жалкой стряпни осмеливается от имени комиссии, от имени палаты, от имени самого народа превращать это народное представительство и этот народ в посмешище европейской галерки.
Написано Ф. Энгельсом 16 марта 1849 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано в экстренном приложении к «Меие Rheinische Zeitung» № 247, 16 марта 1849 г.
Перевод с немецкого
На русском языке публикуется впервые
18-е МАРТА
Кёльн, 18 марта. Признаемся нашим читателям, что не находим сегодня темы для передовицы. Мартовская революция в Берлине, это слабое эхо революции в Вене, никогда не вызывала у нас восторга. 19 марта 1848 г. Берлин пел: «Иисус — мое прибежище!». Советуем бравым берлинцам на этот раз 18 марта сказать: «Врангель — мое прибежище».
«Neue Rheinische Zeitung» будет отмечать только годовщину 25 июня[274].
А что будет делать «Kolnische Zeitung», т. е. «кёльнская буржуазия»?
22 марта 1848 г. главным упреком со стороны «Kolnische Zeitung» г-ну фон «Арниму» было то, что он запретил «Rheinische Zeitung». Кампгаузен тогда еще не был министром. Это мы отмечаем для ясности.
Мы еще помним те блаженные времена, когда Кампгаузен сотрудничал с нами в Кёльне[275]. Отношение тогдашнего Кампгаузена к нам и наше теперешнее отношение к нему — вот в чем секрет мартовской революции 1848 года.
Написано К. Марксом 18 марта 1849 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано во втором выпуске «Neue Rheinische Zeitung» № 249, 18 марта 1849 г.
Перевод с немецкого
На русском языке публикуется впервые
«NEUE PREUSISCHE ZEITUNG» О 18 МАРТА
Кёльн, 18 марта. Орган Фридриха-Вильгельма IV, «Neue Preusische Zeitung», пишет по поводу 18 марта 1849 г. следующее:
Но вдвойне несчастен народ, который празднует годовщину своей революции; людям свойственно грешить, но гордиться своим грехом и торжествовать но поводу своего преступления — это наущение дьявола.
Та же газета в фельетоне, напечатанном в том же номере, называет борьбу 18 и 19 марта «кровавым фарсом»! Это достойное вознаграждение «Моему народу» за то, что он совершил половинчатую революцию.
Далее газета сообщает, что Врангель несколько дней тому назад «осматривал» Фридрихсхайн [276].
Интересно знать, что будет «осматривать» г-н Врангель 18 марта 1850 года.
Написано К. Марксом 18 марта 1849 г.
Печатается по тексту газеты
Напечатано во втором выпуске «Neue Rheinische Zeitung» № 249, 18 марта 1849 г.
Перевод с немецкого
На русском языке публикуется впервые
ГОГЕНЦОЛЛЕРНСКИЙ ЗАКОНОПРОЕКТ О ПЕЧАТИ
I
Кёльн, 21 марта. Согласно нашему обещанию мы возвращаемся к гогенцоллернским проектам реформ в отношении свободы печати, и права союзов, законопроектам, проникнутым духом осадного положения. Сегодня мы ограничимся тем, что сравним их с прежними планами уголовных законов, отвергнутыми рейнскими сословными собраниями[277] еще под эгидой кампгаузеновской оппозиции, и покажем, какими славными «завоеваниями» обязаны жители Рейнской провинции мартовскому восстанию в Берлине, какими новшествами в духе проникнутого любовью к насилию прусского права «неослабленная» корона великого герцога в Берлине осчастливила рейнское законодательство.
На патентованной памяти[278] Соединенном ландтаге юнкер Тадден-Триглафф из померанской Ламанчи два года тому назад ринулся в бой на защиту свободы печати. Соратник вестфальского новоявленного «храброго» рыцаря Финке поднял свое копье: «Да, гласный, но уж действительно гласный суд для господ литераторов»:
«Свобода печати — и рядом виселица!»
Проекты октроированных законов ноябрьского министерства — ото рецидив тех же старых домартовских упражнений в духе королевского патента. «Сильная корона Пруссии» отвечает на ненавистные статьи Code penal {Уголовного кодекса. Ред.}, на оправдательные приговоры рейнского суда присяжных сторонникам отказа от уплаты налогов и мятежникам: «Да, гласный, но уж действительно гласный суд»: «Свободу печати — и рядом виселицу, виселицу прусского права!»
Статьям Code penal неизвестна недостойная уязвимость чувств его гогенцоллернского величества. Несмотря на ценз и полицейскую фильтрацию, нельзя будет найти в Рейнской провинции присяжных заседателей, которые согласились бы присуждать за чудовищное преступление — оскорбление величества — к большей каре, нежели за оскорбление «частного лица», т. е. к 5 франкам денежного штрафа. Императорский деспотизм считал ниже своего достоинства заявлять, что он может быть «оскорблен» в своем «величестве»; но христианско-германское сознание отца своих подданных — сознание, которое, понятно, не может идти ни в какое сравнение с величием наполеоновской гордости, — снова «почувствовало глубокую потребность» восстановить охрану своего старопрусского достоинства в своем рейнском великом герцогстве. «Сильная» корона не осмеливается отменить рейнское судопроизводство, но она привносит в него многообещающую розгу прусского права и заявляет:
«Гласный, действительно гласный суд — и рядом виселицу прусского права!»
Относительно «гласного суда», который намереваются на первое время октроировать в дополнение к рейнскому Code, мы читаем в 22 законопроекта следующее:
«Полицейские чиновники имеют право конфисковать каждое предназначенное для распространения печатное издание, где бы они его ни обнаружили, даже если выпуск его уже начался, поскольку… в его содержании заключается преступление или проступок, которые могут подлежать преследованию в административном порядке».
Полиция имеет право конфисковать газеты, которые ей не нравятся, на почте или в редакции, даже если «выпуск уже начался», т. е. когда именно «предупредительные меры» полиции «как таковые» должны прекратиться, и дело, «по закону», уже подлежит компетенции судебных властей. Этим правом конфискации полиция пользуется во всех случаях, когда «содержание» печатных изданий, газет и пр. «заключает в себе преступление или проступок», который может подлежать «преследованию в административном порядке», т. е. в полицейском порядке, т. е. во всякое время, когда полиция пожелает удовлетворить укермаркские[279] притязания на роль прокуратуры и сочтет нужным оправдать эти вожделения обычными ссылками на какие-либо «преступления или проступки» или вообще на «могущие подлежать преследованию» деяния. Полиция может, наконец, конфисковать все печатные произведения такого рода, c’est-a-dire {то есть. Ред.} все, что заблагорассудится королю и его святой германдаде[280], где бы она их ни нашла, т. е. она может вторгаться в дома, в тайны семейной жизни, и там, где нет никакого основания для охраны собственности с помощью осадного положения или хорватских отрядов, предпринимать под сенью конституционного законного порядка полицейские грабежи частной собственности мирных граждан. Законопроект говорит при этом обо всех «предназначенных» для распространения печатных изданиях, «даже если» выпуск их уже начался. Он поэтому, «само собой разумеется», предусматривает право конфискации таких изданий, распространение которых еще не начато, которые еще не могут послужить основанием для обвинения в «преступлениях или проступках», и, таким образом, распространяет полицейский грабеж также и на частное владение предметами, юридически совсем не «подлежащими преследованию». Французские сентябрьские законы, сабельная цензура кавеньяковской военной диктатуры и даже проекты уголовных законов, предлагавшиеся «при высочайшем неодобрении» старым провинциальным сословным собраниям и их комиссиям, уважали, по крайней мере, частную собственность, «которая еще не может послужить основанием для обвинения в преступлении или проступке». Законопроект о печати на основе берлинских мартовских завоеваний организует, наоборот, официальные полицейские налеты на собственность и частные владения граждан и насильственно предает гласности, во имя христианско-германской полицейской морали, личные отношения, не имеющие никакого касательства к уголовному праву.
«Гласный, действительно гласный суд — и рядом виселицу прусского права!»
Вместе с усовершенствованием этого гласного суда происходит усовершенствование статей прусского права.
Долгожданные законы об оскорблении величества следующим образом «конституированы» в 12:
«Тот, кто проявляет непочтительность к особе короля словесно, письменно, печатно или в форме обозначений, рисунков или каких-либо других изображений, карается тюремным заключением на срок от двух месяцев до пяти лет».
Если рейнские подданные не знают, какой степени «почтительности» требует октроированный им на венском торге народами[281] великий герцог Гогенцоллерн, — пусть они справятся об этом в мотивировке к берлинскому уголовному законодательству.
По прусскому праву высшей карой за оскорбление величества было до сих пор два года заключения, а за проявление непочтительности — один год заключения в тюрьме или крепости (Общее прусское право, ч. II, разд. 20, 199, 200).
Эти статьи, однако, не кажутся достаточной защитой для монарших чувств «сильной короны Пруссии». Уже в «проекте уголовного законодательства для прусских государств», предложенном в 1847 г. Соединенным комиссиям[282], «всякие высказывания, словесные, письменные или в форме рисунков и т. д., которыми преднамеренно оскорбляется честь короля (101), карались принудительными работами от шести месяцев до пяти лет»; зато «высказывания или деяния, которые, хотя сами по себе не могут считаться оскорблением короля, однако не соблюдают должной почтительности к его особе» (102), карались тюремным заключением от шести недель до одного года. В официальной мотивировке этого проекта сказано, что, хотя саксонское сословное собрание (по поводу аналогичного проекта 1843 г.) предложило уточнить термин «проявление непочтительности» путем добавления слова «преднамеренное», дабы не подводить под этот закон высказывания и деяния, «в которых нет даже отдаленнейшего намерения проявить непочтительность к королю», однако добавление слова «преднамеренное» должно быть-де отвергнуто правительством, ибо это «стерло бы различие между оскорблением величества и проявлением непочтительности» и так как «преднамеренное» проявление «непочтительности» нужно квалифицировать как «оскорбление».
Из этой мотивировки, продолжающей еще служить руководством для закона о печати, который собираются нам октроировать, вытекает, следовательно, что «проявление непочтительности», которое в настоящее время, подобно оскорблению величества, карается тюремным заключением от двух месяцев до пяти лет, состоит именно в «непреднамеренном» оскорблении.
В то же самое время «мотивировка» указывает, что высшая мера наказания за «проявление непочтительности» тогда была определена в один год только по предложению сословного собрания Рейнской провинции.
Преимущество «мартовских завоеваний» для жителей Рейнской провинции очевидно. Первое внедрение прусского права в Code penal октроировало жителям Рейнской провинции новые преступления в виде оскорбления величества, наказуемого двумя годами, и «проявления непочтительности», наказуемого одним годом тюрьмы[283]. В законопроектах 1843 и 1847 гг. оскорбленное величество повысилось в цене до пяти лет, между тем как проявленная непочтительность должна была, по предложению сословного собрания Рейнской провинции, сохранить меру наказания в один год. При завоеваниях же осадного положения, последовавших за мартовским восстанием, «проявление непочтительности» (даже и непреднамеренное) повышается до пяти лет тюремного заключения, и рейнское законодательство опять пополняется новыми преступлениями, приближающими его в нравственном отношении к старопрусскому праву.
«Свободу
