его намерения якобы никогда не могло входить сопротивление указаниям императрицы-регентши, которая и т. д. и т. д.!
Описание состояния армии, с которой был предпринят этот роковой поход, является во всех деталях точным подтверждением нашей оценки, данной в свое время [См. настоящий том, стр. 64, 77. Ред.]. В нем есть лишь одна смягчающая подробность. Корпус де Файи во время своего отступления форсированным маршем все-таки умудрился растерять без боя «почти весь свой обоз»; но корпус, по-видимому, не оценил всего преимущества этого обстоятельства.
Армия направилась в Реймс 21 августа. 23-го она дошла до реки Сюип у Бетнивиля, на прямой дороге к Вердену и Мецу. По затруднения в снабжении заставили Мак-Магона немедленно вернуться к линии железной дороги; поэтому 24-го войска повернули влево и достигли Ретеля. Весь день 25-го был потрачен здесь на распределение продовольствия войскам. 26-го штаб переходит в Туртерон, на двенадцать миль дальше к востоку, 27-го в Ле-Шен-Попюле — еще на шесть миль. Здесь Мак-Магон, узнав, что восемь немецких армейских корпусов берут его в окружение, отдал приказ снова отступить к западу; но ночью из Парижа пришли настойчивые приказы, предписывающие ему направиться к Мецу.
«Не подлежит сомнению, что император мог бы отменить этот приказ, но он решил не противодействовать решению регентства».
Эта добродетельная покорность принудила Мак-Магона повиноваться; таким образом, 28-го он достиг Стонна, находящегося в 6 милях далее к востоку. Однако «эти приказы и контрприказы привели к задержкам в продвижении». В это время
«прусская армия двигалась форсированным маршем, тогда как мы, обремененные обозом» (опять!) «с утомленными войсками, затратили шесть дней, чтобы пройти 25 лье».
Затем последовали бои 30, 31 августа и 1 сентября, и произошла катастрофа, описанная очень полно, но без каких-либо новых подробностей. А затем следует мораль, которую можно извлечь из этого:
«Конечно, борьба была неравной, но мы выдержали бы ее дольше и она была бы менее катастрофичной для нашего оружия, если бы военные операции не подчинялись все время политическим соображениям».
Падение Второй империи и всего, что с нею связано, ни у кого не вызвало сожаления, — такова ее судьба. Сострадание, то есть самое малое, что выпадает обычно на долю испытавших большое несчастье, по-видимому, ни в какой мере на нее не распространяется. Даже в «honneur au courage malheureux» [«воздании почести побежденным героям». Ред.], — выражение, которое теперь нельзя произнести по-французски без некоторой иронии, — даже в этом Второй империи, кажется, отказано. Мы сомневаемся, извлечет ли Наполеон при данных обстоятельствах большую пользу из документа, согласно которому его выдающаяся стратегическая интуиция каждый раз превращалась в ничто из-за нелепых приказов правительства в Париже, продиктованных политическими соображениями, в то время как его власть отменить эти нелепые приказы в свою очередь превращалась в ничто вследствие его безграничного почтения к регентству императрицы. Лучшее, что можно сказать об этой на редкость жалкой брошюре, это то, что она подтверждает, какой скверный оборот неизбежно должны принимать дела на войне, «если военные операции все время подчиняются политическим соображениям».
Напечатано в «The Pall Mall Gazette» № 1788, 5 ноября 1870 г.
БОРЬБА ВО ФРАНЦИИ
В течение первых шести недель войны, когда победы немцев быстро следовали одна за другой, когда силы вторгшегося противника, предназначенные для захвата территории, еще не были полностью израсходованы и когда на фронте еще имелись французские армии, чтобы оказывать ему сопротивление, борьба, вообще говоря, оставалась борьбой армий. Население захваченных районов принимало в ней лишь незначительное участие. Правда, около десятка эльзасских крестьян были преданы военному суду и расстреляны за участие в боях или за нанесение увечий раненым; но трагедии, подобные той, которая произошла в Базейле, являлись редким исключением. Это лучше всего доказывается тем огромным впечатлением, которое она произвела, и тем горячим спором, который велся в печати относительно того, насколько действия немцев в этом селении заслуживали оправдания или осуждения. Если бы стоило снова начинать этот спор, мы могли бы на основании безупречных свидетельств очевидцев доказать, что жители Лазейля действительно напали на баварских раненых, жестоко обращались с ними и бросали их в огонь загоревшихся от снарядов домов; в связи с этим генерал фон дер Танн отдал бессмысленный и варварский приказ уничтожить все селение — бессмысленный и варварский особенно потому, что по этому приказу следовало поджечь дома, в которых лежали сотни его же собственных раненых. Но как бы то ни было, селение Базейль было разрушено в пылу сражения и в ходе наиболее ожесточенной борьбы — борьбы в домах и на улицах, когда нужно немедленно реагировать на донесения и принимать решения и когда нет времени проверять показания и выслушивать мнения сторон.
В течение последних шести недель в характере войны произошла примечательная перемена. Исчезли французские регулярные армии; борьба ведется новобранцами, которые уже в силу отсутствия подготовки и опыта являются в большей или меньшей степени нерегулярными войсками. Где бы они ни пытались выступить массами в открытом поле — их без труда разбивают, но, сражаясь в деревнях и городах под прикрытием баррикад и стен домов с устроенными в них бойницами, они могут оказывать серьезное сопротивление. Обращения и приказы правительства поощряют их вести такого рода борьбу, совершать неожиданные ночные нападения и другие внезапные действия, присущие малой войне; правительство также предписывает населению районов, где действуют новобранцы, оказывать им всяческую поддержку. Если бы противник располагал достаточными силами, чтобы занять всю страну, такое сопротивление было бы легко сломлено. Но до сдачи Меца он ими не располагал. Силы вторгшихся войск были израсходованы еще до того, как они достигли, с одной стороны, Амьена, Руана, Ле-Мана, Блуа, Тура и Буржа и, с другой — Безансона и Лиона. И то, что их силы истощились так быстро, в значительной степени объясняется все усиливающимся сопротивлением окружающей среды. Пресловутые «четыре улана» теперь уже не могут врываться в деревню или город, расположенные далеко от их линии фронта, и требовать абсолютного подчинения своим приказам, не рискуя при этом быть захваченными или убитыми. Для сопровождения реквизиционных отрядов нужны внушительные силы, а отдельным ротам или эскадронам приходится чрезвычайно остерегаться внезапных ночных нападений, когда они расквартировываются в деревнях, и засад, когда они находятся в походе. Вокруг германских позиций имеется полоса территорий, которую не занимают ни немцы, ни французы, и именно здесь народное сопротивление даст о себе знать сильнее всего. Для того чтобы подавить это народное сопротивление, немцы прибегают к законам войны, которые являются столь же устарелыми, сколь и варварскими. Они придерживаются правила, что каждый город или деревня, где один или несколько жителей принимают участие в обороне, стреляют по их войскам или вообще помогают французам, подлежит сожжению, что каждый человек, который захвачен с оружием в руках, но не является, по их мнению, солдатом регулярной армии, должен быть расстрелян на месте, и что всюду, где есть основание предполагать виновность сколько-нибудь значительной части населения города в подобного рода проступках, все здоровые мужчины должны быть немедленно истреблены. Эта система безжалостно проводится в течение почти шести недель и действует с полной силой и сейчас. Вы не можете открыть немецкой газеты, не встретив полдюжины сообщений о подобного рода военных экзекуциях, которые расцениваются там как нечто вполне естественное, как обычные меры военного правосудия, проводимые с благодетельной строгостью «честными солдатами» по отношению к «подлым убийцам и разбойникам». Нет никаких беспорядков, никаких разнузданных грабежей, никаких насилий над женщинами, никаких нарушений приказов. Ничего подобного. Все делается по принятой системе и в соответствии с приказами: обреченное селение окружают, его жителей выгоняют, захватывают продовольствие и поджигают дома, а настоящие или подозреваемые виновники предстают перед военным судом, где их наверняка ожидает безжалостная расправа и полдюжины пуль. В Абли, селении с 900 жителей, расположенном на пути в Шартр, эскадрон 16-го (шлезвиг-гольштейнского) гусарского полка подвергся ночью внезапному нападению французских партизан и потерял половину своих солдат; в наказание за такую дерзость вся кавалерийская бригада двинулась на Абли и сожгла это селение дотла; в двух различных сообщениях, — оба исходят от участников драмы, — утверждается, что из числа жителей были отобраны все здоровые мужчины, и все они без исключения были расстреляны или зарублены. Но это только один из очень многих фактов. Один баварский офицер, находившийся в окрестностях Орлеана, пишет, что его отряд в течение двенадцати дней сжег пять деревень; можно без преувеличения сказать, что всюду, где в центре Франции проходят летучие немецкие отряды, их путь слишком часто отмечен огнем и кровью.
Сейчас, в 1870 г., вряд ли достаточно заявить, что подобные действия являются законным способом ведения войны и что вмешательство гражданского населения или людей, должным образом не признанных солдатами, равносильно разбою и его можно подавлять огнем и мечом. Все это можно было применять во времена Людовика XIV и Фридриха II, когда борьбу вели одни только армии. Но, начиная с американской войны за независимость вплоть до Гражданской войны в Америке, участие населения в войне, как в Европе, так и в Америке, стало не исключением, а правилом. Всюду, где народ давал себя покорить только потому, что его армии становились неспособными оказывать сопротивление, он вызывал всеобщее презрение, как нация трусов; и всюду, где народ энергично вел такую партизанскую борьбу, захватчики очень быстро убеждались в том, что руководствоваться старинным кодексом крови и огня невозможно. Англичане в Америке[97], французы при Наполеоне в Испании, австрийцы в 1848 г. в Италии и Венгрии были очень скоро вынуждены, опасаясь репрессий по отношению к своим военнопленным, считать народное сопротивление совершенно правомерным. Даже пруссаки в 1849 г. в Бадене или папа [Пий IX. Ред] после Ментаны[98] не решались без разбора расстреливать военнопленных, несмотря на то, что последние были партизанами и «бунтовщиками». Существует только два современных примера безжалостного применения этого устарелого закона «искоренения» — подавление англичанами восстания сипаев в Индии[99] и действия Базена и его французских войск в Мексике.
Из всех армий мира прусской армии менее всего подобало возрождать такого рода образ действий. В 1806 г. Пруссия была разгромлена только потому, что во всей стране не было и следа этого духа народного сопротивления. После 1807 г. те, кто занимался реорганизацией управления и армии, сделали
