— Андромеда скоро обретёт свой «шип» и не будет больше «казаться» себе такой «деревянной», как прежде. Волопас действует также в интересах «Veilchen», — которых, правда, тогда ещё не существовало, — сочиняя стихотворение, заглавие и припев которого гласит: «Покупайте фиалки! Покупайте фиалки! Покупайте фиалки!» (стр. 38).
Господин Н. х… с{425} с похвальным усердием постарался написать тридцать две страницы водянистых стихов, не высказав при этом ни единой мысли. Вот, например, «Пролетарская песня» (стр. 166). Пролетарии выходят на лоно природы — если бы мы стали рассказывать, откуда они выходят, то этому бы конца не было — и, наконец, после длинных предисловий разражаются следующим обращением:
О, Природа, мать всего живого!
Одарив весь мир своей любовью,
Всем ты предназначила блаженство.
Ты непостижимо величава!
Слушай нашу пламенную клятву,
Наши сокровенные решенья!
Весть морям несите, реки!
Прошуми, весенний ветер, в соснах!
Точно так же, как чахнут от «чувств и дум», можно «зачахнуть» и от таких стихов.
Тем самым добыта новая тема, о которой затем долго говорится всё в том же тоне. Наконец, в четырнадцатой строфе мы узнаём, чего эти люди, собственно, хотят, но об этом здесь и говорить не стоит.
С господином Йозефом Швейцером тоже небезинтересно познакомиться:
Мысль — душа, а все дела — это только плоть одна.
Свет познания — супруг, действенность — его жена.
К этому непринуждённо присоединяется то, чего хочет господин И. Швейцер, а именно:
Ах, трещать, пылать хочу я ярким пламенем свобод
До тех пор, как смерть-гаситель жарких щепок не зальёт. (Стр. 213.)
Его желание исполняется. В этих стихотворениях он уже «трещит» вволю, а что он «щепка», это видно с первого взгляда; но это — презабавная «щепка»:
Вскинув лоб, скрестивши руки, счастлив, волен — я стою! (Стр. 216.)
В этой позиции он, должно быть, неподражаем. К сожалению, лейпцигское августовское волнение[185] заставляет его выйти на улицу, и там он видит трогательные вещи:
Предо мной, — о, стыд и ужас! — пьяны кровью там и тут,
Нежные ростки людские смертную росу сосут. (Стр. 217.)
Герман Эвербек тоже не ударил лицом в грязь. Он затягивает на стр. 227 «Боевую песню», которую, без сомнения, уже ревели херуски в Тевтобургском лесу:
Мы храбро бьёмся за свободу,
За существо у нас в груди.
Уж не боевая ли это песня для беременных женщин?
Мы бьёмся не за деньги, не за орден
И не по прихоти пустой, —
За будущие бьёмся поколенья, и т. д.
В другом стихотворении мы узнаём:
Думы людей — священны.
Священны и чувства их,
Все души нежные чахнут
От дум и чувств таких.
Точно так же, как чахнут от «чувств и дум», можно «зачахнуть» и от таких стихов.
Мы любим эту землю
С добром её и красой.
И трудимся мы неустанно
На честной ниве людской.
И эта нива вознаграждает наш труд урожаем чувствительных виршей, каких и сам Людвиг Баварский не мог бы изобрести.
Господин Рихард Рейнхардт — тихий, степенный молодой человек. Он «тихими спокойным шагом самораскрытия проходит путь» и преподносит нам стихи ко дню рождения «юного человечества», в которых довольствуется тем, что воспевает:
Свободы чистой любящее солнце,
Любви чистейшей свет свободный,
На этих шести страницах нам становится легко на душе: «любовь» повторяется шестнадцать раз, «свет» — семь раз, «солнце» — пять раз, «свобода» — восемь раз, не говоря уже о «звёздах», «лучезарности», «днях», «отрадах», «радостях», «покое», «розах», «пламени», «истине» и тому подобных второстепенных усладах существования. Если кому-нибудь на долю выпадет счастье быть воспетым таким образом, тот действительно может сойти в могилу умиротворённым.
Но зачем нам останавливаться на всех этих кропателях, когда мы можем рассмотреть таких мастеров, как господин Рудольф Швердтлейн и Ursa Major. Предоставим все эти — хотя и милые, но ещё очень несовершенные — попытки их судьбе и обратимся к венцу социалистической поэзии!
Господин Рудольф Швердтлейн поёт:
«Вперёд!»
Мы всадники жизни. Ура! (трижды)
Куда вы, всадники жизни?
Мы мчимся на смерть. Ура!
Мы в трубы трубим. Ура! (трижды)
Что в ваших трубах звучит?
Звучит, гремит в них смерть. Ура!
Позади осталось войско. Ура! (трижды)
Что делает там ваше войско?
Спит вечным сном. Ура!
Чу! То враги трубят? Ура! (трижды)
Горе вам, бедные трубачи!
Теперь мы мчимся на смерть. Ура!
Горе тебе, бедный трубач! — Мы видим, что всадник жизни, полный смеющейся отваги, скачет не только навстречу смерти, — так же смело скачет он и навстречу величайшей бессмыслице, в которой он себя так же хорошо чувствует, как вошь в овечьей шерсти. Несколькими страницами дальше всадник жизни открывает «Огонь»:
Мы так умны, мы знаем всё на свете,
И жизнь ушла стремительно вперёд…
Но Ты, гребя, волну рассечь не сможешь,
Чтоб призрак близ ушей не прошумел.
Было бы желательно, чтобы у всадника жизни «близ ушей прошумело» по возможности твёрдое тело, дабы отбить у него охоту возиться с призраками.
Плод надкуси, — меж ним и меж зубами
Возникнет привиденье в тот же миг,
Схватись за гриву в быстрой скачке. — сразу
Вздыбится призрак с конскими ушами.
У всадника тоже что-то «вздыбилось» по обеим сторонам головы, но это не «конские уши»
Вокруг тебя гиены-мысли рыщут,
Ту обними, что сердцем овладела.
С этим всадником жизни дело обстоит так, как и с другими отважными вояками. Смерти он не боится, но «духи», «привидения» и особенно «мысли» заставляют его дрожать, как осиновый лист. Чтобы спастись от них, он решает поджечь весь мир, «отваживается устроить всеобщий мировой пожар».
Разрушать — вот лозунг времени великий,
Последняя возможность примиренья
Разлада. Пусть сгорают дух и тело
На всех путях в познаньи бытия.
Пусть, как руда, что в тигле, мир кипит
В огне, стремясь отлиться в новых формах,
И демон мир очистит огненным судом,
Начало новой эре положив.
Всадник жизни попал в точку. Последняя возможность примирения разлада, содержащаяся в великом лозунге времени, в призыве к тому, чтобы исходить все пути в познаньи бытия. — эта возможность заключается именно в том, чтобы руда в тигле, сгорев, превратилась в дух и тело, т. е. чтобы разрушение новой эры мира вылилось в огненный суд, или, другими словами, чтоб чёрт побрал весь мир, горящий в огне начала.
А теперь перейдём к нашему другу — к Ursa Major. Мы уже упомянули о Хиллериаде. Она начинается с одной великой истины:
Ты, божьей милостью народ, поймёшь ли,
Как горько мир приветствовать бродяге;
Нам никогда свободы не добиться.
Принудив нас выслушать всю жалобную историю со всеми её мельчайшими подробностями, Ursa Major снова разражается стихами о «лицемерии».
Проклятие Тебе, бездушный мир,
Тебе, презренный золотой кумир,
И богачам-чудовищам, свершившим
Жестокое, кровавое злодейство.
Вещают правду вам уста поэта:
Кругом детей невинных кровь течёт!
Бросаю вам в лицо я правду эту
И жду: когда же мести час пробьёт?
Может показаться, что Ursa Major проявляет ужасающую смелость, когда она людям «бросает в лицо правду из своих уст поэта». Но можно вполне успокоиться и не дрожать за её печень и за её безопасность. Богатые не причинят зла нашему большому медведю, как и наш большой медведь ничего им не сделает. Он полагает лишь, что старого Хиллера нужно было либо обезглавить, либо:
Легчайший пух под голову злодея
Заботливой рукою подостлать,
Чтоб в крепком сне забыл он, — вам на благо, —
Какой отрады вы его лишили.
Когда ж он бодрствует, вокруг него
Две сотни арф пускай бы сладко пели,
Чтоб никогда предсмертный хрип ребёнка
Его ушей и сердца не терзал,
И многое ещё во искупленье —
Нежнейшее, что может дать любовь, —
Тогда б вы грех с себя, быть может, сняли
И совесть успокоили б свою. (Стр. 263.)
Благодушие из благодуший — такова в действительности истина «истинного социализма»! «Вам на благо»! «Успокоение совести»! Ursa Major впадает в детство и рассказывает сказки для детей.
