чему. Из Берлина, куда он затем прибыл, он был также удален под тем предлогом, что не мог указать на другие источники существования, кроме личных возможностей работать и применять свои знания, так как все его состояние было израсходовано во время заключения. В конце концов он отправился в Бреславль, где один его старый знакомый устроил его при себе в качестве агента; но однажды утром он был вызван в полицию, где ему было объявлено, что разрешение на пребывание в городе может быть продлено ему только на несколько недель, если тем временем он не приобретет права гражданства в Бреславле. При его обращении к муниципальным властям Бреславля ему чинились всяческие мелкие препятствия, но когда благодаря хлопотам энергичных друзей эти препятствия были устранены и его прошение о гражданстве было, наконец, удовлетворено, то вместе с правом гражданства он получил огромный счет с перечислением множества взносов, подлежащих оплате каждым смертным, который имеет счастье быть принятым в ряды бреславльских граждан. И если бы друзья его не собрали в складчину требуемой суммы, этот прусский подданный, подобно Вечному жиду, не нашел бы в своем славном отечестве места, где преклонить голову.
II
Берлин, 2 мая 1860 г.
В течение целого ряда месяцев прусское правительство льстило себя напрасной надеждой, что его признают вооруженным посредником Европы и что оно воздвигнет на обломках габсбургской империи здание величия Гогенцоллернов. Но после заключения Виллафранкского мира оно, по-видимому, почувствовало те огромные опасности, которые таит в себе будущее. Его нерешительная, колеблющаяся и в то же время вероломная политика лишила его союзников, и даже фон Шлейниц, чьи многоречивые послания стали предметом неистощимых шуток в дипломатическом мире, вряд ли мог скрыть от самого себя ту истину, что как только внутреннее положение Франции снова заставит декабрьского героя [Наполеона III. Ред.] устремиться за пределы Франции, Пруссия безусловно станет объектом новой локализованной войны.
Разве Луи-Наполеон не обронил в момент мнимой откровенности несколько слов о том, что он-де знает, в чем нуждается Германия — в единстве, что он является тем человеком, который даст ей это единство и что рейнские провинции не будут слишком дорогой ценой за столь драгоценное приобретение? В полном соответствии с прошлыми традициями Пруссии, первой мыслью принца-регента и его сателлитов было апеллировать к милосердию России. Разве Фридрих-Вильгельм I не приобрел Померанию по договору о разделе, заключенному с Петром Великим против шведского короля Карла XII[41]? Разве Фридрих II не одержал победу в Семилетней войне и не захватил Силезию, благодаря тому что Россия покинула своего австрийского союзника[42]? Разве несколько разделов Польши[43], произведенных по замыслам берлинского и петербургского дворов, не раздули границ миниатюрной прусской монархии? Разве беспредельное раболепие Фридриха-Вильгельма III, поддерживавшего в 1814 г. Александра I, в то время как Англия, Австрия и Франция проявляли некоторые симптомы оппозиции и сопротивления, не было вознаграждено на Венском конгрессе присоединением Саксонии и рейнских провинций к Пруссии[44]? Одним словом, Пруссия в своих покушениях на Германию всегда пользовалась покровительством и поддержкой России, конечно, при особом условии — помогать этой державе в деле подчинения граничащих с ней стран и играть роль ее смиренного вассала на европейской арене. В октябре 1859 г. принц-регент и Александр II, окруженные дипломатами, генералами и придворными, встретились в Бреславле для заключения договора, статьи которого до сих пор остались непостижимой тайной не для Луи Бонапарта или лорда Пальмерстона, а для прусских подданных, либеральные представители которых, конечно, оказались слишком учтивыми, чтобы обращаться с запросом к министру иностранных дел г-ну фон Шлейницу по столь деликатному вопросу. Однако достоверно то, что бонапартистская пресса не выразила тревоги по поводу совещания в Бреславле; что с тех пор отношения между Россией и Францией стали еще более демонстративно близкими; что это совещание не помешало Луи Бонапарту захватить Савойю, угрожать Швейцарии, высказывать намеки относительно некоторых неизбежных «исправлений рейнских границ» и, наконец, что сама Пруссия, несмотря на утешительную перспективу снова получить позволение быть авангардом России, в самое последнее время жадно ухватилась за приманку союза с Англией, приманку, брошенную в Лондоне только для того, чтобы в течение одной или двух недель развлекать английскую палату общин.
Однако неосторожность лорда Джона Рассела, проговорившегося в Синей книге о заигрывании г-на фон Шлейница с Тюильри во время недавней Итальянской войны[45], нанесла смертельный удар англо-прусскому союзу; прусское правительство некоторое время считало этот союз действительно реальным планом, но в Лондоне все видели в нем не что иное как фразу, за которой скрывался парламентский трюк. В конце концов, несмотря на совещание с Александром II в Бреславле и несмотря на начатые лордом Джоном Расселом «поиски новых союзников», Пруссия теперь, как и после Виллафранкского мира, оказывается совершенно изолированной перед лицом французской теории естественных границ[46].
Можно ли поверить тому, что при таких тяжелых обстоятельствах единственное средство, которое пришло на ум прусскому правительству, заключается в том, чтобы возобновить свой план создания Малой Германии во главе с одним из Гогенцоллернов и при помощи самых дерзких провокаций не только отбросить Австрию во враждебный лагерь, но и оттолкнуть от себя всю Южную Германию? Однако как ни неправдоподобно это может показаться — тем более неправдоподобно, что эта политическая линия усердно рекомендуется бонапартистской прессой, — дело обстоит именно так. Чем ближе опасность, тем более обнаруживается намерение Пруссии продемонстрировать свое стремление к новому расколу Германии. Кстати, весьма вероятно, что после удара, нанесенного Австрии, Германия заинтересована в том, чтобы такой же удар был нанесен Пруссии, дабы избавиться от «обеих династий»; но во всяком случае никто не заподозрит принца-регента и г-на фон Шлейница в том, что они руководствуются столь пессимистическими принципами. Со времени Виллафранкского договора тенденции политики регента обнаруживались в мелких газетных стычках и непродолжительных случайных дебатах по итальянскому вопросу, но 20 апреля секрет был полностью обнаружен в прусской нижней палате во время дебатов по гессенскому вопросу.
Я уже разъяснял этот гессенский вопрос вашим читателям[47] и поэтому ограничусь теперь объяснением в нескольких словах главных пунктов, вокруг которых велись дебаты. Когда гессенская конституция 1831 г. была уничтожена курфюрстом в 1849–1850 гг. с благословения Австрии, Пруссия некоторое время делала вид, что она желает поднять меч от имени протестующей палаты представителей; но в ноябре 1850 г. при встрече князя Шварценберга и барона Мантёйфеля в Ольмюце, когда Пруссия полностью капитулировала перед Австрией, признала восстановление старого германского сейма[48], предала Шлезвиг-Гольштейн и отреклась от всех своих притязаний на гегемонию, она отказалась также и от своих рыцарских выступлений в защиту гессенской конституции 1831 года.
В 1852 г. курфюрст даровал новую конституцию, которая гарантировалась германским сеймом, несмотря на протест гессенского народа. После Итальянской войны этот вопрос был снова поставлен на обсуждение по тайному подстрекательству Пруссии. Гессенские палаты снова высказались за законность конституции 1831 г., и во франкфуртский сейм стали поступать новые петиции, требующие ее восстановления. Тогда Пруссия заявляла, что конституция 1831 г. является единственно законной, но, как она предусмотрительно добавляла, эту конституцию следовало бы приспособить к монархическим принципам сейма. С другой стороны, Австрия утверждала, что законной является конституция 1852 г., но ее следует исправить в либеральном направлении. Таким образом, спор шел о мелочах и носил чисто софистический характер. Суть его заключалась в пробе сил Гогенцоллернов и Габсбургов внутри Германского союза. Значительное большинство сейма вынесло, наконец, решение в пользу конституции 1852 г., то есть в пользу Австрии и против Пруссии. Мотивы, которые повлияли на позицию мелких немецких государств, были очевидны. Эти государства знали, что Австрия слишком занята своими внешнеполитическими затруднениями и слишком непопулярна, чтобы стремиться к чему-либо большему, чем сохранение общего status quo [существующего порядка, существующего положения. Ред.] в Германии, в то время как они подозревали, что Пруссия вынашивает честолюбивые планы нововведений. Не признав правомерной резолюцию, принятую сеймом в 1851 г., они поставили бы под угрозу правомерность всех других резолюций сейма, начиная с 1848 года. И, наконец, последнее, но не наименее важное — им не нравилась прусская стратегия диктата по отношению к мелким немецким государям и покушения на их суверенитет под предлогом поддержки жалоб гессенского народа на курфюрста. Поэтому предложение Пруссии провалилось.
И вот 20 апреля, когда этот вопрос стал предметом дебатов берлинской палаты депутатов, г-н фон Шлейниц определенно заявил от имени прусского правительства, что Пруссия не будет считать себя связанной решением германского сейма; что в 1850 г., когда вырабатывалась прусская конституция, германского сейма не существовало, ибо это учреждение было сметено бурей 1848 года; из этого следовало, что все резолюции германского сейма, противоречившие планам прусского правительства, лишались законной силы; и, наконец, что фактически германский сейм не существует, хотя Германский союз, конечно, продолжает существовать. Можно ли представить себе какой-либо более безрассудный шаг со стороны прусского правительства? Австрийское правительство объявило несуществующим старое государственное устройство Германской империи, после того как Наполеон I действительно уничтожил ее. Габсбург тогда лишь констатировал факт. Гогенцоллерн же, наоборот, объявляет теперь недействительной конституцию Германского союза в тот момент, когда Германии угрожает внешняя война, как бы для того, чтобы предоставить герою декабря законный предлог для заключения сепаратных союзов с мелкими немецкими государствами, которым до сих пор законы сейма мешали действовать таким образом. Если бы Пруссия провозгласила правомерность революции 1848 г. и объявила недействительными все контрреволюционные законы, изданные ею самой и сеймом после 1848 г., если бы она восстановила институты и законы революционной эпохи, она завоевала бы сочувствие всей Германии, в том числе и австрийской части Германии.
Теперь же она лишь вызвала раскол среди немецких государей, не объединив немецкого народа. Фактически она открыла дверь, чтобы впустить зуавов.
К. МАРКС
ГАРИБАЛЬДИ В СИЦИЛИИ. — ПОЛОЖЕНИЕ В ПРУССИИ[49]
Берлин, 28 мая 1860 г.
Главной темой разговоров здесь, как и во всей Европе, разумеется, служат подвиги Гарибальди в Сицилии. Вам должно быть известно, что еще никогда телеграфом не злоупотребляли столь бессовестным образом, как это делается сейчас в Неаполе и Генуе или в Турине. Никогда еще саранча не налетала на Европу в таком количестве, в каком теперь летают телеграфные «утки». Поэтому было бы целесообразно вкратце изложить точку зрения на сицилийские дела наиболее компетентных здешних военных кругов. Прежде всего общеизвестно, что до прибытия Гарибальди восстание продолжалось целый месяц; но как ни первостепенно значение этого факта, его могут переоценить, как показала парижская газета
