«она стремится к тому, чтобы сделать невозможным существование каких-либо независимых национальностей в этой стране, медленно, но верно подточить власть турок и показать всем, кто сопротивляется ее планам, что такое сопротивление не только бесполезно, но и навлечет на них ее месть. Одним словом, она хочет сделать невозможным в Турции всякое другое правительство, кроме своего собственного. Такого рода замыслы ей на этот раз удались в полной мере».
Г-н Лейард заявил, что после того, как князь Меншиков потребовал заключения тайного договора и после того, как Россия произвела большие военные приготовления на границах и в Одессе, правительство удовлетворилось данными ему в С.-Петербурге объяснениями и заверениями, упустив случай заявить, что Англия и Франция будут рассматривать переход через Прут как casus belli {повод к войне. Ред.}; оно не заявило, что не допустит заключения Россией договоров или соглашений с Турцией без участия Англии.
«Если бы мы предприняли этот шаг, Россия никогда не осмелилась бы перейти через Прут».
Г-н Лейард изложил затем, каким образом независимые Дунайские княжества, объединенные с Бессарабией и опирающиеся на Венгрию, могли бы в конечном счете стать единственным средством защиты Константинополя от русских и разделения на две части великой славянской расы. Он придерживается того мнения, что Россия эвакуирует княжества.
«Россия решит, что не стоит ввязываться в войну с европейскими великими державами из-за провинций, которые фактически уже принадлежат ей. Россия и так без единого выстрела приобрела то, что ей могла бы дать только кровопролитная и дорогостоящая кампания; она укрепила свое могущество на Востоке; она унизила Турцию; она заставила ее нести все военные расходы и совершенно истощила ее ресурсы; а кроме того — и это гораздо важнее — она унизила Англию и Францию в глазах их собственных подданных и народов Востока».
Нота, выработанная венским совещанием, будет иметь, по мнению Лейарда, следующий результат:
«Если Порта откажется ее принять, то Россия повернет все ее острие против нас и сделает нас своими союзниками против Турции для того, чтобы принудить ее принять несправедливое предложение. Если же Порта ее примет, то это будет означать, что Англия прямо санкционирует право России на вмешательство в дела, касающиеся двенадцати миллионов христианских подданных Порты… Как бы мы ни относились к данному вопросу, ясно одно, что мы занимали в нем положение второстепенной державы, а роль первостепенной державы предоставили одной России… Мы упустили случай, который, может быть, никогда более не повторится, разрешить надлежащим образом великий восточный вопрос… Вместо этого России позволили нанести Турции такой удар, от которого последняя никогда больше не оправится… Но это будет не единственный результат политики нашей страны. Швеция, Дания и все слабые государства Европы, доверчиво рассчитывавшие до сих пор на поддержку нашей страны, увидят, что отныне бесполезно бороться против посягательств России».
После Лейарда сэр Джон Пакингтон сделал несколько замечаний, важных в том смысле, что они явились декларацией взглядов торийской оппозиции. Он выразил сожаление, что лорд Джон Рассел не может представить палате и стране более удовлетворительных сведений. Он заверил правительство, что его решение рассматривать эвакуацию княжеств как условие sine qua non «будет поддержано не только мнением этой палаты, но и почти единодушным мнением народа Англии». До тех пор, пока не будут опубликованы документы, он воздержится от вынесения суждения о политике, в силу которой Турции советовали не рассматривать оккупацию княжеств как casus belli, отказывались на ранних стадиях от энергичных и решительных действий и, затянув переговоры на шесть месяцев, создав атмосферу неуверенности, нанесли ущерб интересам и торговле Турции и Великобритании.
Лорд Дадли Стюарт разразился одной из своих обычных благодушных демократических декламации, которые безусловно доставляют больше удовольствия оратору, чем слушателям. Если сжать эти напыщенные фразы, подобные воздушным шарам, то в руках не останется ничего, даже воздуха, заставлявшего их раньше казаться чем-то. Дадли Стюарт повторил еще раз так часто повторявшиеся утверждения насчет реформ, проводимых в Турции, насчет того, что правление султана отличается гораздо большим либерализмом в отношении религии и торговли, чем правление русского царя. Он справедливо указал, что бесполезно хвастаться миром, пока несчастные жители Дунайских княжеств фактически испытывают ужасы войны. Он потребовал, чтобы Европа защитила жителей этих провинций от ужасного угнетения, которому они сейчас подвергаются. Ссылаясь на факты из парламентской истории, он доказывал, что члены палаты имеют право произносить речи, даже когда переговоры еще не закончились. Словом, он едва ли что-нибудь упустил из того, что хорошо известно каждому аккуратному и постоянному читателю «Daily News». В его речи было два следующих момента, составляющих ее «соль»:
«Хотя объяснения благородного лорда» (Дж. Рассела) «не отличались большой полнотой, ибо он не сказал палате ничего такого, чего бы она не знала и до него, но, к сожалению, из того, о чем он умолчал, можно сделать заключение, что благородный лорд совершил что-то, чего он должен стыдиться».
Что касается графа Абердина, то:
«Хотя он и заявил нам, что мир обеспечен на тридцать лет к великой пользе для свободы и благоденствия Европы, однако я» (Дадли Стюарт) «отрицаю, чтобы мир оказался благодетельным для свободы Европы. Я спрашиваю, в каком положении находится Польша? Италия? Венгрия? Наконец, Германия?»
Увлеченный потоком своего собственного красноречия — роковая склонность подобных ораторов третьего разряда, — демократический лорд никак не мог закончить, пока от деспотов континента не перешел к собственной монархине, «царящей в сердцах своих подданных».
Г-н М. Милнс, один из тех приверженцев министерства, на лбу которого написано:
«Он может быть орудием — и только»{20},
не осмелился произнести речь, целиком выдержанную в правительственном духе. Его речь состояла из «с одной стороны» и «с другой стороны». С одной стороны, он находил, что министры «действовали очень умно и осторожно», не сообщив палате документов; с другой стороны, он давал им понять, что их действия отличались бы большей энергией и твердостью, если бы они поступили иначе. С одной стороны, он полагал, что правительство было право, подчинившись требованиям России; с другой стороны, у него возникло сомнение, не получилось ли до некоторой степени так, что английское правительство побудило Турцию к проведению определенной политики, не будучи готово ее поддержать, и т. д. и т. д. В конечном счете он заявил, «что чем больше он размышляет об этой проблеме, тем более сознает ее крайнюю трудность», а чем менее он ее понимает, тем понятнее ему становится выжидательная тактика правительства.
После всех уловок, увиливаний и путаницы мыслей, продемонстрированных г-ном Монктоном Милнсом, на нас поистине освежающе подействовала грубоватая прямота г-на Мунца, члена парламента от Бирмингема и одного из заправил палаты 1831 г., проводившей реформу.
«Когда голландский посол сделал однажды Карлу II какое-то весьма предосудительное предложение, король воскликнул: «О боже! Вы никогда бы не сделали подобного предложения Оливеру Кромвелю». — «Разумеется, нет, — ответил посол, — но вы ведь совершенно другой человек, чем Оливер Кромвель». Если бы у нашей страны был сейчас такой человек, как Кромвель, мы бы имели других министров и совершенно другое правительство, а Россия никогда бы не вторглась в Дунайские провинции, Русский император знал, что Англию ничем нельзя побудить к войне; об этом свидетельствовал пример Польши и Венгрии. Англия теперь лишь пожинает плоды своего поведения в отношении этих стран. Я считаю положение Англии, поскольку речь идет о ее внешней политике, весьма уязвимым и неудовлетворительным. Я полагаю также, что английский народ чувствует, что престиж его страны упал и что правительство утратило всякое чувство чести, принимая во внимание одни лишь фунты, шиллинги и пенсы. Единственный вопрос, занимающий в настоящий момент правительство, это каковы будут расходы и будет ли война выгодна различным дельцам страны».
Так как Бирмингем является центром оружейного производства и торговли огнестрельным оружием, представители этого города, естественно, относятся насмешливо к миролюбивому хлопчатобумажному братству манчестерцев.
Г-н Блэкетт, депутат от Ньюкасла на Тайне, не верит, что русские эвакуируют Дунайские княжества. Он предостерегает правительство, «чтобы оно не позволило увлечь себя каким-либо династическим симпатиям и антипатиям».
Осаждаемые со всех сторон представителями всех направлений, министры сидели мрачные, поникшие, подавленные, упавшие духом, как вдруг на трибуну поднялся Ричард Кобден и со всей необычайной изобретательностью и искренней убежденностью, присущей маньяку, со всеми противоречиями, свойственными идеологу, и со всей трусливой расчетливостью лавочника, принялся расточать им похвалы за то, что они приняли его доктрину мира и применили ее в данном случае. Он проповедовал то, что открыто проводило в жизнь министерство, что молчаливо одобрял парламент и что господствующие классы позволяли делать правительству и принимать парламенту. Страх перед войной внушил ему в первый раз нечто вроде исторических идей. Он выдал тайну буржуазной политики, за что от него отреклись как от изменника. Он заставил английскую буржуазию как бы взглянуть на себя в зеркало, и так как изображение оказалось далеко не лестным, то он был с позором освистан. Он проявил непоследовательность, но в самой этой непоследовательности он был последователен. Разве это его вина, если традиционные воинственные фразы, унаследованные от аристократического прошлого, не гармонируют с проникнутыми малодушием фактами биржевого настоящего?
Он начал с заявления, что по существу самого вопроса нет различия во мнениях. «И тем не менее турецкие дела, очевидно, вызывают весьма большое беспокойство».
В чем же дело? За последние двадцать лет все больше распространялось убеждение, что европейские турки являются пришельцами, вторгшимися в Европу, что они не стали коренными жителями Европы и их отечеством является Азия, что в цивилизованных государствах не может существовать мусульманство, что мы не в состоянии отстаивать независимость какой-либо страны, которая неспособна отстаивать ее сама, и что, как сейчас известно, в Европейской Турции на каждого турка приходится трое христиан.
«Мы должны проводить политику, которая обеспечила бы Европейской Турции независимое положение по отношению к России только в том случае, если подавляющее большинство населения разделило бы наше желание помешать всякой другой державе овладеть этой страной… Нет сомнения, что мы могли бы послать наш флот в Безикскую бухту и заставить русских воздержаться, ибо Россия не захочет вступать в конфликт с морской державой; но этим мы лишь увеличили бы колоссальные вооружения, не разрешив все же восточного вопроса… Вопрос заключается в том, что будет с Турцией и ее христианским населением?
