том, что газета «Patrie» сообщила предварительные данные об избрании друзей порядка. Но это повышение казалось, однако, слишком ничтожным нашим спекулянтам; надо было «поддать жару». И «Patrie» от 8 марта, вышедшая накануне вечером, в своем биржевом бюллетене дает понять, что не может быть ни малейшего сомнения в победе партии порядка. В частности, в газете сказано:
«Мы не станем, конечно, порицать сдержанность капиталистов однако если при каких-нибудь обстоятельствах недопустимо сомнение, то это именно теперь, после полученных на предварительных выборах результатов».
Чтобы вполне оценить влияние на биржу биржевого бюллетеня и всего сообщения «Patrie», надо знать, что эта газета является настоящим moniteur {вестником. Ред.} теперешнего правительства и получает официальные сведения раньше, чем сам «Moniteur». Тем не менее спекуляция на этот раз не удалась.
8 марта становятся известными некоторые благоприятные для партии красных результаты голосования в армии, и тотчас же курс падает. Панический страх, повидимому, охватывает спекулянтов. В ход пускаются любые средства. Биржевой бюллетень «Patrie» держится твердо. Все газеты Союза избирателей включены в кампанию; некоторые не имеющие значения неточности в подсчете голосов дебатируются с жаром; одна газета на видном месте помещает результаты голосования полка, отдавшего свои голоса за монархистов; наконец, заставляют напечатать в республиканских газетах несколько официальных опровержений, лживость которых обнаруживается через несколько дней.
В результате всех этих усилий удается 9 марта, при открытии биржи, добиться некоторого повышения государственных бумаг, которое, однако, держится недолго. Курс довольно низок до 2 часов 15 минут; с этого момента он все повышается до закрытия биржи[179]. О причинах этой внезапной перемены разболтала сама «Patrie»:
«Утверждают, что некоторые сильно заинтересованные в повышении курса спекулянты незадолго до закрытия биржи сделали значительные закупки, чтобы к моменту выборов поднять настроение в провинции и, благодаря охватившему провинцию доверию, вызвать новые закупки, которые привели бы к еще большему повышению курса».
Это была многомиллионная операция, в результате которой трехпроцентные бумаги увеличились в цене на 40 сантимов, а пятипроцентные на 60 сантимов.
Итак, ясно: какие-то спекулянты были заинтересованы в повышении и поэтому в решающий момент произвели новые значительные закупки, чтобы вызвать новое повышение. Кто были эти спекулянты? На это могут ответить факты.
11 марта на бирже произошло падение курса. Все попытки спекулянтов оказались бессильными перед колеблющимися результатами выборов.
12 марта — новое значительное падение курса, так как результаты выборов уже почти известны и можно считать установленным, что три социалистических кандидата получили внушительное большинство. Спекулянты a la hausse делают отчаянную попытку. «Patrie» и «Moniteur du Soir» публикуют, под видом официальных телеграфных сообщений, чисто вымышленные сообщения о результатах выборов в провинции. Маневр удается. Вечером у Тортони[180] наблюдается легкое повышение курса. Значит все дело только в том, чтобы «поддать жару». «Patrie» печатает следующее сообщение:
«Согласно поступившим до сих пор сведениям о результатах голосования, гражданин Дефлотт получил только на 341 голос больше, чем гражданин Ф. Фуа. Итоги выборов могут еще измениться в пользу нашего кандидата, в результате голосования легкой жандармерии. — Уверяют, что правительство завтра предложит Собранию два закона, о печати и о предвыборных собраниях, и потребует признания их неотложности».
Второе сообщение было ложным; только после долгих колебаний и продолжительных обсуждений с главарями партии порядка и после смены министерства правительство решилось предложить эти законы. Первое сообщение представляло собой еще более беззастенчивую ложь: в тот самый момент, когда оно было напечатано в «Patrie», правительство послало в департаменты телеграфное сообщение об избрании Дефлотта.
Между тем спекуляция удалась: бумаги поднялись в цене на 1 фр. 35 сант., и господа спекулянты выручили от 3 до 4 миллионов. Нельзя, конечно, осуждать «друзей собственности» за то, что они стараются как можно больше завладеть своим фетишем в интересах порядка и общества.
В результате этой удачной dodge {вестником. Ред.} господа спекулянты так обнаглели, что тотчас же произвели в огромном масштабе новые закупки и этим побудили к закупкам также множество других капиталистов. Повышение было столь значительным, что даже возможные барыши от этой операции в свою очередь уже учитывались на бирже. Но вот 15-го числа был нанесен ошеломляющий удар — объявление Карно, Дефлотта и Видаля народными представителями. Курс вдруг неудержимо устремился вниз и никакими ложными известиями и телеграфными измышлениями уже нельзя было предотвратить поражения наших спекулянтов.
Написано К. Марксом в апреле 1850 г.
Напечатано в журнале «Neue Rheinische Zeitung. Politisch-okonomische Revue» № 4, 1850 г.
Печатается по тексту журнала
Перевод с немецкого
ГОТФРИД КИНКЕЛЬ
Дряблость немецкой так называемой революционной партии столь велика, что вещи, которые вызвали бы в Англии и во Франции бурю негодования, в Германии не только не возбуждают удивления, но даже встречают всеобщее одобрение. Г-н Вальдек на суде присяжных приводит обстоятельные свидетельские показания в подтверждение того, что он всегда был лойяльным конституционалистом, а берлинские демократы с триумфом везут его домой. Г-н Грюн в Трире на открытом заседании суда в самой нелепой форме отрекается от революции, а публика в зале суда поворачивается спиной к осужденным пролетариям, чтобы восторженно приветствовать этого оправданного дельца.
Новый пример того, что возможно в Германии, дает защитительная речь, которую г-н Готфрид Кинкель произнес 4 августа 1849 г. перед военным судом в Раштатте и которая была опубликована 6 и 7 апреля текущего года в берлинской «Abend-Post».
Мы знаем заранее, что вызовем всеобщее негодование сентиментальных лжецов и демократических фразеров тем, что разоблачим перед нашей партией эту речь «плененного» Кинкеля. Это нам совершенно безразлично. Нашей задачей является беспощадная критика, и притом критика, скорее направленная против мнимых друзей, чем против открытых врагов; придерживаясь этой нашей позиции, мы охотно отказываемся от дешевой популярности среди демократов. Нашим нападением мы нисколько не ухудшаем положения г-на Кинкеля; разоблачением мы подводим его под амнистию, подтверждая его признание, что он не является тем человеком, за которого его выдают, и заявляя, что он достоин не только амнистии, но даже зачисления на прусскую государственную службу. К тому же его речь уже опубликована. Мы разоблачаем перед нашей партией всю речь в целом, здесь же приводим только наиболее разительные ее места.
«Равным образом я никогда не занимал командных должностей, поэтому я и не могу нести ответственности за действия других. И я протестую против отождествления моих действий с грязью и мутью, которая, я знаю это, к сожалению, пристала напоследок к революции».
Так как г-н Кинкель «вступил в безансонскую роту в качестве рядового» и так-как этими словами он бросает подозрение на всех командиров, то не было ли его долгом высказаться в пользу, по крайней мере, своего непосредственного начальника, Виллиха?
«Я никогда не служил в армии, следовательно, и не нарушал присяги, не применял против моего отечества военных знаний, которые могли бы быть мной приобретены на службе у моего отечества».
Разве это не прямой донос на взятых в плен бывших прусских солдат, на Янсена и Бернигау, которые вскоре после этого и были расстреляны, разве это не было полным оправданием смертного приговора над уже расстрелянным Дорту?
Точно так же г-н Кинкель выдает военному суду и свою собственную партию, разглагольствуя о каких-то планах уступки Франции левого берега Рейна и объявляя себя чистым от этих преступных помыслов. Г-н Кинкель отлично знает, что о присоединении Рейнской провинции к Франции говорили только в том смысле, что эта провинция в момент решительной схватки между революцией и контрреволюцией безусловно станет на сторону революции, кто бы ее ни представлял, — французы пли китайцы. Он не преминул также сослаться на свой мягкий характер, который позволил ему, в отличие от диких революционеров, если и не как члену партии, то как человеку, быть в хороших отношениях с Арндтом и другими консерваторами.
«Моя вина состояла только в том, что я летом продолжал желать того же самого, чего в марте желали вы все, чего желал весь немецкий народ!»
Он изображает себя здесь борцом за одну лишь имперскую конституцию, который никогда ничего большего и не желал, кроме как этой конституции. Примем его заявление к сведению.
Г-н Кинкель касается мимоходом статьи, которую он написал по поводу погрома, произведенного в Майнце прусскими солдатами[181], и говорит:
«Как же со мной поступили? Во время моего отсутствия меня вторично по этому поводу вызывали в суд и, так как я не мог явиться защитить себя, то я был приговорен, как мне недавно передавали, к лишению избирательных прав на 5 лет. Пять лет лишения избирательных прав — вот к чему меня приговорили; для человека, который уже однажды имел честь быть депутатом, — это исключительно жестокое наказание» (!).
«Как часто мне приходилось слышать, что я «плохой пруссак»; упрек этот меня задевал… Ну что же! Моя партия в настоящий момент потерпела в моем отечестве поражение. Если теперь прусская корона поведет наконец смелую и сильную политику, если его королевскому высочеству, нашему престолонаследнику, принцу Прусскому, удастся объединить Германию мечом, — ибо иначе это осуществить невозможно, — сделать ее великой и уважаемой перед лицом наших соседей, обеспечить ей действительно и надолго внутреннюю свободу, оживить снова торговую жизнь, распределить равномерно по всей Германии то военное бремя, которое теперь слишком тяжело ложится на плечи Пруссии, и, прежде всего, обеспечить куском хлеба бедняков моего народа, представителем которого я себя считаю, — если удастся все это сделать вашей партии — я буду с вами! Честь и величие моего отечества дороже мне моих политических идеалов; я умею ценить французских республиканцев 1793 года» (Фуше и Талейрана?), «которые добровольно склонились перед величием Наполеона в интересах Франции; если бы так случилось, и народ мой еще раз оказал бы мне честь избрать меня своим депутатом, — я был бы одним из первых депутатов, которые с радостью в сердце воскликнули бы: Да здравствует германская империя/Да здравствует империя Гогенцоллернов! Если иметь такие воззрения — означает быть плохим пруссаком, то в таком случае я и не желаю быть хорошим пруссаком».
«Господа, подумайте также немного о покинутых жене и ребенке перед вынесением приговора человеку, который сегодня, благодаря превратности человеческой судьбы, стоит перед вами таким
