1833 г., то Карлейль обвиняет пауперов в государственной измене на том основании, что пауперизм порождает пауперизм. Подобно тому как раньше у него исторически возникший господствующий класс, промышленная буржуазия, был приобщен к гениальности в силу одного того, что господствовал, так теперь у него всякий угнетенный класс, чем сильнее его угнетение, тем более чужд гениальности, тем более становится жертвой ярости нашего непризнанного реформатора. Так именно обстоит здесь с пауперами. Но его нравственно-благородный гнев достигает своего апогея тогда, когда речь идет об абсолютно низких и негодных людях, о «мерзавцах», т. е. о преступниках. О них он говорит в брошюре об образцовых тюрьмах.
Эта брошюра отличается от первой еще более свирепой яростью, которая тем меньше стоит автору, что она направлена против официально изгнанных из теперешнего общества лиц, против находящихся под замком людей, яростью, которая сбросила последние остатки стыдливости, еще проявляемой из приличия обыкновенными буржуа. Подобно тому, как Карлейль в первом памфлете устанавливает полную иерархию благородных и разыскивает благороднейшего из благородных, так здесь он создает столь же полную иерархию мерзавцев и негодяев и старается раздобыть худшего из худших, величайшего мерзавца Англии, чтобы иметь удовольствие повесить его. Но допустим, что он его поймает и повесит; в таком случае какой-то другой человек, являющийся теперь наихудшим, должен быть опять-таки повешен, а за ним снова другой, пока, в порядке очереди, дело дойдет, наконец, до благородных, а затем до более благородных, а под конец останется только Карлейль, самый благородный, который, в качестве преследователя мерзавцев, оказывается в то же время убийцей благородных и который убил также в мерзавцах благородное; останется этот благороднейший из благородных, который внезапно превратится в самого низкого из мерзавцев и в качестве такового должен будет повесить сам себя. Этим были бы разрешены все вопросы о правительстве, государстве, организации труда. иерархии благородных и был бы, наконец, осуществлен вечный закон природы.
Написано в марте — апреле 1850 г.
А. ШЕНЮ, ЭКС-КАПИТАН ГВАРДИИ ГРАЖДАНИНА КОССИДЬЕРА. «ЗАГОВОРЩИКИ. ТАЙНЫЕ ОБЩЕСТВА; ПРЕФЕКТУРА ПОЛИЦИИ ПРИ КОССИДЬЕРЕ; ВОЛЬНЫЕ СТРЕЛКИ». ПАРИЖ, 1850. ЛЮСЬЕН ДЕЛАОД. «РОЖДЕНИЕ РЕСПУБЛИКИ В ФЕВРАЛЕ 1848 г.» ПАРИЖ, 1850{28}
Было бы весьма желательно, чтобы люди, стоявшие во главе партии движения, — будь то перед революцией, в тайных обществах или в печати, будь то в период революции, в качестве официальных лиц, — были, наконец, изображены суровыми рембрандтовскими красками во всей своей жизненной правде. Во всех существующих описаниях эти лица никогда не изображаются в их реальном, а лишь в официальном виде, с котурнами на ногах и с ореолом вокруг головы. В этих восторженно преображенных рафаэлевских портретах пропадает вся правдивость изображения.
Оба рассматриваемые произведения, правда, устраняют котурны и ореол, в которых обычно являлись до сих пор «великие мужи» февральской революции; они вторгаются в частную жизнь этих господ, показывая их нам в неглиже, со всем их окружением, состоящим из различного рода субъектов на подчиненных ролях. Но от этого они не становятся менее далекими от действительно правдивого изображения лиц и событий. Один из этих авторов — разоблаченный многолетний шпик Луи-Филиппа, другой — старый заговорщик по профессии, отношения которого с полицией тоже очень двусмысленны и наблюдательность которого характеризуется уже одним тем, что он, якобы, видел между Рейнфельденом и Базелем «ту великолепную цепь Альп, серебряные вершины которой слепят глаз», а между Келем и Карлсруэ «рейнские Альпы, далекие вершины которых терялись на горизонте». От подобных людей — особенно, если они пишут в целях личного оправдания, — можно ожидать, разумеется, только более или менее карикатурной скандальной хроники февральской революции.
Г-н Делаод старается в своей брошюре изобразить себя шпионом куперовского романа[164]. Он утверждает, что в течение восьми лет парализовал деятельность тайных обществ и этим приобрел заслуги перед обществом. Но от куперовского шпиона до г-на Делаода далеко, очень далеко. Г-н Делаод, сотрудник «Charivari»[165], член Центрального комитета Общества новых времен года с 1839 г.[166], соредактор «Reforme» со времени ее основания и в то же время платный шпион префекта полиции Делессера, никем не был так скомпрометирован, как скомпрометировал его Шеню. Его брошюра непосредственно вызвана разоблачениями Шеню, хотя он и остерегается хотя бы одним словом ответить на то, что говорит о нем Шеню. Таким образом, по крайней мере эта часть мемуаров Шеню достоверна.
«Во время одного из моих ночных путешествий», — рассказывает Шеню, — «я заметил Делаода, прогуливавшегося взад и вперед по набережной Вольтера. Дождь лил как из ведра, и это обстоятельство заставило меня задуматься. Не черпает ли этот милейший Делаод также из кассы тайных фондов? Но я вспомнил его песни, его прекрасные строфы об Ирландии и Польше и в особенности написанные им для газеты «Reforme» резкие статьи» (между тем, как г-н Делаод старается выставить себя человеком, который смягчал тон «Reforme»).
— «Добрый вечер, Делаод, что ты, черт возьми, делаешь здесь в такой час и в такую ужасную погоду? — Я жду здесь одного бездельника, который должен мне деньги, и так как он каждый вечер проходит здесь в этот час, то он мне уплатит, или… — и он сильно ударил палкой по ограде набережной».
Делаод старается избавиться от него и направляется к мосту Карусель. Шеню удаляется в противоположную сторону, но только для того, чтобы спрятаться под арками Института. Де-лаод вскоре возвращается, осторожно осматривается по сторонам и продолжает прохаживаться взад и вперед.
«Спустя четверть часа я заметил карету с двумя маленькими зелеными фонарями, какую описывал мне мой бывший агент» (прежний шпион, который в тюрьме раскрыл Шеню множество полицейских секретов и опознавательных знаков). «Она остановилась на углу улицы Вьёз-Огюстен. Из нее вышел человек; Делаод прямо подошел к нему, они поговорили с минуту, и я видел, как Делаод сделал движение человека, прячущего деньги в карман. — После этого случая я делал все, чтобы отстранить Делаода от наших собраний, и прежде всего не дать Альберу попасться в ловушку, так как он был краеугольным камнем нашего здания. Через несколько дней после этого «Reforme» отвергла статью г-на Делаода. Это задело его тщеславие как литератора. Я посоветовал ему отомстить, основав другую газету. Он последовал этому совету и даже опубликовал вместе с Пилем и Дюпоти проспект газеты «Peuple»; и в течение этого времени мы были почти совершенно избавлены от него» (Шеню, стр. 46–48).
Мы видим, как куперовский шпион превращается в политически проституированного субъекта самого низкого сорта, который поджидает на улице в дождливую погоду зауряднейшего officier de paix {полицейского надзирателя. Ред.} для получения своего cadeau {вознаграждения. Ред.}. Далее: во главе тайных обществ стоял не Делаод, как он пытается утверждать, а Альбер. Это вообще следует из всего изложения Шеню. Шпик «в интересах порядка» здесь сразу превращается в оскорбленного литератора, который злится на то, что в «Reforme» не принимают без дальнейших околичностей статьи сотрудника «Charivari»; поэтому он порывает с «Reforme», действительным партийным органом, сотрудничая в котором он мог оказывать услуги полиции, порывает, чтобы основать новую газету, в которой он в лучшем случае мог удовлетворить свое литературное тщеславие. Подобно тому как проститутки пытаются оправдать себя в своем грязном деле подобием известного чувства, так шпик пытается оправдать себя своими авторскими претензиями. Ненависть к «Reforme», которой проникнут весь его памфлет, объясняется самой банальной злопамятностью литератора. Наконец, мы видим, что в важнейший период существования тайных обществ, непосредственно перед февральской революцией, Делаода все больше и больше отстраняют от них; и этим объясняется, почему Делаод, в противоположность Шеню, утверждает, что в этот период тайные общества все больше приходят в упадок.
Мы теперь подходим к той сцене, в которой Шеню изображает разоблачение после февральской революции предательства Делаода. Партия «Reforme» собралась у Альбера в Люксембургском дворце по приглашению Коссидьера. Явились Монье, Собрие, Гранмениль, Делаод, Шеню и др. Коссидьер открыл собрание и сказал при этом:
«Среди нас есть предатель. Мы должны конституироваться в качестве тайного трибунала, чтобы судить его». — Гранмениль, как старейший из присутствующих, был избран председателем, а Тифен секретарем. «Граждане, — продолжал Коссидьер в качестве общественного обвинителя, — мы долго обвиняли честных патриотов. Мы были далеки от представления о том, какая змея пробралась в нашу среду. Сегодня я открыл действительного предателя: это Люсьен Делаод!» — Последний, до тех пор спокойно сидевший, вскочил при этом прямом обвинении. Он сделал движение по направлению к двери. Коссидьер быстро закрыл ее, вытащил пистолет и крикнул: «Если ты двинешься с места, я размозжу тебе голову!» — Делаод горячо доказывал свою невиновность. «Хорошо», — сказал Коссидьер. «Вот папки с документами, которые содержат тысячу восемьсот донесений префекту полиции», и он роздал нам специально касающиеся каждого из нас донесения. Делаод упорно отрицал, что эти донесения, за подписью Пьер, исходили от него, пока Коссидьер не прочел письмо, впоследствии напечатанное в его мемуарах, в котором Делаод предлагал свои услуги префекту полиции и которое было подписано его настоящей фамилией. С этого момента несчастный больше не отпирался. Он пытался оправдаться, ссылаясь на нищету, которая внушила ему роковую мысль броситься в объятия полиции. Коссидьер вручил ему пистолет — единственный выход, который оставался у Делаода. Делаод стал умолять своих судей, он взывал к их великодушию, но они оставались непреклонны. Бокке, один из присутствующих, потеряв терпение, схватил пистолет и три раза подавал его Делаоду со словами: «Allons {Ну, давай. Ред.}, размозжи себе голову, трус, трус, или я сам тебя застрелю!» — Но Альбер вырвал у него из рук пистолет, говоря: «Опомнись, выстрел здесь, в Люксембурге, поставит всех на ноги!» «Верно, — воскликнул Бокке, — нам надо достать яд». «Яд? — говорит Коссидьер, — я принес с собой яды всех сортов». Он взял стакан, налил в него воды, положил туда сахару, затем всыпал туда белый порошок и предложил Делаоду, который в ужасе отшатнулся. «Так вы хотите меня убить?» — «Да, — сказал Бокке, — пей». На Делаода было страшно смотреть. Он был бледен, его сильно вьющиеся и хорошо расчесанные волосы встали дыбом. Пот струился по его лицу. Он умолял, он плакал, «Я не хочу умирать!» Но Бокке все еще неумолимо держал перед ним стакан. «Ну, пей же, — сказал Коссидьер, — ты и оглянуться не успеешь, как тебя уже не будет». — «Нет, нет, я не буду пить!» — И в смятении он прибавил, сделав зловещий жест: «О, я отомщу за все эти
