Сделать «безрезультатными» эти мероприятия даже вся демократия могла бы не иначе, как устранив сабельный режим, ибо Врангель сделал недоступным для демократических органов и Берлин и берлинскую почту. Пусть Центральный комитет укажет те средства, а в случае надобности — те «жертвы», с помощью которых он на нашем месте мог бы сделать безрезультатным это насилие. Впрочем, даже по мнению Врангеля «Reform» и «Zeitungs-Halle» не «закрыты». Однако я убедился, что демократы, получившие упомянутый циркуляр, толкуют его так, будто «Reform» и «Zeitungs-Halle» прекратили свое существование, и вместо них будет выходить «Allgemeine demokra-tisehe Zeitung». Я считаю необходимым рассеять это недоразумение.

«Reform» закрыта не окончательно, и как только в Берлине будет снято осадное положение, она снова начнет выходить в Берлине, и именно в качестве действительного органа демократической партии, который, в силу определенных постановлений левой распущенного Национального собрания и прежнего Центрального комитета демократов Германии, не в меньшей степени «принадлежит» партии, чем высочайше октроированная двумя членами теперешнего Центрального комитета (Д’Эстер и Хекзамер) новая газета.

Редакция «Reform» Арнольд Руге»

Примечание автора: «Прошу все уважаемые редакции немецких газет перепечатать это наше заявление».

К нашему большому удовлетворению, мы узнаем из этого примечательного заявления, что ci-devant {бывший. Ред.} франкфуртский «редактор разума событий»[243], ныне издатель — без сомнения «как таковой», — отнюдь не считает себя удовлетворенным октроированием новой демократической газеты «в Берлине»[244] — газеты, которая должна «в действительности» быть органом «партии в Берлине».

Г-н Арнольд Руге, франкфуртский «редактор разума событий» и берлинский редактор «Reform»[245], утверждает, что он «как таковой» также был органом «партии в Берлине»; «Reform», по решению «прежнего» Центрального комитета демократов, «принадлежала» (elle avait ete {она была (давно прошедшее время). Ред.}, как говорят французы) «партии». Правда, «прежний» Центральный комитет «в действительности» больше не существует, но именно поэтому-то вновь возникшая «Reform» и может все еще оставаться «действительным» органом умершего Центрального комитета и распущенной левой «распущенного» Национального собрания.

Впрочем, пусть г-н Арнольд Руге ведет борьбу против издательской конкуренции со стороны вновь октроированной берлинской «Allgemeine demokratisehe Zeitung»; вне Берлина бесспорно найдется меньше соискателей на почетное звание органа «партии в Берлине». Мы, по крайней мере, никогда не переставали считать «Reform» «действительным» органом «партии в Берлине»; мы способны также вполне оценить то насилие над самим собой, которое совершил патриот Руге в связи с упомянутыми «жертвами». Однако получается чрезвычайно странное противоречие. Благородный владелец типографии Руге становится на почву законности, чтобы сохранить свою газету «Reform» как «действительный» (патентованный sans garantie du. gouvernement {без гарантии правительства. Ред.}) орган партии. С другой стороны, философ Руге становится на почву бунта против «действительного» демократического Центрального комитета, чтобы «действительно» иметь возможность приносить дальнейшие «жертвы» в своем духе (в духе книготорговца).

Ключом для разгадки этого противоречия может послужить следующий факт: Демократический Центральный комитет заявил Руге, что хотел бы сделать «Reform» своим «Moniteur» {т. е. официальным органом. Ред.}, но при условии, что означенный Руге воздержится от всякого резонерства и перестанет писать.

Написано 9 марта 1849 г.

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 242, 10 марта 1849 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Кёльн, 6 марта. Англичанин никогда не бывает более несчастным, чем тогда, когда он не знает, что делать со своими деньгами. В этом тайна всех грандиозных спекуляций, всех доходных предприятий, но вместе с тем и тайна всех банкротств, всех денежных кризисов и торговых застоев.

В 1840, 1841 и последующих годах новые азиатские рынки, помимо обычной торговли с европейским континентом, предъявили особенный спрос к английскому экспорту. Фабриканты и экспортеры имели все основания приветствовать на манчестерской бирже громкими криками «ура» сэра Генри Поттингера. Но добрые времена скоро миновали. Кантон, Бомбей и Калькутта вскоре оказались переполнены товарами, не находившими себе сбыта, и капитал, не имевший уже выхода в этом направлении, стал снова искать применения внутри страны, чтобы изменить положение; он устремился в область железнодорожного строительства и этим открыл спекуляции поприще, на котором она скоро смогла развиться до неслыханных размеров.

По умеренному подсчету, общую сумму новых вложений можно принять в 600 миллионов, и дело, пожалуй, зашло бы еще дальше, если бы не неурожай картофеля в АНГЛИИ, Ирландии и некоторых местах континента, затем вздорожание цен на хлопок и вызванное тем и другим уменьшение сбыта промышленных товаров, а также, наконец, лихорадочная железнодорожная спекуляция, что побудило Английский банк повысить 16 октября 1845 г. учетную ставку на полпроцента.

При суеверном страхе, какой испытывает британец перед всемогуществом своего банка, это незначительное повышение учетной ставки или, другими словами, это недоверие директоров банка тотчас же вызвало соответствующую реакцию, так что наступил общий упадок духа, кредит был ограничен, и за кажущимся процветанием последовали многочисленные банкротства. В результате немедленно разразился бы значительный торговый кризис, вроде кризисов 1825 и 1836 гг., если бы последовавшая вскоре после того отмена хлебных законов[246] внезапно не укрепила пошатнувшееся доверие и снова не подстегнула дух предпринимательства.

Торговый мир в особенности питал слишком много надежд в связи с кратковременными последствиями этой великой меры, и ему поэтому нетрудно было забыть едва не наступившее бедствие. Ликвидация орегонского конфликта[247], обещавшая продолжение процветавшей до того времени торговли с Америкой, и британские победы в Пенджабе[248], обеспечивавшие спокойствие в Индостане, разумеется, в свою очередь, способствовали тому, чтобы снова поднять настроение. И хотя после неурожая 1845 г. пришлось пережить такой же неурожай в 1846 г., хотя везде приходилось еще пробавляться запасами прежнего времени и платить от 12 до 15 % за кредиты, необходимые для ведения предприятия, тем не менее, несмотря на это, все прядильные фабрики Ланкашира и Йоркшира были приведены в такое неудержимое движение, как будто неурожаи, железнодорожные спекуляции и переполненные рынки превратились вдруг теперь в чистые пустяки, с которыми можно справиться в один миг.

Однако всему этому благополучию скоро должен был наступить конец. В самом деле, уже в сентябре 1847 г., когда д-р Боуринг со столь комическим пафосом превозносил на брюссельском конгрессе фритредеров чудесные последствия отмены хлебных законов[249], в Лондоне заметили, что даже «всемогущее мероприятие сэра Роберта Пиля» уже не в состоянии спасти страну от катастрофы, наступления которой давно со страхом ожидали. Пришлось покориться судьбе, и лондонские фирмы, обладавшие, подобно Рид Ирвингу и К°, земельной собственностью на острове Маврикий почти на миллион фунтов стерлингов, открыли, в результате плачевного состояния дел в этой части английских колоний, серию банкротств и потерпели крах, увлекая при своем падении многочисленные более мелкие ост-индские и вест-индские фирмы.

В то же время заправилы фабричных районов убедились, что они заблуждались в оценке возможных последствий отмены хлебных законов. Торговая деятельность замерла во всех частях света, и ужас охватил в один и тот же момент лондонское Сити и биржи Ливерпуля, Манчестера, Лидса и т. д.

Поэтому кризис, задержанный различными событиями в октябре 1845 г., разразился, наконец, в сентябре 1847 года. Доверие было подорвано. Энергия иссякла. Английский банк не оказал поддержки банкам внутри страны; эти банки закрыли кредит торговцам и фабрикантам. Банкиры и экспортеры стали ограничивать свои сделки с континентом, а континентальные торговцы, в свою очередь, стали оказывать давление на находящихся у них в долгу фабрикантов; фабриканты, естественно, старались поправить свои дела за счет оптовиков, а оптовики нажимали на лавочников. Каждый стремился отыграться за чужой счет, и бедствия торгового кризиса постепенно потрясли весь мир, начиная с великанов лондонского Сити вплоть до последнего немецкого лавочника.

Это было до 24 февраля 1848 года! Самые худшие дни Англия пережила в четыре последних месяца 1847 года. Железнодорожные спекулянты вылетели в трубу; в торговле колониальными товарами с 10 августа по 15 октября потерпели банкротство 20 перворазрядных лондонских фирм с суммой активов в 5 миллионов, дававших около 50 % дивидендов, а в фабричных районах бедствие достигло своего максимума, когда в Манчестере на 15 ноября из 175 прядильных фабрик полное время работали только 78, и 11000 рабочих были выброшены на улицу.

Так закончился 1847 год. На долю континента выпало испытать в течение 1848 г. последствия этого английского кризиса — последствия, которые на этот раз, естественно, были тем чувствительнее, что политические потрясения не могли способствовать ликвидации результатов этого необычайного английского события.

Мы переходим теперь к самому интересному моменту в новейшей экономической истории, а именно — к тому влиянию, которое революции оказали на торговую деятельность.

Таблицы вывоза английской торговли дают нам для этого наилучшую иллюстрацию, потому что содержание этих таблиц, при господствующем положении Англии в мировой торговле, представляет собой но что иное, как выраженное в цифрах политическое и торговое положение или, точнее, выраженную в цифрах платежеспособность различных наций.

Поэтому, если мы видим, что вывоз в апреле 1848 г. сократился на 1467117 ф. ст. и в мае — на 1122009 ф. ст., тогда как общая сумма вывоза достигает в 1847 г. 51005798 ф. ст., а в 1848 г. — всего только 46407939 ф. ст., то из этого можно было бы сделать весьма неблагоприятные для революции выводы, причем к таким выводам можно прийти тем легче, что вывоз в январе и феврале 1848 г., т. е. непосредственно перед взрывом революции, был действительно на 294763 ф. ст. более благоприятен, чем в 1847 году.

Тем не менее такой взгляд был бы безусловно ошибочным. Ибо, во-первых, возрастание вывоза в январе и феврале, т. е. как раз в те два месяца, которые разделяют высшую точку кризиса и революцию, легко объясняется тем, что американцы в оплату своих громадных поставок хлеба в Англию покупали тогда больше британских промышленных товаров, чем когда бы то ни было раньше, и таким образом, по крайней мере на короткое время, предупредили возможный дефицит. Во-вторых, в истории английской торговли мы находим разительнейшие доказательства того, что вывоз сокращается не непосредственно вслед за кризисом, а только после того, как кризис успел распространиться и на континент.

Возросший вывоз двух первых месяцев 1848 г. отнюдь не должен поэтому вводить нас в заблуждение, и мы можем спокойно обратиться к общему сокращению вывоза за весь год.

Падение вывоза 1848 г., как мы уже заметили, составило, по сравнению с вывозом 1847 г., 4597859 ф. ст. — разумеется, значительное уменьшение, превратившееся в руках реакционеров, ведущих себя в политике, как тявкающие