чем опубликовать это заявление, обратилась к г-ну Антуану, зятю Бланки, передавшему ей для напечатания текст тоста. Под текстом заявления вышеназванных господ она напечатала ответ Антуана, в котором говорилось, что он действительно послал тост Бартелеми и получил от него уведомление о получении тоста. Г-н Бартелеми заявил «вслед за тем», что хотя он и получил тост, но, найдя его неподходящим, отложил его, не сообщив об этом комитету. К несчастью, однако, еще до этого один из подписавших заявление, экс-капитан Видиль, написал в «Patrie», что чувство воинской чести и стремление к истине вынуждают его сознаться, что как он, так и Луи Блан, Виллих и все прочие солгали, подписывая первое заявление комитета. Комитет состоял не из названных шести, а из тринадцати членов. Все они видели тост Бланки, все его обсуждали и после долгих дебатов большинством в семь голосов против шести решено было не оглашать его. Он, Видиль, был одним из шести членов, голосовавших за его оглашение.

Легко представить себе торжество «Patrie», когда она, после письма Видиля, получила заявление г-на Бартелеми. Она напечатала его со следующим «предисловием»:

«Мы часто задавали себе вопрос, — а на него ответить нелегко — что у демагогов развито сильнее: бахвальство или глупость? Полученное нами четвертое письмо из Лондона делает ответ для нас еще более затруднительным. Сколько же там этих несчастных созданий, до такой степени снедаемых жаждой писать и видеть свое имя напечатанным в реакционных газетах, что их не останавливает даже бесконечный позор и самоунижение! Какое им дело до насмешек и негодования публики, ведь «Journal des Debats», «Assemblee nationale», «Patrie» напечатают их стилистические упражнения. Для достижения такого счастья никакая цена не покажется слишком высокой этой космополитической демократии… Во имя литературного сострадания мы помещаем поэтому нижеследующее письмо гражданина Бартелеми, — оно является новым и, мы надеемся, последним доказательством подлинности отныне знаменитого тоста Бланки, существование которого они сначала все отрицали, а теперь готовы вцепиться друг другу в волосы из-за того, кто его удостоверит».

Такова история тоста Бланки. Societe des proscrits democrates et socialistes{65} порвало, в связи с «непроизнесенным тостом Бланки», свое соглашение с организацией г-на Виллиха.

В Societe des proscrits democrates et socialistes, одновременно с расколом в немецком Обществе рабочих и в немецком Союзе коммунистов, также произошло размежевание. Часть членов его, проявлявших подозрительное тяготение к буржуазной демократии, к ледрю-ролленизму, заявила о своем выходе и была после этого задним числом исключена. Может быть, благородное сознание заявило этому обществу то же, что оно теперь заявляет буржуазным демократам, а именно, что Энгельс и Маркс помешали членам этого общества броситься в объятия буржуазной демократии и остаться «вместе со всеми участниками революции, объединенными узами симпатии»? Может быть, оно сказало им, что «различия взглядов на развитие революции не играли никакой роли при расколе»? Нет, благородное сознание заявило обратное, а именно, что размежевание произошло в обоих обществах в силу одних и тех же принципиальных разногласий, что Энгельс, Маркс и другие представляли буржуазный элемент в упомянутом немецком обществе, так же как Мадье и К° — во французском. Наш благородный муж боялся даже, что одно соприкосновение с этими буржуазными элементами может повредить «истинному вероучению» и поэтому внес, в молчаливом величии, предложение о запрещении буржуазному элементу показываться в обществе proscrits «даже в качестве посетителей».

Выдумка! Ложь! — выкрикивает благородное сознание свои преисполненные нравственного величия односложные восклицания. Все это — мои «образцы тактики»! Voyons! {Посмотрим! Ред.}

«Presidence du citoyen Adam. Seance de 30 sept. 1850.

Trois delegues de la societe democratique allemande de Windmill-Street sont introduits. Ils donnent connaissance de leur mission qui consiste dans la communication d’une lettre dont il est fait lecture»{66} (в этом письме, по-видимому, излагались причины раскола). «Le citoyen Adam fait remarquer l’analogie qui existe entre les evenements qui vien-nent de s’accomplir dans les deux societes: de chaque cote l’element bourgeois et le parti proletaire ont fait scission dans les circonstances identiques etc. etc. Le citoyen Willich demande que les membres demissionnaires de la societe allemande»{67} (он затем, как указывает протокол, поправляется и говорит: «expulses» {«исключенные». Ред.}) «ne puissent etre recus meme comme visiteurs dans la societe francaiso». (Extraits conformes au texte original des proces verbaux.)

L’archiviste de la societe des proscrits democrates et socialistes

J. Cledat»{68}

Этим заканчивается сладкозвучная, чудесная, велеречивая, неслыханная, подлинная и полная приключений повесть о всемирно известном рыцаре благородного сознания.

An honest mind and plain, — he must speak truth,

And they will take it, so; if not, he’s plain.

These kind of knaves I know.

{Кто прям и честен, тот всегда правдив;

Поверят, хорошо; а нет, — все ж прям он.

Таких плутов я знаю.

(Шекспир. «Король Лир», акт II, сцена вторая.) Ред.}

Лондон, 28 ноября 1853 г.

Карл Маркс

К. МАРКС

РЕЧЬ МАНТЁЙФЕЛЯ. — РЕЛИГИОЗНОЕ ДВИЖЕНИЕ В ПРУССИИ. — ВОЗЗВАНИЕ МАДЗИНИ. — ЛОНДОНСКИЙ МУНИЦИПАЛИТЕТ. — РЕФОРМЫ РАССЕЛА. — РАБОЧИЙ ПАРЛАМЕНТ

Лондон, вторник, 29 ноября 1853 г.

Вчера утром речью министра-президента г-на Мантёйфеля открылись заседания прусских палат. То место в речи, которое относится к восточным осложнениям, судя по телеграфному сообщению, было изложено в выражениях, явным образом предназначенных для того, чтобы рассеять подозрения о существовании заговора между санкт-петербургским, берлинским и венским дворами. Это тем более примечательно, что, как всем известно, Фридрих-Вильгельм IV соизволил по различным поводам устами того же Мантёйфеля торжественно заявить своему верному народу, что палаты не призваны вмешиваться в вопросы внешней политики, так как отношения государства с другими странами находятся в таком же исключительном ведении короны, как и собственные имения короля. Вышеупомянутое место в речи, которое в какой-то мере содержит нечто вроде призыва к народу, показывает, в каком крайне затруднительном положении находится прусское правительство; ему угрожают с одной стороны Россия и Франция, а с другой — его собственные подданные, как раз в то самое время, когда оно обеспокоено высокими ценами на предметы продовольствия, глубоким застоем в торговле и, кроме того, воспоминаниями об ужасном клятвопреступлении, еще ожидающем возмездия[402]. Но прусское правительство само лишило себя возможности искать прибежища в апелляции к общественному мнению через палаты, которые были намеренно учреждены королем как простая бутафория, с которыми министры сознательно обращались как с простой бутафорией и к которым народ совершенно определенно отнесся как к простой бутафории. И теперь его невозможно убедить, что эти шутовские учреждения следует вдруг рассматривать как оплот «отечества».

«Нельзя сказать», — пишет в сегодняшнем номере «Times», — «что пруссаки обнаружили здравомыслие и проницательность — качества, внушавшие некогда уважение к ним, — допустив, чтобы избранные на основе теперешней конституции палаты, к которым они отнеслись с незаслуженным презрением, пришли в упадок».

Напротив, пруссаки дали убедительное доказательство своего здравомыслия, отказав признать даже видимость влияния за людьми, предавшими революцию в надежде пожать ее плоды, дав понять правительству, что они не поддадутся на его мошеннические маневры и что они считают палаты, если то вообще что-либо собой представляют, не чем иным, как новым бюрократическим учреждением, добавленным к прежним бюрократическим учреждениям страны.

Всякого, кто недостаточно хорошо знаком с прошлой историей Германии, могут поставить в тупик религиозные споры, которые вновь и вновь вызывают волнение на спокойной в других отношениях поверхности общественной жизни Германии. То это остатки так называемой немецкой церкви[403], преследуемые нынешними правительствами так же яростно, как и в 1847 году. То это вопрос о браках между католиками и протестантами, из-за которых католическое духовенство ссорится с прусским правительством так же, как в 1847 году. То в качестве наиболее важного события разгорается ожесточенная борьба между архиепископом Фрейбургским, который отлучает от церкви баденское правительство и распоряжается огласить письмо об отлучении с церковных кафедр, и великим герцогом Баденским, который приказывает закрыть непокорные церкви и арестовать приходских священников, в результате чего крестьяне собираются и вооружаются, чтобы защитить своих священников и прогнать жандармов, как это было в Бишофсгейме, Кёнигсгофене, Грюнсфельде, Герлахсгейме, где сельский староста должен был бежать, а также во многих других селах. Было бы ошибкой рассматривать религиозный конфликт в Бадене, как конфликт, имеющий чисто местное значение. Баден является лишь ареной борьбы, намеренно избранной католической церковью для нападения на государей-протестантов. Архиепископ Фрейбургский в этом конфликте так же представляет все католическое духовенство Германии, как великий герцог Баденский представляет всех больших и малых монархов протестантского вероисповедания. Но что можно подумать о стране, которая, с одной стороны, славится своей основательной, смелой и беспримерной критикой всех религиозных традиций, а с другой стороны — периодически изумляет всю Европу возобновлением религиозных распрей XVII столетия? Секрет заключается попросту в том, что правительство вынуждает всякую возникающую, но пока еще действующую подспудно народную оппозицию принимать сначала мистическую и почти не поддающуюся никакому надзору форму религиозных движений. Духовенство, со своей стороны, дает обмануть себя этой видимостью и, в то время как оно воображает, что направляет народные страсти исключительно к выгоде своей корпорации против правительства, на самом деле бессознательно и против своей воли само играет роль орудия революции.

Ежедневная лондонская пресса усиленно выставляет напоказ весь свой ужас и моральное негодование по поводу воззвания, составленного Мадзини и найденного у Феличе Орсини, руководителя национального отряда № 2, предназначенного для поднятия восстания в Луиджиане — области, включающей часть территории Модены, Пармы и Пьемонтского королевства. В этом воззвании народ призывается «действовать внезапно, как это пытались и попытаются снова сделать миланцы». Далее в воззвании сказано: «Кинжал, если он поражает внезапно, может сослужить хорошую службу и заменить ружье». Лондонская пресса изображает это как открытый призыв «к тайному, трусливому убийству». Хотел бы я только знать, каким образом в стране, подобной Италии, где не существует никаких средств для открытого сопротивления и вся страна наводнена полицейскими шпионами, революционное движение могло бы рассчитывать на какой-либо успех без использования внезапности? Хотел бы я знать, каким оружием может еще сражаться итальянский народ против австрийских войск, если дело вообще дойдет до сражения, кроме кинжала— единственного оставшегося у него оружия, которое Австрия не сумела у него еще отобрать? Мадзини далек от того, чтобы