г. Л. Как настоящий реальный политик, он дает, наряду с величайшей путаницей в общих рассуждениях, в высшей степени трезвенную и деловую практическую программу. Правда, он скромно оговаривается – на своем казенно-русском языке, – что отстраняет от себя предначертание программы и ограничивается изъявлением своего отношения, но это только скромничанье. На деле же, в статье г. Л. мы имеем чрезвычайно обстоятельную и полную аграрную программу русских либералов, которой недостает только стилистической редакции и рубрицирования по пунктам.

►(В.И.Ленин.Народничествующая буржуазия. – Соч., VI, 116 // 8, 81.)93

Но людям, которым все служит для стилистических упражнений, трактуемый предмет всегда представляется, вследствие такогоформальногоотношения, в извращенном виде, а извращенное представление, в свою очередь, кладет печать вульгарности на форму. Так попытка «Пруссака» вести свои рассуждения о силезском рабочем восстании в форме антитезы привела его к величайшей антитезе против истины. Для мыслящего и любящего правду человека, видевшего первый взрыв, силезское рабочее восстание, задача состояла не в том, чтобы разыграть рольшкольного учителя,поучающего по поводу этого события, а, наоборот, в том, чтобы изучитьособенностиэтого движения. Для последнего требуется, конечно, некоторая научная проницаемость и некоторое человеколюбие, тогда как для первой операции совершенно достаточно ловкой фразеологии, пропитанной простым себялюбием.

►(К.Маркс.Критические примечания к статье «Король прусский и социальная реформа». – К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., III, 16 – 17 // 1, 444 – 445.)94

Она [критическая критика] отказывается писать для ученых специалистов, она пишет для широкой публики, удаляет все необычные выражения, всякую «латинскую премудрость, всякий цеховой жаргон». Все это она удаляет из писанийдругих,ибо слишком многого было бы требовать от критики, чтобы она сама подчинилась «этому регламенту управления». Но она даже и это отчасти делает. Она отказывается, если не от самих слов, то от их содержания с изумительной легкостью, – и кто осмелится заподозрить ее в том, что она пускает в оборот «всю эту огромную кучу непонятных иностранных слов», когда она сама систематическим проявлением своей самобытности подтверждает лишь вывод, что и для нее самой слова эти остались непонятными?

Вот некоторые образчики этого систематического проявления:

«Поэтомуучреждения нищенства– предмет ужаса для них».

«Учение об ответственности, в котором каждое движениечеловеческой мысли становится изображением жены Лота».

«На замковый камень свода этого, в самом деле,богатого мыслями здания искусства».

«Вот главное содержание политического завещания Штейна, которое великий государственный человек вручил еще до оставления им действительной службы правительству ивсем его работам».

«Этот народ в то время не обладал ещеникакими измерениямидля столь неограниченной свободы».

«С достаточной уверенностьюпарламентируяв заключительных строках своего публицистического произведения, нехватает только доверия».

«Высокогосударственному, истинного мужа достойному, над рутиной и малодушным страхом возвышающемуся, на истории воспитавшемуся и живым созерцанием чужестраннойпублично-государственной жизни вскормленному рассудку».

«Воспитание всеобщего народного благосостояния».

«Свобода покоилась мертвойв груди прусского призвания народовпод контролем властей».

«Народноорганическаяпублицистика».

«Народу, которому даже господин Брюггеман выдаетметрическое свидетельство его зрелости».

«Довольно резкое противоречие остальнымопределенностям,высказанным в произведении, посвященном исследованию специальных призваний народа».

«Гнусное корыстолюбие быстро разрушает всехимеры национальной воли».

«Страсть к быстрому обогащению и т.д. – вот тот дух, которым от начала до конца пропитано было время реставрации, и этот же дух сдостаточной дозой индифферентности присоединилсяк новому времени».

«Смутное представление о своем политическом значении, которое присущеземледельческой прусской национальности,покоится на памяти о великой истории».

«Антипатия исчезла и перешла в состояние совершенной экзальтации».

«В этом изумительном переходе каждый на свой ладставилеще навид своеособоежелание».

«Катехизис с миропомазанной соломоновской речью, слова которого, подобно голубю – цирп! цирп! – мягко подымаются в сферы пафоса игромоподобных аспектов».

«Весьдилетантизм тридцатипятилетнего пренебрежения».

«Слишкомрезкие громы,которые сыпал на головы горожан один из прежних городских советников, могли бы еще не рассердить наших уравновешенных представителей, если бы взгляд Бенды на городовое положение 1808 г. не страдалмусульманской аффектацией суждений осущности и применении городового положения».

Стилистической смелости у Рейхарта всюду соответствует смелость самого хода мысли. Он делает переходы вроде следующих:

«Господин Брюггеман… 1843 год… государственная теория… всякий прямой человек… величайшая скромность наших социалистов… естественные чудеса… требования, которые должны быть поставлены Германии… сверхестественные чудеса… Авраам… Филадельфия… манна… пекарь… нотак какмы говорим очудесах,то Наполеонвнес…» и т.д.

Познакомившись с этими образчиками, мы не станем более удивляться тому, что критическая критика предлагает нам еще «разъяснение» предложения, которому она сама приписывает «популярность способа выражения». Ибо она «вооружает свои глаза органической силой, способной пронизать хаос». И здесь мы должны признать, что даже «популярный способ выражения» критической критики не может остаться не понятым. Она видит, что путь литератора, по необходимости, должен оставаться кривым, если только субъект, вступающий на этот путь, недостаточно силен для того, чтобы выпрямить его, и поэтому она, вполне естественно, приписывает писателю «математические операции».

Само собой разумеется, – и история, доказывающая все, что само собой разумеется, доказывает также и это, – что критика становится массой не для того, чтобы остатьсямассой, а для того, чтобы спасти массу от ее массовой массовости, т.е. – возвысить популярный способ выражения массы до критического языка критической критики. Самой низшей ступенью унижения было изучение критикой популярного языка массы и переработка этого грубого жаргона в напыщенную стилистику критически критической диалектики.

►(К.МарксиФ.Энгельс.Святое семейство. – Там же, 25 – 27 // 2, 9 – 11.)95

Обыкновенный человек не предполагает, что сказал что-то особенное, когда говорит, что существуют яблоки и груши. Но философ, выразив эти существующие вещи в спекулятивных терминах, сказал нечтонеобыкновенное.Он совершилчудо:из недействительнойрассудочной сущности«плод вообще» он произвел действительныесущества природы– яблоко, грушу и т.д., т.е. он из своегособственного абстрактного рассудка,который представляется ему абсолютным субъектом, вне его лежащим, в данном случае «плодом вообще»,создалэти плоды. Всякое существование, которому он дает выражение, представляется ему результатом его собственного творческого акта.

Само собой разумеется, что спекулятивный философ лишь потому способен проявлять такое беспрерывное творчество, что он общеизвестные, созерцаемые в действительности свойства яблока, груши и т.д. выдает заоткрытыеим определения, давая тому, что может быть создано исключительно абстрактным рассудком, именно – абстрактным рассудочным формулам,названиядействительных вещей и принимая своюсобственнуюдеятельность, проявляющуюся в том, чтоон сам переходитот представления яблока к представлению груши, засамодеятельностьабсолютного субъекта, «плода вообще».

На спекулятивном языке операция эта означается словами: пониматьсубстанциюкаксубъект,каквнутренний процесс,какабсолютную личность.Такой способ понимания составляет отличительный признакгегелевскогометода.

►(Там же, 81 – 82 // 2, 65 – 66.)96

Томас Карлейль – единственный английский писатель, на которого немецкая литература оказала прямое и очень значительное влияние. Уже из одной вежливости немец не может пройти без внимания мимо его произведений.

На последнем произведении Гизо мы могли убедиться, что талантливые люди буржуазии находятся на ущербе. В лежащих перед нами двух брошюрах Карлейля мы видим упадоклитературного гения, столкнувшегося с обострившейся исторической борьбой, которой он старается противопоставить свои непризнанные, непосредственные, пророческие вдохновения…

Стиль Карлейля таков же, как и его идеи. Это – прямая, насильственная реакция против современно-буржуазного английского ханжеского стиля, напыщенная банальность которого, осторожная многословность и морально-сантиментальная, безысходная скука перешли на всю английскую литературу от первоначальных творцов этого стиля – образованных лондонцев. В противоположность этой литературе Карлейль стал обращаться с английским языком как с совершенно сырым материалом, который ему приходилось наново переплавить. Он разыскал устарелые обороты и слова и сочинил новые выражения по немецкому образцу, в частности по образцу Жан-Поля Рихтера. Новый стиль был часто велеречив и лишен вкуса, но нередко блестящ и всегда оригинален. И в этом отношении «Latter-Day Pamphlets» обнаруживают заметный регресс.

Впрочем, характерно, что из всей немецкой литературы наибольшее влияние на Карлейля оказал не Гегель, а литературный фармацевт Жан-Поль.

►(К.МарксиФ.Энгельс.О книге Т. Карлейля «Современные памфлеты». – К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., VIII, 281 – 282. 1930 г. // 7, 268 – 269.)97

Французы, – напр. Луи Блан, – видели в 29-м января проявление конституционного противоречия между державным, нераспускаемым, Национальным собранием, порожденным всеобщим избирательным правом, и президентом, который на бумаге ответственен перед Собранием, а на самом деле, точно также как Собрание, санкционирован всеобщей подачей голосов, – даже более: соединяет на себе одном все те голоса, которые распределены и стократно раздроблены между отдельными членами Собрания; к тому же в руках президента находилась вся исполнительная власть, над которой Национальное собрание витает лишь в качестве моральной силы. Это толкование событий 29-го января смешивает язык борьбы в парламенте, в прессе, в клубах с ее действительным содержанием. Бонапарт – это была сама уже установленная буржуазная республика, тогда как Учредительное собрание было лишь орудием ее установления. В лице Бонапарта эта буржуазная республика противостояла честолюбивым интригам и идеологическим требованиямреволюционной фракции буржуазии, которая основала республику, а теперь к удивлению своему нашла, что основанная ею республика выглядит совсем как реставрированная монархия, и которая захотела теперь насильно продлить учредительный период с его особыми условиями, его иллюзиями, его языком и его личностями и помешать созревшей уже буржуазной республике выступить в ее вполне законченном и характерном виде.

►(К.Маркс.Классовая борьба во Франции. – К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., VIII, 41. 1930 г. // 7, 47 – 48.)98

«Не задавайте вопроса, как тут некоторые задавали» (оратор намекает, очевидно, на кадетского помещика Татаринова, говорившего в 24-ом заседании 22 (9) апреля: «справедливость, господа, понятие довольно условное», «справедливость – это есть тот идеал, к которому мы все стремимся, но идеал этот остается» (у кадета) «только идеалом, ибудет ли возможность фактически его осуществить, это для меня вопрос», 1779) – «что такое справедливость? Человек – вот справедливость. Родился человек – справедливо, чтобы он жил, а для этого справедливо, чтобы он имел возможность трудом добывать себе кусок хлеба…»

Вы видите: этот идеолог крестьянина стоит на типичной точке зрения французского просветителя XVIII века. Он не понимает исторической ограниченности, исторически-определенного содержания его справедливости. Но он хочет – и класс, который он представляет, может во имя этой абсолютной справедливости смести дотла все остатки средневековья. Именно это реальное историческое содержание и заключается в постановке вопроса: никаких «практических» соображений в ущерб справедливости. Читай: никаких уступок средневековью, помещикам, старой власти. Это – язык деятеля