сказал Эпикур, вставая. — Счастливого всем вам пути, друзья, а я не еду.
— Но почему, почему? — закричал Колот. — Почему, Эпикур? Что тебя удерживает? Зачем ты подвергаешь себя смертельной опасности? Мы умоляем тебя: ради нас, ради всех твоих друзей — уедем!
— …а двое других рабов, — вставил свое слово Кериб, — уже больны.
— Если ты останешься и умрешь, — пылко продолжал Колот, — наше горе будет столь великим, что мы не переживем его. Нас проклянут — меня, Метродора, Полиэна — за то, что мы могли спасти тебя и не спасли. Если мы не умрем от горя, то нас убьет это проклятие!
— Успокойся, — попросил Колота Эпикур. — И послушай, что я скажу. Всего несколько слов, это вас не задержит, — сказал он для Кериба. — Я не могу уехать по трем причинам: во-первых, я стар и во мне уже угас даже естественный страх смерти во-вторых, я уже создал все, что мог создать: все книги мною написаны, все слова сказаны в-третьих, лучше нам вместе всем умереть, чем порознь оплакивать друг друга, если уж ничего другого мы не можем придумать. Но если мы останемся все-таки живы, то какой радостью будут наполняться наши сердца, когда мы будем вспоминать о том, как заботились один о другом перед лицом опасности, как поддерживали друг в друге бесстрашие, как, благодаря участию и любви друг к другу, всякая мысль об ужасном казалась нам пустяком. И еще: кто более других нуждается в отеческой заботе и мудрости? Разве не тот, кого одолевает смерть? Честь школы также не позволяет мне оставить моих учеников, которые собрались в моем саду. Ведь они там не потому, что сад более безопасен, чем любое другое место, а потому, что там они ближе всего ко мне. Я пришел с тобой в Пирей, Колот, чтобы вернуть домой Метродора и Полиэна. А ты предлагаешь мне бежать. Из всех нас добрый поступок вознамерился совершить только Кериб: спасая себя, он хочет спасти других, то есть нас. А мы кого спасем? Никого, Колот. И потому нам следует вернуться, если мы друзья всем тем, кого оставили в саду.
— Будем, однако, добросердечными и позволим Полиэну обнять своего сына. Пусть Полиэн едет с Керибом. И пусть потом вместе с сыном решит: ехать на Эвбею или возвращаться в Афины. Мы не знаем его сына, и сын Полиэна не знает нас. Его воля свободна.
— Простишь ли ты себя, Эпикур, если, удержав Колота, ты обречешь его на смерть? — спросил Кериб.
— Я говорил о том, что, по моему мнению, лучше. И мои слова — не приказ. Я объяснил лишь мое решение. Колот объяснил свое. Все свободны в своих решениях, друзья. Прощайте, потому что и вам пора в путь, и мне. И чтоб ни у кого не возникло мысли, будто я тащу кого-то за руку, я пойду один. Я настаиваю на этом. — Эпикур при этих словах посмотрел на Метродора. — Прощайте!
— Я дам тебе повозку, — сказал Кериб, преграждая Эпикуру дорогу.
Эпикур отстранил его рукой и молча спустился по лестнице во двор. Привратник открыл ему калитку. Увидев Эпикура удаляющимся, Метродор заплакал. Колот сказал:
— Я пойду следом за ним.
— Я тоже, я с тобой, — сказал Метродор.
— Нет, — возразил Колот. — Иди один и ты. Ведь и ты, и я, и Эпикур — все мы пойдем к разным целям: Эпикур — к друзьям, ты — к жене и детям, я — к собственной совести. Прощай, Кериб! — Колот обнял Кериба, затем попрощался с Полиэном и тоже спустился с крыши.
Глава пятая
Метродор покинул дом одновременно с Керибом и Полиэном. Коляска умчала Кериба и Полиэна к тайной бухте, в которой их ждал корабль. Метродор направился в Афины. Он снова чувствовал боль в груди — у него болело сердце.
На дорогу, ведущую из Пирея в Афины, Эпикур вышел, когда уже начало светать. Стена, тянувшаяся вдоль дороги по восточной обочине, закрывала горизонт, но свет, от которого подтаивала ночная тьма, все выше поднимался в небо, превращаясь из серо-голубого в зеленовато-желтый, очищаясь от сумрака и наливаясь живой, радостной мощью. Рождался здоровый день над больной землей, по ложбинам которой тянулся дым от горестных костров. И все-таки смерть, разрушение не беспредельны в этом мире. Ничто не возникает из несуществующего, но исчезающее не превращается в ничто. Никогда не исчезнет Вселенная — она вечно была и вечно будет, потому что измениться ей не во что, ибо, кроме Вселенной, нет ничего. И никогда не исчезнет во Вселенной жизнь. И значит, все доброе, созданное людьми, каких бы трудов оно им ни стоило, создано не напрасно, потому что всегда будет служить людям. Оправдание всем нашим добрым усилиям — благодарность нынешних и будущих поколений. В этом же их смысл, их назначение. Из этого же вытекает наша светлая вера, наша чистая правда, наша твердая воля, наша жгучая тяга к служению добру. Всякие помехи на этом пути огорчительны, но никакая из этих помех не сильнее радости жизни, как никакая ночь не сильнее солнца, которое хоть и гаснет, но лишь с тем, чтоб вновь возгореться, сжигая тьму и питаясь ею. Но еще прекраснее мысль о том, что оно никогда не гаснет, а лишь скрывается за горизонтом земли с одной стороны, чтобы вскоре появиться над ней с другой стороны. И значит, тьма — это только тень самой земли. И смерть — только тень самой жизни…
Дорога была почти пустынна, если не считать тех нескольких повозок, которые встретились Эпикуру, когда он выходил из Пирея. Возможно, что это были последние повозки тех, кто покинул Афины. Разъехались, рассеялись тысячи людей, и великий город превратился в оболочку, лишенную жизни. Чума расползлась по окрестностям, забралась в отдаленные усадьбы, в тихие горные долины, в леса, буйствует в многолюдном Пирее, но скоро опустеет и Пирей: кого испугала смерть, того не остановят ни горы, ни море, ни македонские триеры. Однажды так уже было во времена Сократа: чума скосила тех, кто управлял триерами и охранял другие выходы из Афинского полиса…[44 — Полис — город-государство в Древней Греции, куда входил сам город и окружающая его сельская местность.]
Не было встречных, но не было и людей, возвращающихся в Афины. Дорога перестала быть дорогой, крепостные стены перестали быть крепостными стенами, дома — домами, храмы — храмами, сады — садами. От долгого отсутствия человека дороги зарастают бурьянами, рушатся крепостные стены, погружаются в землю дома и храмы, превращаются в дикие заросли оливковые рощи и виноградники, в прах рассыпаются книги, утрачиваются всякие связи, установленные ранее людьми между вещами и силами, и все теряет свое имя — от атома до Вселенной. Болезни и войны уничтожают людей. И потому есть лишь два настоящих дела для тех, кто хочет послужить людям: первое дело — убей болезни, второе дело — убей войны. А с прочими делами легко справятся даже дети. Лечи тело и лечи душу, потому что болезни кроются в теле, а зло — в душе. Более всех необходимы людям врачи и философы. И меньше всех на земле врачей и философов…
Взошло солнце — беспечное, яркое, веселое. Заиграла роса на кустарниках вдоль стен, засвистели, защебетали птицы, тепло вернуло цветам и травам запах, качнулся и потек над землей воздух. Эпикур присел на обочину лицом к солнцу, присел отдохнуть и погреться. Посмотрел туда, куда шел, — вдали уже маячили городские ворота. Посмотрел туда, откуда шел, — там стоял человек. Человек был слишком далеко, чтобы можно было разглядеть его лицо. Да и не смотрел он, кажется, в сторону Эпикура, а стоял к нему спиной и, видимо, ждал кого-то, кто шел за ним следом из Пирея.
«Колот, — подумал о человеке Эпикур. — И поджидает он Метродора». Можно было бы подняться и позвать Колота. Теперь, когда Колот прошел уже большую часть пути от Пирея до Афин, прошел сам, без понуждения с чьей-либо стороны, они могли бы идти вместе. Эпикур был рад тому, что Колот идет следом. И в то же время он сознавал, что Колот принял решение о возвращении в Афины не совсем самостоятельно. Он, Эпикур, повлиял на него. И Колоту, наверное, трудно было устоять против этого влияния, потому что и ум, и душу Колота образовал он, Эпикур. Но как же можно иначе передать другому человеку свою мудрость, одновременно не подчиняя его своей воле? Не надо было Эпикуру произносить речь в защиту своего права на возвращение в Афины, потому что можно было бы обойтись всего лишь тремя-четырьмя словами. Сказать, например: «Я должен вернуться к друзьям», — и все, и пойти. И тогда Колот сам принял бы решение. Да он, кажется, и не собирался уезжать с Керибом без него, без Эпикура. И только ради него, конечно, затеял разговор о бегстве, подобрав все необходимые оправдания этого бегства. Он же упрекал Колота в том, будто тот хочет уехать без него. И это несправедливо по отношению к Колоту, это обидело Колота. Он мог бы уехать с Керибом, разозлившись на Эпикура. Но он идет следом… Хотя его мысль о бегстве, конечно, заслуживала резкого осуждения. Тем более, что была якобы вызвана любовью к нему, к Эпикуру. Эпикур, пожалуй, сам предложил бы Колоту уехать с Керибом. Он стал бы настаивать на этом и даже просить Колота, когда бы тот стал сопротивляться, потому что смерть вдвойне бессмысленна в молодые годы, а Колот молод. Он и Метродора уговорил бы уехать… Но сказать то, что сказал Колот, — значит попрать один из главных принципов философии Эпикура: никогда Эпикур не говорил, будто один человек ценнее другого, будто одного надо спасать, а другими пренебречь, одному поклоняться, как идолу, а других не замечать. Ведь философские мудрости добываются не для того, чтобы одному возвыситься над другими, а для того, чтобы подарить эти истины другим, посеять их в народе и заботливо ухаживать за посевом, ожидая плодов. Главный плод такого посева — всеобщее здравомыслие, избавление людей от душевных невзгод, неразумия и страха. И сам философ должен быть разумным и бесстрашным, подчинять все свои поступки только своему разуму, но никогда — чужой воле…
У городских ворот не было стражи. Вспомнив вчерашнюю давку, сквозь которую он и Колот с трудом протиснулись, Эпикур огляделся. Следы давки были всюду: валялась сорванная с чьих-то ног обувь, клочья одежды, выломанные из колес спицы, битая посуда. Стены на высоте тележных осей были изрыты глубокими свежими бороздами. Навоз, мусор, пыль… И удручающая тишина.
Выйдя из тени ворот, Эпикур на мгновение остановился, прикрыв рукой глаза от
