еще не родился, что сын человеческий еще только должен явиться в мир и что этот мир, как мир Ветхого завета, еще находится под ферулой закона, «догматических формул».
Подобно тому как выше святой Бруно использовал «Энгельса и Маркса» для перехода к Гессу, так теперь Гесс служит ему для того, чтобы в конце концов привести и Фейербаха в причинную связь со своими экскурсами о Штирнере, о «Святом семействе» и о «Последних философах».
«Вот как должен был кончить Фейербах!» «Философия должна была кончить благочестием» и т.д. (Виганд, стр. 145).
Но истинная причинная связь заключается в том, что сие восклицание есть подражание одному, направленному, между прочим, против Бауэра, месту из «Последних философов» Гесса (Предисловие, стр. 4):
«Так – и не иначе – должны были проститься с миром последние потомки христианских аскетов».
— — —
Святой Бруно заканчивает свою обвинительную речь против Фейербаха и его мнимых сообщников обращением к Фейербаху, упрекая его в том, что он умеет только «трубить», «оглашать воздух звуками трубы», – между тем как Monsieur[97] Б. Бауэр или Madame la critique[98], этот «порожденный ублюдок», не говоря уже о непрестанном «уничтожении», «едет на своей триумфальной колеснице и пожинает новые триумфы» (стр. 125), «низвергает с трона» (стр. 119), «сокрушает» (стр. 111), «поражает, словно гром» (стр. 115), «разрушает до самого основания» (стр. 120), «разбивает вдребезги» (стр. 121), дозволяет природе только «прозябать» (стр. 120), строит «более суровые» (!) «темницы» (стр. 104) и, наконец, с «сокрушительным» поповским красноречием развивает на стр. 105 бодро-праведно-весело-вольные{96} мысли о «прочно-крепко-твердо-существующем», на стр. 110 обрушивает на голову Фейербаха «каменные громады и скалы» и в заключение преодолевает с помощью некоей диверсии даже святого Макса, дополняя на стр. 124 «критическую критику», «общественное общество» и «каменные громады и скалы» еще «абстрактнейшей абстрактностью» и «самой жесткой жесткостью».
Все это святой Бруно совершил «через самого себя, в самом себе и с самим собою», ибо он и есть «Он сам», более того – он «сам и есть всегда величайший и может быть всегда величайшим» (есть и может быть!) «через самого себя, в самом себе и с самим собой» (стр. 136). Sela[99].
Святой Бруно был бы несомненно опасен для женского пола, ибо он – «неотразимая личность», если бы только он, «с другой стороны», не боялся «в такой же мере» «чувственности, как той преграды, натолкнувшись на которую человек неизбежно нанесет себе смертельный удар». Поэтому «через самого себя, в самом себе и с самим собой» он едва ли сорвет хоть один цветок, но даст всем цветам увянуть в беспредельной тоске и истерическом томлении по «неотразимой личности», которая «обладает этим единственным полом и этими единственными, определенными половыми органами»[100].
III. Святой Макс
{97}
«Was jehen mir die jrinen Вееmе an?»{98}
Святой Макс эксплуатирует, «употребляет» или «использует» собор для того, чтобы дать длинный апологетический комментарий к «Книге», которая есть не какая-нибудь книга, а «Книга», книга как таковая, книга в ее чистом виде, т.е. совершенная книга, Священная Книга, книга как нечто священное, книга как воплощение святыни, книга в небесах, а именно – «Единственный и его собственность». Сия «Книга» ниспала, как известно, с неба к концу 1844 г. и приняла рабий облик у О. Виганда, в Лейпциге{99}. Так она обрекла себя превратностям земной жизни и подверглась нападению со стороны трех «единственных» – таинственной личности Шелиги, гностика Фейербаха и Гесса{100}. Как бы ни возвышался всегда святой Макс в качестве творца над собой как творением, а равно и над прочими своими творениями, он все-таки преисполнился состраданием к своему слабому детищу и испустил – дабы защитить и укрыть его от опасностей – громкий «ликующий критический клич». – Чтобы постигнуть этот «ликующий критический клич», а также таинственную личность Шелиги во всем их значении, мы должны здесь заняться в известной мере церковной историей и присмотреться внимательней к «Книге». Или, говоря языком святого Макса: мы «эпизодически вставим» «в этом месте» церковно-историческое «размышление» о «Единственном и его собственности» «исключительно потому», «что, нам думается, такое размышление могло бы способствовать уяснению остального».
«Врата, возвысьте верхи ваши, и возвысьтесь, двери вечные, и да входит царь славы. – Кто сей царь славы? „Полководец“ крепкий и сильный, „полководец“ сильный в брани. Врата, возвысьте верхи ваши, и возвысьтесь, двери вечные, и да входит царь славы! – Кто сей царь славы? Господь Единственный. Он – царь славы» (Книга псалмов, 24, 7 – 10).
1. Единственный и его собственность
Человек, который «в основу своего дела положил Ничто»{101}, начинает, как добрый немец, свой протяжный «ликующий критический клич» сразу же с иеремиады: «Что только не должно быть Моим делом?» (стр. 5-я Книги). И он продолжает жаловаться в душераздирающих словах, что «все должно быть его делом», что ему навязывают «дело бога, дело человечества, истины, свободы, далее – дело Его народа, Его государя» и тысячи других добрых дел. Бедняга! Французский и английский буржуа жалуются на недостаток в рынках сбыта, на торговые кризисы, на биржевую панику, на поминутно меняющуюся политическую обстановку и т.д.; немецкий мелкий буржуа, активное участие которого в буржуазном движении было только идеальным, – во всех же других отношениях он оказывался лишь в роли битого, – этот немецкий мелкий буржуа представляет себе свое собственное дело только как «правое дело», как «дело свободы, истины, человечества» и т.д.
Наш немецкий школьный наставник tout bonnement[101] принимает на веру эту иллюзию немецкого мелкого буржуа и дает предварительный разбор всех этих добрых дел на трех страницах.
Он исследует «дело бога», «дело человечества» (стр. 6 и 7) и находит, что это – «чисто эгоистические вещи», что как «бог», так и «человечество» пекутся только о своем деле, что «истина, свобода, гуманность, справедливость» «заинтересованы только в себе, а не в нас, только в Своем благе, а не в Нашем», – отсюда он заключает, что все эти лица «получают при этом исключительные выгоды». Он доходит до того, что превращает эти идеалистические фразы – бог, истина и т.д., – в зажиточных бюргеров, «получающих исключительные выгоды» и наслаждающихся «доходным эгоизмом». Но мысль об этом, словно червь, точит святого эгоиста: «А Я?» восклицает он. «Я, со своей стороны, извлеку отсюда урок и, вместо того чтобы продолжать служить этим великим эгоистам, лучше сам стану эгоистом!» (стр. 7).
Мы видим, таким образом, какие священные мотивы руководят святым Максом при его переходе к эгоизму. Не блага мира сего, не сокровища, поедаемые молью и ржой, не капиталы его Со-Единственных, а сокровище небесное, капиталы божии, истина, свобода, человечество и т.д. – вот что не дает ему покоя.
Если бы к нему не приставали с требованием служить стольким хорошим вещам, он так никогда и не сделал бы открытия, что и у него есть свое «собственное» дело, не «положил бы», следовательно, в основу этого своего дела – «Ничто» (т.е. «Книгу»).
Если бы святой Макс присмотрелся немножко ближе к различным «вещам» и «собственникам» этих вещей, например к богу, человечеству, истине, он пришел бы к обратному выводу: он понял бы, что эгоизм, базирующийся на эгоистическом образе действия этих лиц, неизбежно является столь же воображаемым, как и сами эти лица.
Вместо этого наш святой решает вступить в конкуренцию с «богом» и «истиной» и опираться на Себя – «на Меня, на того самого Я, который совершенно так же, как бог, есть Ничто всего другого, Я, которое есть Мое Все, Я, чтo значит – Единственный… Я – Ничто в смысле пустоты, но творческое Ничто, Ничто, из которого Я сам, как творец, творю Все».
Святой отец церкви мог бы выразить это последнее положение и так: Я – Все в пустоте бессмыслицы, «но» Я – ничтожный творец, Я – Все, из которого я сам, как творец, творю Ничто.
Какое из этих двух разночтений правильно, выяснится в дальнейшем. Таково предисловие.
Сама «Книга» делится, как и «блаженной памяти» библия, на Ветхий и Новый завет – именно, на единственную историю человека (Закон и Пророки) и на нечеловеческую историю Единственного (Евангелие царства божьего). Первая книга – это история в пределах логики, логос, скованный прошлым; вторая – логика в истории, освободившийся логос, который борется с современностью и победоносно ее преодолевает.
{102}
1. Книга бытия, т.е. Жизнь Человека
Святой Макс прикрывается ссылкой на то, что он пишет здесь биографию своего смертельного врага, «Человека», а не «Единственного» или «действительного индивида». Это впутывает его в забавнейшие противоречия.
Как подобает всякой порядочной Книге бытия, «Жизнь Человека» начинается ab ovo[102], с «ребенка». Ребенок, как нам разъясняется на стр.13, «с самого же начала живет в борьбе со всем миром, он сопротивляется всему, и все оказывает ему сопротивление». «Обе стороны остаются врагами», но сохраняют «взаимное уважение и почтительность» и «постоянно держатся настороже, подсматривая слабости друг у друга»; это разъясняется далее, на стр. 14, в том смысле, «что мы», будучи детьми, «пытаемся проникнуть в суть вещей или узнать, чтo существует за вещами; потому-то» (значит, теперь уже не из вражды) «мы подсматриваем у всех этих вещей их слабости». (Здесь виден перст Шелиги, торговца тайнами{103}.) Итак, дитя сразу становится метафизиком, стремящимся проникнуть «в суть вещей».
Этот предающийся спекулятивным размышлениям ребенок, сердцу которого «природа вещей» ближе, чем его игрушка, «с течением времени» уверенно справляется с «миром вещей», побеждает его и вступает затем в новую фазу, в юношеский возраст, где ему предстоит новая «тяжкая жизненная борьба», борьба против разума, ибо «духом называется» «первое самообретение» и: «Мы возвышаемся над миром, мы – дух» (стр. 15). Точка зрения юноши является «небесной»; ребенок лишь «заучивал», «он не задерживался на чисто логических или теологических вопросах», – подобно тому как и (ребенок) «Пилат» быстро проходит мимо вопроса: «что есть истина?»{104} (стр. 17). Юноша «стремится овладеть мыслями», он «понимает идеи, Дух» и «отыскивает идеи»; он «предается своим мыслям» (стр. 16), у него «абсолютные мысли, т.е. ничего кроме мыслей, логические мысли». Юноша, «ведущий себя» таким образом, вместо того чтобы увлекаться молодыми женщинами и прочими земными вещами, есть не кто иной, как молодой «Штирнер», берлинский юноша, изучающий науки, занимающийся логикой Гегеля и благоговейно взирающий на великого Михелета. Об этом юноше справедливо говорится на стр. 17: «извлекать на свет чистую мысль, отдаваться ей – в этом радость юности, и все светлые образы идеального мира – истина, свобода, человечество, Человек и т.д. – озаряют и вдохновляют юную душу».
Этот юноша «отбрасывает в сторону» затем также и «предмет» и «предается» исключительно «своим мыслям»; «все недуховное он объединяет под презрительным названием внешних вещей и если он все-таки
