напомним лишь о том грубом обращении, которое позволил себе по отношению к Лассалю директор тюрьмы г-н Моррет в присутствии судебного следователя г-на Эбермейера (который осчастливил нас теперь своим пребыванием здесь, в Кёльне). Лассаль направил жалобу в прокуратуру; генеральный прокурор г-н Николовиус вынес решение: данный поступок не является ни преступлением, ни проступком и поэтому судебному преследованию не подлежит!
Напомним далее о предписанных врачом крайне необходимых для здоровья Лассаля прогулках, на которые прокуратура дала свое согласие, в то время как власти запретили их, хотя согласно закону подследственный заключенный находится не в ведении властей, а целиком и полностью в ведении прокуратуры.
Трудности, с которыми приходилось сталкиваться, чтобы получить доступ в тюрьму к Лассалю, отговорки, увертки и т. д. знакомы каждому, кто хоть раз пытался проникнуть внутрь дюссельдорфского «заведения».
Наконец, следствие закончилось, и дело должно было перейти в судебную палату. Тогда еще было достаточно времени, чтобы вынести разбирательство на последнюю сессию суда присяжных, которая состоялась в феврале и марте. Но этого решили избежать во что бы то ни стало. Когда материалы были переданы заместителю обер-прокурора, «его милости» г-ну фон Аммону I, на его окончательное заключение, г-н Аммон внезапно извлек письмо Лассаля к некоему Штангиру, земледельцу в округе Альтенкирхен, чтобы на этом основании выдвинуть новое обвинение. Но это письмо уже несколько недель преспокойно пролежало в конторке у г-на Аммона, которому тогда и в голову не пришло приложить его к материалам в качестве нового пункта обвинения. И вот когда все было готово, незадолго до сессии суда присяжных, г-н Аммон появляется с письмом. Тут, разумеется, потребовалось допросить новых свидетелей, и разбирательство было отложено на несколько недель. А этого времени как раз и было достаточно для того, чтобы помешать рассмотрению дела Лассаля на предстоявшей тогда сессии суда присяжных.
Письмо, которое г-н Аммон, как он сам признался, уже долгое время держал в конторке, было, впрочем, столь незначительным, что ни судебная палата, ни обвинительный сенат не обратили на него внимания и не отнесли его к доказательствам виновности!
Одним словом, суда присяжных удалось счастливо избежать, а следующая сессия начиналась лишь в мае. Депутации одна за другой направлялись к генеральному прокурору, г-ну Николовиусу, и просили об ускорении дела или назначении внеочередной сессии суда присяжных. Г-н Николовиус обещал сделать все возможное и заявил, что шести месяцев Лассаль ни в коем случае не просидит. И что же! До шести месяцев недостает всего лишь около двух недель.
Судебная палата вынесла, наконец, решение: дело о всех трех обвиняемых передать в обвинительный сенат. Но тут возникло затруднение: были уверены, что во всем дюссельдорфском судебном округе не удастся найти присяжных, которые осудили бы г-на Кантадора. Однако для того, чтобы освободить Кантадора, пришлось бы заодно оправдать и Лассаля, причем оправдать тем самым людям, которые при других обстоятельствах осудили бы его. А именно в осуждении Лассаля были заинтересованы власти в Дюссельдорфе, министерство и даже высокая и высочайшая камарилья. Вражда к Лассалю «и перед троном не смолкает».
И вот что происходит: «Обвинительный сенат прекращает процесс против Кантадора и выпускает его на свободу, а Лассаль и Вейерс остаются под арестом и должны предстать перед судом присяжных».
А ведь против Кантадора было выдвинуто то же самое обвинение, что и против Лассаля, за исключением одной-единственной речи, которую Лассаль произнес в Нёйссе.
И тогда выхватывают как раз эту речь в Нёйссе, и за нее предают Лассаля суду присяжных.
Напомним коротко о всем ходе событий.
В то время, когда каждый день могла разразиться открытая борьба между блаженной памяти Национальным собранием и короной, город Дюссельдорф был, как известно, одним из самых крупных центров агитации в Рейнской провинции. Гражданское ополчение было здесь полностью на стороне Национального собрания и, кроме того, возглавлялось демократом. Оно было готово превратить пассивное сопротивление в активное, как только к этому будет дан сигнал из Берлина. Оружие и боеприпасы были налицо. Лассаль и Кантадор стояли во главе всего движения. Они не только призывали граждан вооружиться для борьбы против министерства Мантёйфеля, они осуществляли вооружение на деле. Здесь, в Дюссельдорфе находился центр их деятельности. Стало быть, здесь и произошло это преступление, если преступление действительно имело место. А где оно произошло, по утверждению обвинения? Не в Дюссельдорфе, а — в Нёйссе!!
Лассаль был в Нёйссе на собрании и призывал к отправке вооруженного подкрепления в Дюссельдорф. Этот призыв не имел даже никаких последствий, потому что до борьбы дело не дошло. Должно быть, в этом и заключается преступление Лассаля!
Следовательно, Лассаль должен предстать перед судом присяжных не из-за своей основной деятельности, не из-за действительного вооружения и не из-за действительного восстания, которое вот-вот могло разразиться в Дюссельдорфе. В этом не нашли никакого «преступления». Даже обвинительный сенат, несмотря на всю свою старческую дряхлость, вынужден был признать это. Мнимое преступление состоит в абсолютно случайном, совершенном мимоходом поступке, целиком зависящем от главного действия в Дюссельдорфе и без него не имеющего никакого смысла, — оно состоит не в организации вооруженных сил для борьбы против правительства в Дюссельдорфе, а в призыве к жителям Нёйссе поддержать эту организацию!
Но, конечно, Кантадора не было в Нёйссе, когда Лассаль произносил эту ужасную речь; Кантадор не призывал жителей Нёйссе к вооруженному сопротивлению, Кантадор всего только организовывал жителей Дюссельдорфа для вооруженного сопротивления и призывал тамошнее гражданское ополчение, которое само является частью вооруженных сил правительства, к сопротивлению правительству. В этом состоит различие, и поэтому Кантадора освободили, а Лассаля оставили под арестом до нынешней сессии суда присяжных.
Но это еще не все. Лассаль, кроме того, прямо призывал земледельца Штангира к отправке вооруженного подкрепления в Дюссельдорф. Письмо это приложено к материалам следствия и дословно приводится в обвинительном заключении (см. «Neue Rheinische Zeitung», № 277, 2-й выпуск). Разве в обвинительном заключении это письмо рассматривается как основание для предания Лассаля суду присяжных? Ничего подобного. Даже судебная палата, выдвинувшая все-таки против Лассаля девять пунктов обвинения, из которых обвинительный сенат восемь отменил, не додумалась до того, чтобы к их числу отнести и это письмо. И вот, оказывается, это письмо заключает в себе точно такое же мнимое «преступление», какое Лассаль совершил в Нёйссе.
Редко фабриковалось что-нибудь более непоследовательное, противоречивое, непостижимое, чем решение обвинительного сената о передаче дела в суд.
При этом особенно достойно внимания следующее: согласно решению самого кёльнского сената, во всей той агитации, которая велась в Дюссельдорфе в ноябре прошлого года, в прямом призыве к оказанию сопротивления министерству, в вооружении, в приобретении боеприпасов, в прямой и открытой оппозиции гражданского ополчения правительству, в клятве гражданского ополчения с оружием в руках бороться против правительства в защиту Национального собрания — во всем этом не заключается никакого преступления. Кёльнский обвинительный сенат заявил это.
В этом отношении сенат, таким образом, сходится во мнении с кёльнской судебной палатой и даже с кёльнской прокуратурой. Во время следствия по делу Рейнского окружного комитета они оба преспокойно умолчали о призыве к вооружению против «врага», оставили в стороне уголовный казус и исходили лишь из подлежащего суду исправительной полиции факта призыва к мятежу, факта, который рассматривался судом присяжных лишь потому, что призыв этот был сделан через печать.
С Лассалем же поступили намного хитрее. Сначала возбудили уголовное преследование, а суд исправительной полиции оставили про запас. И на случай, если Лассаль за произнесенную в Нёйссе речь будет оправдан, его предали суду исправительной полиции за призыв к сопротивлению чиновникам (к мятежу), содержавшийся в двух дюссельдорфских речах.
Следует напомнить здесь лишь о процессе Рейнского окружного комитета. Случай совершенно аналогичный. На этом процессе рассматривался вопрос о том, было ли налицо преступление (такое же, в котором обвиняется Лассаль) или его вовсе не было, и было признано, что нельзя призывать к оказанию вооруженного сопротивления правительству, не призывая в то же время к оказанию сопротивления всем тем отдельным чиновникам, которые и составляют правительство. Присяжные вынесли оправдательный приговор.
Лассаль окажется в том же положении, когда он после несомненного оправдания судом присяжных предстанет перед судом исправительной полиции. А тем временем придумают предлог для продления ареста, и тогда суд исправительной полиции не попадет в столь затруднительное положение, как присяжные!
Завтра мы займемся самим обвинительным заключением и на его основе приведем новое доказательство смехотворности всей этой судебной процедуры.
Написано Ф. Энгельсом 1 мая 1849 г.
Напечатано в «Neue Rheinische Zeitung» № 287, 2 мая 1849 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с немецкого
На русском языке публикуется впервые
Кёльн, 1 мая. Еще один новый эпизод в истории прусской контрреволюции. Король дает Франкфуртскому собранию решительный пинок и с презрением бросает ему в лицо предложенную бутафорскую корону воображаемой империи.
Если бы в свое время Франкфуртское собрание действовало энергично, оно могло бы сейчас отдать приказ об аресте этого опьяненного своим высокомерием Гогенцоллерна и предать его суду присяжных за «оскорбление Национального собрания» (сентябрьский закон 1848 г., обнародованный также и в Пруссии). Пока еще не существует «имперского» закона, который освобождал бы отдельных государей от ответственности в отношении «империи». А свободную от всякой ответственности императорскую власть Гогенцоллерн отверг сам.
Новая прусская «имперская» нота от 28 апреля смягчает этот пинок «империи» несколькими благосклонными замечаниями по поводу так называемой германской имперской конституции. Это невинное жалкое творение изображается в прусской ноте как корень всех зол и как «переходящий всякие границы» крайний продукт революции и тайного республиканизма.
Собор св. Павла — притон карбонариев! Велькер и Гагерн — тайные республиканцы, «Мерос с кинжалом под полою»![319] Бассерман — человек, которому являются привидения, — стал сам «бассермановской личностью»[320]! Достопочтенным франкфуртцам это, конечно, льстит после того презрения, которым наградил их народ, после всех проклятий, которые посылали им жертвы расправы — баррикадные борцы Франкфурта и Вены. И люди всех оттенков, вплоть до г-на Фогта, способны действительно поверить подобной чепухе.
Прусская нота — это последняя угроза Франкфуртскому собранию перед тем, как действительно осуществить его разгон. Еще раз строптивый Гогенцоллерн протягивает руку для «соглашения». И
