из Лондона с прусской полицией. Дело идет об определенном периоде времени. Г-н Виллих правильно чувствует это и заявляет поэтому на свой благородный манер:
«Он» (Хенце) «приехал до процесса в Лондон» (это утверждаю и я) «не ко мне, а на промышленную выставку».
У благородного сознания своя собственная промышленная выставка, как и свой собственный брюссельский «Precurseur». Настоящая лондонская промышленная выставка была закрыта в октябре 1851 г., а у г-на Виллиха Хенце едет «на нее» в августе 1852 года. Это обстоятельство могут подтвердить Шили, Хейзе и прочие поручители кинкель-виллиховского займа, к каждому из которых г-н Хенце приходил на поклон, чтобы заручиться их голосами для перевода американских денег из Лондона в Берлин.
Еще задолго до того как г-н Хенце поселился у г-на Виллиха, он получил вызов на кёльнский процесс в качестве свидетеля, но не со стороны защиты, а со стороны обвинения. Как только мы узнали, что г-н Виллих инструктировал Хенце относительно показаний последнего на кёльнском суде присяжных против Беккера (стр. 68 «Разоблачений»[399]), «человека столь возвышенного духа и характера», нами тотчас же была послана соответствующая информация адвокату Шнейдеру II, защитнику Беккера; письмо прибыло как раз в день допроса Хенце в качестве свидетеля. Характер его показаний соответствовал тому, что мы предсказывали. Беккер и Шнейдер поэтому запросили его публично о его отношениях с г-ном Виллихом. Письмо находится среди документов защиты в Кёльне, отчет о допросе Хенце опубликован в «Kolnische Zeitung».
Я не рассуждаю таким образом: если установлено, что г-н Хенце сделал то-то и то-то, то это было бы убедительным подтверждением деятельности г-на Виллиха; ибо если друг Хенце и мог таковое исполнить, то все же голова, а не рука создает идею. Такого сорта диалектику я предоставляю благородному сознанию.
Но вернемся к подлинной теме г-на Виллиха:
«Для того, чтобы полностью оценить эту» (принятую Марксом) «тактику, вот еще несколько образцов».
Во время пассивного сопротивления в Гессене, набора ландвера в Пруссии и показного конфликта между Пруссией и Австрией[400] благородное сознание как раз готовилось поднять военный бунт в Германии, а именно: путем посылки «некоторым лицам в Пруссии краткого проекта образования комитетов ландвера» и путем готовности, г-на Виллиха «самому отправиться в Пруссию».
«Именно г-н Маркс, узнав об этом от одного из своих людей, сообщил другим лицам о моем намерении уехать и впоследствии хвалился тем, что мистифицировал меня подложными письмами из Германии».
Indeed! {В самом деле! Ред.} Беккер прислал мне с забавными комментариями сумасбродные письма Виллиха, которые Беккер публично предал гласности в Кёльне. Я не был настолько жесток, чтобы лишить своих друзей удовольствия прочитать эти письма. Шрамм и Пипер забавлялись тем, что мистифицировали г-на Виллиха ответами, но не «из Германии», а через посредство лондонской городской почты. Наш благородный муж поостережется показать почтовые штемпеля. Он утверждает, что «получил одно письмо, написанное поддельным почерком, и признал его фальшивым». Этого не может быть. Все эти письма были написаны одной и той же рукой. Г-н Виллих, «хвалясь» тем, что он открыл несуществующий поддельный почерк и из всех писем, каждое из которых было столь же подлинным, как и все остальные, признал одно фальшивым, в то же время был чересчур благороден, чтобы признать мистификацией восхваление его собственной особы в азиатско-гиперболическом стиле, грубо комическое одобрение его навязчивых идей и романтическое преувеличение его собственных притязаний. Даже если поездка г-на Виллиха была задумана всерьез, то помешало ей не мое «сообщение третьим лицам», а сообщение, сделанное самому г-ну Виллиху. Дело в том, что последнее письмо, которое он получил, сорвало и без того прозрачный покров. Побуждаемый своим тщеславием, он и до сих пор признает разочаровавшее его письмо фальшивым, а дурачившие его письма — подлинными. Не воображает ли благородное сознание, что так как оно добродетельно, то на свете могут еще, пожалуй, существовать sect and cakes {любовь и чревоугодие. Ред.}, но не должно быть юмора? Со стороны нашего благородного рыцаря было неблагородно не дать публике насладиться чтением этих писем.
«Что касается упоминаемой Марксом переписки с Беккером то все сказанное насчет этого ложь».
Что касается этой фальсифицированной переписки, намерения г-на Виллиха отправиться собственной персоной в Пруссию и моего сообщения об этом третьим лицам, то я счел целесообразным послать экземпляр «Criminal-Zeitung» бывшему лейтенанту Штеффену. Штеффен был со стороны защиты свидетелем Беккера, передавшего ему на хранение все свои бумаги. Полиция заставила Штеффена уехать из Кёльна, и он живет теперь в Честере, занимаясь там преподаванием, так как принадлежит к неблагородной породе людей, вынужденных даже в эмиграции зарабатывать себе на жизнь. Благородное сознание, в соответствии со своим эфирным существом, живет не на капитал, которого оно не имеет, и не за счет работы, ибо оно не работает, оно живет манной общественного мнения, живет за счет уважения других людей. Поэтому оно и сражается за него, как за свой единственный капитал. Штеффен пишет мне:
«Честер, 22 ноября 1853 г.
Виллих очень зол, что Вы привели отрывки из одного письма Беккера. Он называет письмо, а следовательно, и приведенные из него места вымышленными. Этому вздорному утверждению я противопоставляю факты, чтобы документально подтвердить мнение Беккера о Виллихе. Однажды вечером Беккер, смеясь от души, передал мне два письма и предложил мне прочесть их, когда я буду в дурном настроении; он сказал, что содержание их должно меня тем более позабавить, что я благодаря своему прежнему положению могу судить о них с военной точки зрения. Действительно, перечитывая эти письма, написанные Августом Виллихом Беккеру, я нашел весьма комичные и курьезные торжественные приказы (употребляя соответствующее королевско-прусское выражение), в которых великий фельдмаршал и социальный мессия отдавал из Англии распоряжение занять Кёльн, конфисковать частную собственность, установить искусно организованную военную диктатуру, ввести военно-социальный кодекс, запретить все газеты, кроме одной, которая должна была ежедневно публиковать распоряжения о надлежащем образе мыслей и действий, и множество других подробностей. Виллих был настолько милостив, что обещал, если в Кёльне и прусской Рейнской провинции будет выполнена эта часть работы, приехать лично, чтобы отделить овец от козлищ и судить живых и мертвых. Виллих утверждает, что его «краткий проект был бы легко осуществлен, если бы некоторые лица проявили инициативу», и «что он имел бы серьезнейшие последствия» (для кого?). Для расширения собственного кругозора я хотел бы, пожалуй, знать, какие глубокомысленные «офицеры ландвера» «заявили впоследствии» об этом г-ну Виллиху, а также. где находились во время сбора прусского ландвера эти господа, якобы верившие в «серьезнейшие последствия краткого проекта», в Англии или же в Пруссии, где дитя должно было быть произведено на свет. Со стороны Виллиха было очень мило, что он послал «некоторым» лицам сообщение о рождении младенца и дал его описание; но, кажется, ни одно из этих лиц так и не выразило охоты быть крестным отцом, кроме Беккера, «человека возвышенного ума и характера». Однажды Виллих прислал сюда одного адъютанта по имени…{63} Последний оказал мне честь, пригласив меня к себе, и был твердо убежден, что наверняка может единым взглядом лучше оценить всю ситуацию, чем кто-либо другой, кто изо дня в день непосредственно следит за фактами. Поэтому у него сложилось весьма невысокое мнение обо мне, когда я ему сообщил, что офицеры прусской армии отнюдь не сочтут за счастье сражаться под его и Виллиха знаменем и вовсе не склонны citissime{64} провозглашать виллиховскую республику. Еще больше он рассердился, когда не нашлось ни одного человека, столь неразумного, чтобы согласиться размножить привезенное им с собой воззвание к офицерам, которое призывало их тотчас же открыто высказаться за «то», что он называл демократией. В бешенстве покинул он «порабощенный Марксом Кёльн» (как он мне писал), «однако, добился размножения этой дребедени в каком-то другом месте и разослал ее многим офицерам, в результате чего «Обозреватель» из «Kreuz-Zeitung» получил возможность проституировать целомудренную тайну этого хитроумного способа превращать прусских офицеров в республиканцев.
Виллих заявляет, что он абсолютно не верит, будто люди, наделенные «беккеровским возвышенным характером и духом», могли смеяться над его проектом. Он поэтому называет заявление об этом факте вздорной выдумкой. Если бы он читал отчеты о кёльнском процессе, — а основания для этого у него, конечно, были, — то он нашел бы, что Беккер так же как и я публично высказали о его проектах то суждение, которое содержится в опубликованном Вами письме. Если Виллиху желательно получить правильное изображение с военной точки зрения тогдашней обстановки, которую он рисовал себе по наитию фантазии, то я могу ему в этом быть полезным.
Должен с сожалением отметить, что из прежних товарищей Виллиха не одни только Вейдемейер и Техов отказываются платить потребную ему дань восхищения его военным гением и практическим пониманием дел.
В. Штеффен»
А теперь, в заключение — «образец тактики Маркса». Г-н Виллих приводит фантастическое описание одного происходившего в феврале 1851 г. банкета, устроенного Луи Бланом в виде контрдемонстрации против банкета Ледрю-Роллена, а также для противодействия влиянию Бланки. «Г-н Маркс, разумеется, не был приглашен».
Разумеется, нет. За два шиллинга каждый мог получить «приглашение», и Луи Блан несколько дней спустя весьма настойчиво спрашивал у Маркса, почему он не пришел.
«Вслед за тем» (за чем, за банкетом?) «в Германии среди рабочих была распространена листовка, где приводился непроизнесенный тост Бланки вместе с осмеивающим празднество введением, в котором Шаппер и Виллих были названы обманщиками народа».
«Непроизнесенный тост Бланки»[401] составляет существенную часть истории благородного сознания, которое, преисполненное веры в высший смысл своих слов, обычно решительно заявляет: «Я никогда не лгу!»
Несколько дней спустя после банкета парижская газета «Patrie» напечатала текст тоста, который Бланки по просьбе устроителей торжества прислал из тюрьмы Бель-Иль. В нем Бланки в свойственной ему чеканной форме заклеймил всех членов временного правительства 1848 г. и, в особенности, отца банкета, г-на Луи Блана. «Patrie» с притворным удивлением спрашивала, почему этот тост не был оглашен на банкете. Луи Блан немедленно заявил в лондонском «Times», что Бланки — гнусный интриган и что подобного тоста комитету по организации празднования он никогда не присылал. Гг. Луи Блан, Ландольф, Бартелеми, Видиль, Шаппер и сам Виллих направили в «Patrie» от имени комитета по организации празднования заявление о том, что они никогда не получали указанного тоста. Но «Patrie», прежде
