всех оттенков: социализм сознательный и бессознательный, социализм в прозе и в стихах, социализм рабочего класса и буржуазии. И действительно, это чудовище из чудовищ, этот социализм не только стал вполне респектабельным, но он уже носит фрак и небрежно разваливается на диванах в салонах. Это показывает неисправимое непостоянство ужасного деспота «хорошего общества» — буржуазного общественного мнения, и лишний раз оправдывает то презрение, с которым мы, социалисты прошлого поколения, всегда к нему относились. Но, впрочем, у нас нет оснований быть недовольными самим этим симптомом.

Но что мне кажется гораздо важнее этой мимолетной моды в буржуазных кругах щеголять разбавленным водой социализмом и даже важнее тех действительных успехов, которых вообще социализм достиг в Англии, — это пробуждение лондонского Ист-Энда. Это огромное скопище нищеты перестало быть тем стоячим болотом, каким оно было шесть лет тому назад. Ист-Энд стряхнул с себя апатию отчаяния; он возродился к жизни и стал родиной так называемого «нового юнионизма», то есть организации широких масс «необученных» рабочих. Хотя эта организация в значительной степени и облеклась в форму старых тред-юнионов «обученных» рабочих, но по своему характеру она все же существенно отличается от них. Старые тред-юнионы сохраняют традиции той эпохи, когда они возникли; они рассматривают систему наемного труда как раз навсегда установленный вечный порядок, который они могут в лучшем случае лишь немного смягчить в интересах своих членов. Новые же тред-юнионы были основаны в такое время, когда вера в вечность системы наемного труда была уже сильно поколеблена. Их основателями и руководителями были либо сознательные социалисты, либо социалисты по инстинкту; массы, которые устремились к ним и составляют их силу, были грубы, забиты и презираемы рабочей аристократией. Но они имеют одно неизмеримое преимущество: их психика является еще девственной почвой, совершенно свободной от унаследованных, «почтенных» буржуазных предрассудков, которые сбивают с толку головы занимающих лучшее положение «старых» юнионистов. И теперь мы видим, как эти новые тред-юнионы захватывают руководство всем рабочим движением и все больше берут на буксир богатые и высокомерные «старые» тред-юнионы.

Несомненно, деятели лондонского Ист-Энда допустили ряд колоссальных промахов; но то же самое делали и их предшественники, то же самое допускают теперь и социалисты-доктринеры, задирающие перед ними нос. Великий класс, как и великая нация, ни на чем не

учится так быстро, как на последствиях своих собственных ошибок. И несмотря на всевозможные ошибки в прошлом, настоящем и будущем, пробуждение лондонского Ист-Энда остается одним из величайших и плодотворнейших событий fin de siecle [конца века. Ред.], и я рад и горд, что мне довелось дожить до него.

Ф. Энгельс

11 января 1892 г.

ОТВЕТ ДОСТОПОЧТЕННОМУ ДЖОВАННИ БОВИО[280]

В статье, напечатанной в газете «Tribuna» от 2 февраля и др., небезызвестный Джованни Бовио упрекает итальянских депутатов-республиканцев, перешедших за последнее время в монархический лагерь, в том, что они слишком пренебрегают вопросом о форме правления. Это меня не очень трогает; но меня трогает то, что он использует мою статью о немецком социализме («Critica Sociale» 16 января 1892 г.), чтобы бросить тот же упрек немецким социалистам вообще и мне в частности. Вот что он говорит по этому поводу:

«Отсюда также видно, как и почему ошибаются те социалисты, которые вместе с Фридрихом Энгельсом говорят о приходе социалистов к власти в ближайшем будущем, но не определяют, к какой власти. Энгельс доходит до того, что с цифрами в руках (а мне всегда цифры в истории казались хорошим доказательством) устанавливает тот недалекий год, когда социалистическая партия получит большинство в германском парламенте. Превосходно: а затем?

— Она возьмет власть.

— Великолепно: но какую? Будет ли это королевская власть, республиканская, или же партия вернется к утопии Вейтлинга, оставленной позади «Коммунистическим манифестом» еще в январе 1848 года?

— Форма нам безразлична.

— В самом деле?.. Но можно говорить о власти лишь тогда, когда она имеет конкретную форму. Можно считать, что новая субстанция, новая идея сама создаст форму и произведет ее из самой себя, но нельзя отвлекаться от формы».

В ответ на это я заявляю, что полностью отрицаю толкование достопочтенного Бовио.

Прежде всего я вовсе не говорил, будто «социалистическая партия получит большинство и затем возьмет власть». Напротив, я подчеркивал, что имеется десять шансов против одного, что наши правители еще задолго до этого времени применят против нас насилие; а это перенесет нас с арены парламентской борьбы на революционную арену. Но пойдем дальше.

«Она возьмет власть — но какую? Будет ли это королевская власть, республиканская, или же партия вернется к утопии Вейтлинга, оставленной позади «Коммунистическим манифестом» еще в январе 1848 года?»

Здесь я позволю себе воспользоваться одним выражением самого достопочтенного Бовио. Поистине нужно быть «оторванным от мира отшельником», чтобы питать малейшее сомнение относительно характера этой власти.

Вся правительственная, аристократическая и буржуазная Германия обвиняет наших друзей в рейхстаге в том, что они республиканцы и революционеры.

Маркс и я в течение сорока лет без конца твердили, что для нас демократическая республика является единственной политической формой, при которой борьба между рабочим классом и классом капиталистов может сначала приобрести всеобщей характер и затем завершиться решительной победой пролетариата.

Разумеется достопочтенный Бовио не настолько наивен, чтобы вообразить, что какой-нибудь германский император назначит своих министров из среды социалистической партии и что он, если бы и захотел это сделать, примет условия, предполагающие отречение его от престола, без чего эти министры не могли бы рассчитывать на поддержку своей партии. Впрочем, по правде сказать, его опасение, что мы можем «вернуться назад к утопии Вейтлинга», заставляет меня думать, что наивность лица, участвующего в диалоге со мной, действительно очень велика.

Или, может быть, достопочтенный Бовио, упомянув о Вейтлинге, хочет сказать, что немецкие социалисты придают социальной форме не большее значение, чем они, по его мнению, придают политической? В этом случае он снова ошибается. Он должен бы иметь достаточное представление о немецком социализме, чтобы знать, что немецкий социализм выдвигает требование обобществления всех средств производства. Каким образом совершится эта экономическая революция? Это будет зависеть от обстоятельств, при которых наша партия захватит власть, от момента, когда это произойдет и от способа достижения этого. Как заявляет сам же Бовио, «новая субстанция, новая идея сама создаст форму и произведет ее из самой себя». И если, скажем, завтра вследствие какого-либо неожиданного оборота событий наша партия была бы призвана к власти, я отлично знаю, что именно предложил бы в качестве программы действия. «Форма нам безразлична»?

Считаю необходимым заявить, что ни я, ни кто-либо из немецких социалистов никогда не говорил ни этого, ни чего-либо подобного; это высказал лишь достопочтенный Бовио. И мне хотелось бы знать, по какому праву он приписывает нам подобную «sciocchezza» [ «глупость». Ред.].

Впрочем, если бы достопочтенный Бовио дождался второй половины моей статьи («Critica Sociale», 1 февраля) [См. настоящий том, стр. 255–260. Ред.] и прочитал ее, то он, возможно, не доставил бы себе труда смешивать немецких революционных социалистов с итальянскими монархическими республиканцами.

Фридрих Энгельс

6 февраля 1892 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОЛЬСКОМУ ИЗДАНИЮ «МАНИФЕСТА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ» 1892 ГОДА [281]

Тот факт, что возникла необходимость в новом польском издании «Коммунистического манифеста», позволяет сделать целый ряд выводов.

Прежде всего примечательно, что «Манифест» в последнее время стал своего рода показателем развития крупной промышленности на европейском континенте. По мере того как в той или иной стране развивается крупная промышленность, среди рабочих этой страны усиливается стремление уяснить себе свое положение как рабочего класса по отношению к имущим классам, среди них ширится социалистическое движение и растет спрос на «Манифест». Таким образом, по количеству экземпляров «Манифеста», распространенных на языке той или иной страны, можно с достаточной точностью определить не только состояние рабочего движения, но и степень развития крупной промышленности в каждой стране.

Поэтому новое польское издание «Манифеста» свидетельствует о значительном прогрессе польской промышленности. А что такой прогресс действительно имел место за десять лет, истекших со времени выхода последнего издания, не подлежит никакому сомнению. Царство Польское, конгрессовая Польша[282], стало крупным промышленным районом Российской империи. В то время как русская промышленность разбросана в разных местах — одна часть у Финского залива, другая в центре (Москва и Владимир), третья на побережье Черного и Азовского морей, остальная рассеяна еще кое-где — польская промышленность сосредоточена на относительно небольшом пространстве и испытывает как преимущества, так и невыгоды такой концентрации. Преимущества эти признали конкурирующие русские фабриканты, когда, несмотря на свое горячее желание русифицировать поляков, потребовали покровительственных пошлин против Польши. Невыгоды же — как для польских фабрикантов, так и для русского правительства — сказываются в быстром распространении социалистических идей среди польских рабочих и в возрастающем спросе на «Манифест».

Но, это быстрое развитие польской промышленности, оставившей позади русскую, является, в свою очередь, новым доказательством неиссякаемой жизненной силы польского народа и новой гарантией его будущего национального возрождения. А возрождение независимой сильной Польши, это, однако, дело, которое касается не только поляков, но и всех нас. Искреннее международное сотрудничество европейских наций возможно только при том условии, если каждая из этих наций полностью распоряжается в своем собственном доме. Революция 1848 г., в которой пролетарским борцам пришлось под знаменем пролетариата в конечном счете выполнить лишь работу буржуазии, осуществила вместе с тем руками своих душеприказчиков — Луи Бонапарта и Бисмарка — независимость Италии, Германии, Венгрии. Польшу же, которая за время с 1792 г. сделала для революции больше, чем все эти три страны, вместе взятые, в момент, когда она в 1863 г. изнемогала под натиском сил русских, в десять раз превосходивших ее силы, предоставили самой себе. Шляхта не сумела ни отстоять, ни вновь завоевать независимость Польши; для буржуазии эта независимость в настоящее время по меньшей мере безразлична. А всё же для гармонического сотрудничества европейских наций она является необходимостью [В польском издании эта фраза опущена. Ред.]. Независимость эту может завоевать только молодой польский пролетариат, и в его руках она вполне обеспечена. Ибо для рабочих всей остальной Европы независимость Польши так же необходима, как и для самих польских рабочих.

Ф. Энгельс

Лондон, 10 февраля 1892 г.