«мирной процессии» и в паническом бегстве Сессе, который заполняет сейчас Версаль, Рюэй, Сен-Дени, Сен-Жермен-ан-Ле, куда за ним последовали все кокотки, льнущие к «людям религии, семьи, порядка и собственности», (Париж действительно «опасных», эксплуататорских и тунеядствующих классов), («franc-fileurs»[399]), Париж, который забавляется тем, что смотрит в подзорную трубу на происходящую битву, для которого «гражданская война — лишь приятное развлечение», — таков Париж г-на Тьера (точно так же как кобленцская эмиграция[400]была Францией г-на де Калонна). Обладая склонностями типичного вульгарного писаки, он не умеет даже соблюдать внешнее достоинство, однако, чтобы не уклониться от этикета «легитимизма», он убивает женщин, девушек и детей, найденных под развалинами Нейи. Он не может отказать себе в том, чтобы с помощью зарева Кламара, подожженного керосиновыми бомбами, не устроить иллюминацию в честь муниципальных выборов, назначенных им по всей Франции. Римские историки завершают характеристику Нерона рассказом о том, что это чудовище славилось своими талантами рифмоплета и комедианта. Но дайте стать у власти простому профессиональному газетному писаке и парламентскому шуту вроде Тьера, и он перещеголяет Нерона.
Когда Тьер позволяет бонапартовским «генералам» мстить Парижу, он лишь играет свою роль слепого орудия классовых интересов, свою же собственную роль он играет в маленькой комедии бюллетеней, речей, обращений, в которых обнаруживается его тщеславие, вульгарность и пошлейший вкус газетного писаки.
* * *
Он сравнивает себя с Линкольном, а парижан — с мятежными рабовладельцами Юга. Южане сражались за рабство труда и за территориальное отделение от Соединенных Штатов. Париж сражается за освобождение труда и за отделение от власти тьеровских государственных паразитов, желающих быть рабовладельцами Франции!
* * *
В своем обращении к мэрам Тьер говорит:
«Вы можете довериться моему слову, я никогда не нарушал его!»
«Настоящее Собрание — одно из самых либеральных, какие когда-либо избирались Францией».
Он спасет республику,
«лишь бы только порядок и труд не находились под постоянной угрозой со стороны тех, кто претендует на роль особых блюстителей блага республики».
* * *
На заседании Собрания 27 апреля он говорит, что «Собрание еще более либерально, чем он сам!»
* * *
Тьер, у которого главным козырем в его риторике всегда было обличение Венских трактатов, подписывает Парижский договор[401], то есть дает согласие не только на отторжение одной части Франции, не только на оккупацию почти половины ее территории, но и на миллиарды контрибуции, даже не попросив Бисмарка точно определить и подтвердить военные издержки Германии! Он даже не разрешает Собранию в Бордо обсудить отдельные пункты его капитуляции!
Он, всю свою жизнь упрекавший Бурбонов за то, что они вернулись в арьергарде иноземных армий и за то, что их поведение по отношению к союзникам, оккупировавшим Францию после заключения мира[402], было лишено достоинства, — он просит Бисмарка сделать в договоре только одну уступку: предоставить 40000 войск для усмирения Парижа (как Бисмарк заявил об этом в рейхстаге). Вооруженная национальная гвардия полностью обеспечивала как внутреннюю оборону Парижа, так и защиту его от иноземных завоевателей, но Тьер к капитуляции Парижа перед иноземным завоевателем сразу же прибавил капитуляцию Парижа перед самим Тьером и К°. Это условие должно было вызвать гражданскую войну. И саму гражданскую войну он начинает не только с молчаливого согласия Пруссии, но и при ее содействии, с помощью пленных французских войск, которые Пруссия великодушно посылает ему из германских тюрем! В своих бюллетенях, в своих речах и в речах Фавра в Собрании он пресмыкается перед Пруссией, и не проходит недели, чтобы он не грозил Парижу прусской интервенцией даже после того, как ему не удалось добиться ее, как об этом заявил сам Бисмарк. Бурбоны были само достоинство по сравнению с этим шутом, с этим великим апостолом шовинизма!
* * *
После разгрома Пруссии (Тильзитский мир 1807 г.) ее правительство почувствовало, что оно сможет спасти себя и страну только посредством великого социального возрождения (больших перемен). Оно пересадило в Пруссию в незначительных масштабах, в рамках феодальной монархии, результаты французской революции. Оно освободило крестьян и т. д.[403]
После поражения России в Крымской войне, которое в самой стране вскрыло гнилость ее социальной и политической системы, — пусть Россия защитой Севастополя даже спасла свою честь и ослепила иноземные государства своими дипломатическими триумфами в Париже, — ее правительство освободило крепостных и преобразовало всю свою административную и судебную систему[404]. В обеих странах смелые социальные реформы были скованы и ограничены по своему характеру потому, что они были дарованы троном, а не (вместо того, чтобы быть) завоеваны народом. Тем не менее, произошли огромные социальные перемены, уничтожавшие худшие привилегии правящих классов и изменявшие экономическую основу старого общества. В обеих странах почувствовали, что тяжелая болезнь может быть исцелена только героическими средствами. Почувствовали, что победителям можно ответить только социальными реформами, вызвав к жизни элементы народного возрождения. Французская катастрофа 1870 г. не имеет параллелей в истории нового времени! Она показала, что официальная Франция, Франция Луи Бонапарта, Франция правящих классов и их государственных паразитов — гниющий труп. И что же пытаются прежде всего сделать негодяи, которые, застигнув народ врасплох, захватили власть и продолжают удерживать ее в своих руках, благодаря заговору с иноземным завоевателем, — что пытаются они прежде всего сделать? Умертвить при покровительстве Пруссии руками солдатни Луи Бонапарта и полицейских Пьетри славное дело народного возрождения, начатое в Париже, воскресить все старые легитимистские призраки, побежденные июльской революцией, допотопных мошенников Луи-Филиппа, побежденных февральской революцией, и справить торжественно оргию контрреволюции! Такой героизм крайнего самоунижения неслыхан в летописях истории! Но — и это в высшей степени характерно — вместо того, чтобы вызвать всеобщий крик негодования со стороны официальной Европы и Америки, он вызывает волну сочувствия и поток бешеных нападок на Париж! Это доказывает, что Париж, верный своему историческому прошлому, стремится возродить французский народ, делая его борцом за обновление старого общества, превращая социальное возрождение человечества в национальное дело Франции! Это — освобождение производящего класса от эксплуататорских классов, от их челяди и их государственных паразитов, которые подтверждают правильность французской поговорки: «les valets du diable sont pire que le diable» [«слуги дьявола хуже, чем сам дьявол». Ред.]. Париж поднял знамя человечества!
18 марта. Правительство ввело
«2-сантимовый штемпельный сбор на каждый экземпляр любого периодического издания, каков бы ни был его характер». «Запрещено основывать новые газеты до снятия осадного положения».
Различные фракции французской буржуазии последовательно приходили к власти: крупные земельные собственники во время Реставрации (при старых Бурбонах), капиталисты — во время парламентской Июльской монархии (при Луи-Филиппе), тогда как бонапартистские и республиканские ее элементы, томясь завистью, оставались на заднем плане. Их партийные распри и интриги велись, конечно, под предлогом борьбы за общее благо, и когда народная революция избавлялась от одной из этих монархий, возникала другая. Все это изменилось с установлением республики (февральской). Все фракции буржуазии объединились тогда в партию порядка, то есть партию земельных собственников и капиталистов, сплотившихся, чтобы сохранить экономическое порабощение труда и угнетательскую государственную машину, которая поддерживает это порабощение. В отличие от монархии, самое имя которой означало преобладание одной фракции буржуазии над другой, победу одной стороны и поражение другой (торжество одной стороны и унижение другой), — республика была анонимным акционерным обществом объединившихся фракций буржуазии, всех эксплуататоров народа, сплотившихся воедино; и в самом деле, легитимисты, бонапартисты, орлеанисты, буржуазные республиканцы, иезуиты и вольтерьянцы заключили друг друга в объятия. Они не укрываются больше под сенью трона, они уже не могут заинтересовывать народ своими партийными распрями, маскируя их видимостью борьбы за народные интересы, одни из них не находятся больше в подчинении у других. Их классовое господство прямо и открыто враждебно освобождению производящих масс; порядок — вот имя для экономических и политических условий их классового господства и рабства труда; эта анонимная, или республиканская, форма буржуазного режима, эта буржуазная республика, эта республика партии порядка есть самый гнусный из всех политических режимов. Ее прямое дело, ее единственный raison d’etre [смысл существования. Ред.] — подавление народа. Она представляет собой террор классового господства. Достигается это следующим образом. Народ сражается и совершает революцию, провозглашает республику и очищает место для Национального собрания, после чего буржуа, известные республиканские декларации которых являются гарантией для их «республики», выдвигаются на передний план большинством собрания, состоящего из побежденных открытых врагов республики. На республиканцев возлагается задача — загнать народ в западню восстания, чтобы затем подавить его огнем и мечом. Эта роль была выполнена партией «National» с Ка-веньяком во главе после февральской революции (июньское восстание). Совершив преступление против масс, эти республиканцы затем потеряли свое влияние. Они сделали свое дело, и если им и разрешают еще поддерживать партию порядка, в ее общей борьбе против пролетариата, то в то же самое время их удаляют из правительства, вытесняют в последние ряды, и их только «терпят». Столпом республики становится объединенная роялистская буржуазия, наступает истинное господство партии порядка. Материальные силы народа на время сломлены, и работа реакции — уничтожение всех уступок, завоеванных в четырех революциях, — начинается шаг за шагом. Народ доводится до бешенства не только подвигами партии порядка, но и той циничной наглостью, с которой его третируют как побежденного и с которой эта подлая банда самовластно правит им от его же собственного имени, от имени республики. Конечно, эта спазматическая форма анонимного классового деспотизма не может продолжаться долго, она может быть только переходной фазой. Правящая банда сознает, что находится на революционном вулкане. С другой стороны, если партия порядка объединена в своей войне против рабочего класса, в качестве партии порядка, то происки и интриги ее различных фракций, их борьба между собой за преобладание своих особых интересов в рамках старого общественного порядка, за то, чтобы посадить на трон своего собственного претендента и за удовлетворение честолюбивых стремлений отдельных лиц, снова начинаются со всей силой, как только господство этой партии кажется обеспеченным (гарантированным) в результате уничтожения материальных революционных сил. Это соединение общей войны против народа с общим заговором против республики, в сочетании с внутренними распрями ее правителей и их происками и интригами, парализует общество, вызывает чувство отвращения и недоумения у массы буржуазии, «нарушает» деловую жизнь, держит этот класс в состоянии хронического беспокойства. Все условия деспотизма создаются (порождаются) при этом режиме, — но деспотизма без спокойствия, деспотизма с парламентской анархией во главе. Тогда наступает час
