммунист и хочет быть таковым. Единственный является эгоистом и должен быть таковым; первый – святой, второй – мирянин, первый – добрый, второй – злой, первый – бог, второй – человек. Но оба – догматики».
Стало быть, соль в том, что он упрекает обоих в догматизме.
«Единственный и его собственность», стр. 194: «Критик боится впасть в догматизм или же выдвигать догматы. Разумеется, он превратился бы тогда из критика в его противоположность, в догматика, он, который в качестве критика был добрым, сделался бы злым, или же из бескорыстного» (коммуниста) «превратился бы в эгоиста и т.д. Долой догматы! – таков его догмат».
3. Святой Бруно против авторов «Святого семейства»
Святой Бруно, расправившись указанным способом с Фейербахом и Штирнером, «отрезав Единственному всякую возможность дальнейшего развития», обращается теперь против немецких коммунистов, будто бы опирающихся на Фейербаха, и, особенно, против авторов «Святого семейства». Встретившееся ему в предисловии к этому полемическому сочинению выражение «реальный гуманизм» составляет главную основу его гипотезы. Он вспомнит, конечно, следующее место из библии:
«И я не мог говорить с вами, братия, как с духовными, но как с плотскими» (в рассматриваемом нами случае дело обстояло как раз наоборот), «как с младенцами во Христе. Я питал вас молоком, а не твердою пищею, ибо вы были еще не в силах» (Первое послание к коринфянам, 3, 1 – 2).
Первое впечатление, произведенное «Святым семейством» на достопочтенного отца церкви, это – впечатление глубокой скорби и серьезной, добросердечной печали. Единственная хорошая сторона книги – та, что она
«показала, чем неизбежно должен был стать Фейербах и какую позицию может занять его философия, если она хочет бороться против критики» (стр. 138),
что она, следовательно, так непринужденно соединила «хотение» с «возможностью» и «долженствованием»; эта хорошая сторона не может все же перевесить ее многочисленных безотрадных сторон. Фейербаховская философия, комически принятая здесь за предпосылку,
«не смеет и не может понять критика, она не смеет и не может знать и познать критику в ее развитии, не смеет и не может знать, что по отношению ко всему трансцендентному критика есть непрестанная борьба и победа, непрерывное уничтожение и созидание, единственное» (!) «творческое и производящее начало. Она не смеет и не может знать, как работал и продолжает еще работать критик, чтобы признать и сделать» (!) «трансцендентные силы, до сих пор подавлявшие человечество и не дававшие ему дышать и жить, тем, чем они в действительности являются, т.е. духом от духа, сокровенным из сокровенного, родным» (!), «выросшим из родной почвы и на ней, – признать и сделать их плодами и творениями самосознания. Она не смеет и не может знать, что единственно критик и только критик сокрушил религию в ее целостности, государство в его различных проявлениях и т.д.» (стр. 138, 139).
Не точная ли это копия старого Иеговы, который бежит за своим продувным народом, предпочитающим иметь дело с веселыми языческими богами, и кричит ему вслед:
«Слушай меня, Израиль, и не закрывай уха своего, Иуда! Разве я не господь бог твой, который вывел тебя из земли египетской в землю, где течет млеко и мед, а вот вы с самой юности своей делали одно лишь зло пред очами моими и огорчали меня делами рук моих и обратились ко мне спиною, а не лицом, когда я неизменно учил вас; и внесли мерзость в дом мой, чтобы осквернить его, и соорудили капища Вааловы на долине сына Енномова, чего я не приказывал, – мне и на ум не приходило, что вы можете делать подобную мерзость, и я послал вам раба моего Иеремию, к которому я обращал свое слово начиная с тринадцатого года царствования Иосии, сына Амона, до сего дня, – и он с усердием проповедовал вам двадцать три года, но вы не хотели слушать. Поэтому говорит господь бог: слыхал ли кто подобное сему; много мерзостей совершила дщерь Израилева. Ибо не успеет еще протечь дождевая вода, как забывает меня народ мой. О земля, земля, земля, слушай слово господне!»{81}
Итак, святой Бруно утверждает в длинной речи по поводу понятий «сметь» и «мочь», будто его коммунистические противники не поняли его. Тот способ, каким он на сей раз изображает в этой речи критику, каким он превращает прежние силы, подавлявшие «жизнь человечества», в «трансцендентные», а эти трансцендентные силы – в «дух от духа», способ, каким он выдает «Критику» за единственную отрасль производства, – этот способ доказывает, что мнимое непонимание есть на самом деле неугодное Бауэру понимание. Мы доказали, что бауэровская критика ниже всякой критики, благодаря чему мы, конечно, попали в число догматиков. Он даже совершенно серьезно упрекает нас в дерзком неверии в его избитые фразы. Вся мифология самостоятельных понятий, с громовержцем Зевсом, – самосознанием, – во главе, снова проходит здесь церемониальным маршем со «звоном фраз целого янычарского оркестра ходячих категорий» («Literatur-Zeitung», ср. «Святое семейство», стр. 234{82}). Впереди шествует, конечно, миф о сотворении мира, т.е. о тяжкой «работе» критика, которая есть «единственное творческое и производящее начало, непрестанная борьба и победа, непрерывное уничтожение и созидание», «работа в настоящее время» и «работа в прошлом». Более того, достопочтенный отец упрекает «Святое семейство» даже в том, что оно поняло «Критику» так, как он сам понимает ее в настоящей реплике. После того, как он водворил «субстанцию» «обратно и забросил ее в ее родную обитель, в самосознание, в сферу критикующего» (а после «Святого семейства» также) «и критикуемого человека» (самосознание играет здесь, по-видимому, роль идеологического складочного места), он продолжает:
«Она» (якобы фейербаховская философия) «не смеет знать, что критика и критики, за все время их существования» (!), «направляли и творили историю, что даже их противники и все движения и побуждения современности суть их творение, что они безраздельно держат власть в своих руках, ибо сила их – в их сознании, и мощь они черпают из самих себя, из своих дел, из критики, из своих противников, из своих творений; что только с актом критики освобождается человек, а тем самым и люди, созидается» (!) «человек, а тем самым и люди».
Итак, критика и критики являются сперва двумя совершенно различными, друг вне друга находящимися и действующими субъектами. Критик – иной субъект, чем критика, как и критика – иной субъект, чем критик. Эта олицетворенная критика, критика как субъект, ведь и есть та «критическая критика», против которой выступило «Святое семейство». «Критика и критики, за все время их существования, направляли и творили историю». Ясно, что они не могли этого делать «за все время, когда они» не «существовали», и столь же ясно, что «за все время их существования» они по-своему «творили историю». Под конец святой Бруно доходит до того, что «смеет и может» сообщить нам одно из глубочайших откровений относительно мощи критики, сокрушающей государства, а именно, он сообщает, что «критика и критики держат власть в своих руках, ибо» (ну, и «ибо»!) «сила их – в их сознании», и, во-вторых, что эти великие фабриканты истории «держат власть в своих руках», ибо они «черпают мощь из самих себя и из критики» (т.е. опять-таки из самих себя), – причем, к сожалению, все еще не доказано, что там внутри, в «самих себе», в «критике» можно вообще что-нибудь «почерпнуть». По крайней мере, на основании собственных слов критики приходится думать, что едва ли можно «почерпнуть» оттуда еще что-нибудь, кроме «заброшенной» туда категории «субстанции». В заключение критика «черпает» еще «из критики» «силу» для совершенно чудовищного оракульского изречения. А именно, она раскрывает нам тайну, бывшую сокрытой{83} от наших отцов и неизвестную нашим дедам, ту тайну, что «только с актом критики созидается человек, а тем самым и люди», – между тем как до сих пор критику ошибочно считали актом людей, существующих до нее благодаря совсем другим актам. Таким образом, святой Бруно сам пришел, следовательно, «в мир, от мира и к миру» благодаря «критике», т.е. путем generatio aequivoca[92]. Возможно, впрочем, что все это есть лишь иное толкование следующего места из Книги бытия: И Адам познал, т.е. подверг критике, Еву, жену свою, и она зачала и т.д.{84}
Итак, мы видим, как вся эта давно знакомая критическая критика, достаточно охарактеризованная уже в «Святом семействе», снова, – как будто бы ничего не произошло, – выступает перед нами со всеми своими мошенничествами. Удивляться этому не приходится, ибо ведь наш святой муж сам жалуется на стр. 140, что «Святое семейство» «отрезывает у критики всякую возможность дальнейшего развития». С величайшим негодованием упрекает святой Бруно авторов «Святого семейства» в том, что они, с помощью химического процесса выпаривания, перевели бауэровскую критику из ее «жидкого» агрегатного состояния в «кристаллическое» состояние.
Стало быть, «институты нищенства», «метрическое свидетельство совершеннолетия», «сфера пафоса и громоподобных аспектов», «мусульманская аффектация понятий» («Святое семейство», стр. 2, 3, 4{85} по критической «Literatur-Zeitung») – все это является-де бессмыслицей лишь до тех пор, пока это понимается «кристаллически»; ну, а двадцать восемь исторических ошибок, обнаруженных в экскурсе, который критика делает в область «злободневных вопросов английской жизни»{86}, – разве это, если взглянуть на них с «жидкой» точки зрения, не ошибки? Настаивает ли критика на том, что с жидкой точки зрения она a priori[93] пророчески предсказала{87} науверковский инцидент{88} – после того как он давным-давно произошел у нее на глазах, – а не конструировала его post festum[94]? Настаивает ли она еще на том, что слово marechal с «кристаллической» точки зрения может означать «кузнец», но с «жидкой», во всяком случае, должно означать «маршал», или, что если, при «кристаллическом» понимании, слова «un fait physique» могут значить «факт, относящийся к материальной природе», то их истинный, «жидкий» перевод должен гласить «факт физики», или, что «la malveillance de nos bourgeois juste-milieux»[95] в «жидком» состоянии все-таки значит «беззаботность наших добрых бюргеров»? Настаивает ли она на том, что с «жидкой» точки зрения «дитя, которое не становится, в свою очередь, отцом или матерью, есть, по существу своему, дочь»? Что кто-нибудь может иметь своей задачей «изобразить как бы последнюю горестную слезу прошлого»? Что различные привратники, «львы», гризетки, маркизы, жулики и деревянные двери в Париже в своей «жидкой» форме суть не что иное, как фазы таинства, «понятию которого вообще присуще – полагать
