был лучшей из республик, а теперь лучшей из республик является сам маленький Тьер, министр Луи-Филиппа.

Вынужденные делать свое настоящее дело — вести войну против Парижа — с помощью бонапартовских солдат, жандармов и полицейских под командой отставных бонапартовских генералов, они дрожат от страха, подозревая, что они — как и в период их режима с 1848 по 1851 г. — лишь выковывают орудие для второй реставрации империи. Папские зуавы, ван-дейцы Кателино, бретонцы Шарета — вот что такое в действительности их «парламентская» армия, пустой призрак армии по сравнению с реальной силой империи. Приходя в исступление при одном слове «республика», они в то же время принимают все требования Бисмарка от ее имени, растрачивают от ее имени остатки достояния Франции на гражданскую войну, от ее имени поносят Париж, от ее имени готовят законы для будущей расправы с мятежниками, от ее имени узурпируют диктаторскую власть над Францией.

Законность своей власти они обосновывают всеобщим избирательным правом, против которого всегда боролись, когда сами были у власти с 1815 по 1848 г., которое они отменили в мае 1850 г., после того как оно было введено республикой вопреки им, и которое они теперь принимают в виде проституированного наследия империи, забывая при этом, что вместе с ним они принимают империю плебисцитов! Сами они немыслимы даже со своим всеобщим избирательным правом.

Они упрекают Париж в том, что он восстал против национального единства, а их первым словом было требование обезглавить это единство, лишив Париж звания столицы. Париж совершил то, чего они якобы сами желали, но он осуществил это не так, как они желали, не как реакционную фантазию прошлого, а как революционное утверждение будущего. Шовинист Тьер, начиная с 18 марта, угрожает Парижу «интервенцией Пруссии», в Бордо он настаивал на «интервенции Пруссии», он фактически действует против Парижа только с помощью тех средств, которые предоставлены ему Пруссией. Бурбоны были само достоинство по сравнению с этим шутом шовинизма.

Какое бы имя ни носила — в случае их победы — их реставрация, какой бы удачливый претендент ни возглавил ее, ее действительностью может быть только империя — последняя и неизбежная политическая форма господства этих прогнивших классов. Если они сумеют восстановить ее, — а в случае успеха любого из их планов реставрации им придется восстановить ее, — то они сумеют лишь ускорить гниение представляемого ими старого общества и созревание того нового общества, против которого они борются. Их тусклые глаза видят только политический фасад отживших режимов, и они мечтают воскресить их, поставив во главе какого-нибудь Генриха V или графа Парижского. Они не видят, что социальные основы, на которых покоились эти политические надстройки, уже истлели, что эти режимы были возможны только в прошедших фазах развития французского общества, при условиях, которые это общество уже переросло, и что теперь оно может допустить только режим империи, как состояние своего гниения, и только Республику Труда, как состояние возрождения. Они не понимают, что циклы политических форм представляли собой только политическое выражение действительных изменений, происходивших в обществе.

Пруссаки, которые в грубом упоении своим военным триумфом смотрят на агонию французского общества и используют ее для своих целей с грязной расчетливостью Шейлока и с грубой наглостью Krautjunker [заскорузлого юнкера. Ред.] уже сами наказаны тем, что империя пересажена на германскую почву. Они сами обречены на то, чтобы освободить во Франции подземные силы, которые поглотят их вместе со старым порядком вещей. Парижская Коммуна может пасть, но Социальная Революция, которой она положила начало, восторжествует. Место ее рождения — повсюду.

* ФРАГМЕНТЫ

Ложь в бюллетенях Тьера

Непомерные мошенничества Версаля, его лживый характер полнее всего воплощаются и концентрируются в Тьере, этом профессиональном лжеце, для которого «реальность вещей» существует только в их «парламентском смысле», то есть в качестве лжи.

В своем ответе на письмо архиепископа он хладнокровно отрицает «мнимые казни и репрессии (!), приписываемые версальским войскам», и эту бесстыдную ложь подтверждает комиссия, специально для этого назначенная его «помещичьей палатой». Он знает, конечно, что об этих расправах с торжеством возвещают сами бонапартовские генералы. Но в «парламентском смысле» их не существует.

В своем циркуляре от 16 апреля по поводу бомбардировки Парижа он пишет:

«Если и было сделано несколько пушечных выстрелов, то не версальской армией, а некоторыми инсургентами, которые хотели показать, что они сражаются, хотя на самом деле они боялись нос показать».

Разумеется, Париж бомбардирует сам себя, чтобы показать миру, что он сражается! И через некоторое время: «Наша артиллерия не бомбардирует; но, правда, обстреливает».

Бюллетень Тьера по поводу Мулен-Саке (4 мая): «Освобождение Парижа от угнетающих его отвратительных тиранов» (освобождение — посредством убийства спящих национальных гвардейцев).

Разношерстный сброд вооруженных отрядов — подонки бонапартовской солдатни, выпущенной из тюрем по милости Бисмарка, с жандармами Валантена и полицейскими Пьетри в качестве основного ядра, с украшением из папских зуавов, шуанов Шарета, вандейцев Ка-телино, и все это под командой трусливых генералов декабрьского режима и капитуляции, — этот сброд он величает «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция». И если пруссаки до сих пор стоят в Сен-Дени, то лишь потому, что Тьер хочет пугать их зрелищем этой «лучшей из лучших армий».

Если такова «наилучшая армия», то версальское допотопное Собрание — «самое либеральное и наиболее свободно избранное из всех собраний, которые когда-либо имела Франция». Но вершины своей эксцентричности Тьер достигает в своем заявлении мэрам и т. д., что он — «человек, который никогда не нарушал своего слова», — разумеется, он держал слово в парламентском смысле.

Он самый подлинный из республиканцев, а «Собрание еще более либерально, чем он сам» (заседание от 27 апреля).

В обращении к мэрам: «Можете довериться моему слову, я никогда не нарушал его», то есть в непарламентском смысле — я ни разу не сдержал его. «Настоящее собрание — одно из самых либеральных, какие когда-либо избирались Францией».

Он сравнивает себя с Линкольном, а парижан — с мятежными рабовладельцами Юга. Но южане добивались территориального отделения от Соединенных Штатов ради сохранения рабства. Париж же добивается отделения самого г-на Тьера и представляемых им интересов от власти ради освобождения труда.

Мстительная злоба, с какой бонапартовские генералы, жандармы и шуаны обрушиваются на Париж, неизбежна в классовой войне против труда, однако в маленькой комедии своих бюллетеней Тьер использует это как предлог для того, чтобы изображать собой карикатуру на Наполеона I и делать себя посмешищем Европы, с бесстыдством заявляя, что французская армия своей войной против парижан вернула себе славу, которую она потеряла в войне с пруссаками. Таким образом, вся война принимает вид простой детской игры, затеянной с целью дать выход детскому тщеславию карлика, упоенного тем, что он может описывать свои собственные сражения, которые ведутся его собственной армией, под его собственным тайным командованием.

И его ложь достигает высшей точки там, где дело касается Парижа и провинции.

Париж, который в действительности вот уже два месяца дает отпор «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция», несмотря на тайную помощь, получаемую этой армией от пруссаков, оказывается жаждет только, чтобы Тьер избавил его от «жестоких тиранов», и поэтому сражается против Тьера, хотя и представляет собой только кучку преступников.

Тьер без устали изображает Коммуну кучкой каторжников, преступниками, подонками. Париж сражается против Тьера, потому что хочет, чтобы Тьер избавил его от «угнетающих его отвратительных тиранов». По эта «кучка» отъявленных преступников вот уже два месяца дает отпор «наилучшей из армий, которую когда-либо имела Франция», предводительствуемой непобедимым Мак-Магоном и вдохновляемой наполеоновским гением самого Тьера!

Сопротивление Парижа якобы не является действительностью, — но зато ложь Тьера о Париже является таковой.

Не довольствуясь тем, что они опровергают Тьера своими подвигами, все живые элементы Парижа тщетно обращались к нему, чтобы вывести его из созданного им мира лжи.

«Не следует смешивать парижское движение с захватом Монмартра, который послужил для него только поводом и исходным пунктом; это движение является общим и глубоко коренится в сознании Парижа; большинство даже тех, кто по той или иной причине не примкнул к нему (держится в стороне), не отрицает все же его социальной обоснованности».

Кто же заявил это Тьеру? Делегаты синдикальных палат, люди, говорящие от имени 7—8 тысяч купцов и промышленников. Они отправились в Версаль, чтобы сказать ему это лично. То же самое заявили Лига республиканского союза и масонские ложи[456] устами своих делегатов и своими демонстрациями. По Тьер стоит на своем.

В своем бюллетене по поводу Мулен-Саке он пишет (4 мая):

«300 человек взято в плен… остальные мятежники бежали без оглядки, оставив на поле битвы 150 человек убитыми и ранеными… Такова победа, которую Коммуна сможет прославлять в своих бюллетенях. Париж скоро будет освобожден от угнетающих его жестоких тиранов».

Но борющийся Париж, действительный Париж — это не его Париж. Его Париж сам является парламентской ложью. «Богатый, капиталистический, тунеядствующий Париж», космополитический притон, — вот его Париж. Вот Париж, который хочет, чтобы его возвратили Тьеру; действительный же Париж — это Париж «подлой черни». Париж, который показал свою храбрость в «мирной процессии» и в паническом бегстве Сессе, который заполняет сейчас Версаль, Рюэй, Сен-Дени, Сен-Жермен-ан-Ле, куда за ним последовали кокотки, льнущие к «людям семьи, религии, порядка», а больше всего — к «людям собственности»; Париж тунеядствующих классов, Париж franc-fileurs, который забавляется тем, что смотрит в подзорные трубы на происходящие битвы, для которого гражданская война лишь приятное развлечение, — таков Париж г-на Тьера, точно так же, как кобленцская эмиграция[457] была Францией г-на де Калонна и как версальская эмиграция представляет собой Францию г-на Тьера.

Если лживой выдумкой является Париж, который якобы хочет, чтобы Тьер, его «помещичья палата», decembriseurs и жандармы освободили его от Коммуны, то и «провинция», желающая освободиться от Парижа с помощью Тьера и его «помещичьей палаты» — так же выдумка.

Еще до окончательного заключения мирного договора во Франкфурте[458] Тьер призывал провинцию направлять свои батальоны