Вот и Пифагор говорил: «Ласточек в доме не держи», что означает: не принимай гостей болтливых и несдержанных на язык.
— А еще сильно хлопает дверь, если ее закрыть с силой, — продолжала Маммария, — и щит грохочет, если по нему бить мечом…
— И голова гудит, если она пустая, — сказал Эпикур.
Маммария ахнула от этих слов Эпикура и собиралась, должно быть, ответить ему словами похлеще, но тут снова ударил гром, прокатился по небу от горизонта до горизонта, потрясая землю и небо, набухшая туча лопнула под тяжестью скопившейся в ней воды, и потоки дождя ринулись к земле, шипя и гоня впереди себя ветер.
Качнулись и заскрипели высокие вязы, росшие вдоль каменной садовой ограды, засвистели и забились на ветру космы ив, целая стая сухих листьев взмыла над виноградником и понеслась вниз, в маслинник и дальше, к пруду. Со стуком упали на землю несколько яблок, сбитых ветром с ближнего дерева, глухо охнул и беспокойно задышал в ожидании встречи с ливнем орешник, бросились под навес воробьи, закружился в воздухе мусор — перья, солома, — захлопали в домах двери, откатилась жара, и вместе с первыми каплями дождя упал на землю сумрак, сотканный из пыли, влаги и густой тени.
В сторожке стало так темно, что впору было зажечь светильник. Пришлось к тому же прикрыть дверь и заткнуть пучками травы отверстия в стенах, по которым хлестал дождь. Вскоре крыша во многих местах протекла, и в сторожке стало холодно, как в погребе. Маммария первой подала пример мужчинам — закуталась в одеяло и подсела к жаровне с углями, подбросив в нее пучок сучьев. Вскоре вся четверка сидела у огня, время от времени поднося к нему руки, и тот щедро одаривал их теплом и играл бликами на их лицах.
А ливень бушевал на полную мощь, гнул и крутил отяжелевшие кроны деревьев, мчался по земле потоками, вбивал в глину стебли травы, кустарники и смывал все, что можно было смыть и унести. Вода наполнила пруд и потекла через дамбу, проломив себе широкий проход в каменной ограде усадьбы.
С вершины холма, на котором стояла сторожка, неслись целые реки, катя в своих потоках камни. В нижней части сада деревья погрузились в воду едва ли не по самые кроны, между домами разлились озера, под водой оказались все огородные грядки, залило птичники и погреба, у ворот рухнул под тяжестью воды и ветра старый тополь, раздавив собой оставленную там телегу. Потоки воды, мчавшиеся из сада, несли сбитые с ветвей оливки, яблоки, груши, вывороченные с корнями кочаны капусты. Это был ливень-разбойник, разгульный и бесшабашный кутила, который долго ждал своего веселого часа и теперь никак не мог им насладиться. Он лил до самого вечера, так и не дав солнцу поглядеть на то, что он натворил, и лишь в глубоких сумерках ослабел, мирно зашуршал в листьях деревьев мелкой моросью.
Обитатели сторожки поужинали и снова уселись вокруг жаровни с углями, завернувшись в шерстяные одеяла. Вокруг них сгустилась тьма, укутав собою корявые каменные стены и сложенный из жердей потолок, да и сами они, завернутые в серые одеяла, стали почти невидимы друг для друга. Только лица, обращенные к огню, светились во тьме, да еще руки, как розовые птицы, вдруг бесшумно выплывали из тьмы и замирали, повисая над жаркими углями.
Метродор был задумчив и грустен — он тосковал по своей семье, по жене и детям. И хотя они были и не так далеко — дом от сторожки стоял не далее чем в двух стадиях, но человеку, которого обуяла тревога о близких, все время кажется, что с ними может случиться что-нибудь дурное именно потому, что его нет рядом. Все давно заметили, что Метродор постоянно прислушивается к шорохам и всплескам дождя за стенами, ждет, не объявится ли кто-нибудь поблизости из живущих в доме Эпикура и не сообщит ли какую новость о его жене Леонтии, о сыне Эпикуре и дочери Феодате.
Колот скучал. Он не привык проводить время в молчании, в неподвижности. Веселая дружеская пирушка, жаркий философский спор — вот были его любимые занятия. Движение и спор давали ему ощущение жизни, а неподвижность и молчание погружали его в дремотную скуку.
Всегда разговорчивая, Маммария тоже молчала. Ей было, конечно, о чем подумать: она оказалась вдруг без дома, без имущества, разбежались ее рабы, а иные из них погибли от чумы. Ничему из того, что осталось у нее, не позавидуешь: остались старость, одиночество и невеселые думы о завтрашнем дне. К тому же она женщина и, значит, у нее нет даже этого утешения, к которому прибегал в тяжелые дни своей жизни древний философ Фалес.
Он говорил, что как бы жестоко ни ударила тебя судьба, всегда остается то, за что следует ее благодарить: во-первых, за то, что ты человек, а не животное во-вторых, за то, что ты эллин, а не варвар в-третьих, за то, что ты мужчина, а не женщина. Несчастья, выпавшие в равной мере на долю мужчины и женщины, делают женщину в тысячу раз несчастнее, потому что мужчина в конце концов находит утешение в философии, а единственное утешение женщины — любовь. Но что делать, если нет любви?
Когда Фалес был совсем стар, его спросили: «Теперь, когда смерть стоит у порога твоего дома, ты можешь сказать, что лучше — смерть или жизнь?» — «Между смертью и жизнью нет никакой разницы», — ответил он. «Почему же ты, в таком случае, не умираешь?» — «Именно потому».
Может ли к таким мыслям прийти женщина? Она ответственна за жизнь на земле и никогда не уравняет жизнь и смерть.
— Я сказал, что человек велик своей мудростью, — заговорил Колот, которому надоело молчание, — а Маммария говорит, что человек велик своей добротой. Рассуди нас, Эпикур, скажи, кто из нас в этом споре прав.
— Биант, один из древних мудрецов, сказал, что лучше разбирать спор между своими врагами, чем между друзьями, ибо заведомо после этого один из друзей станет твоим врагом, а один из врагов — твоим другом. Хотя ваш спор решается проще: мудрый добр, а в доброте много мудрости, потому что взамен на доброту приобретаются друзья. Много ли у тебя друзей, Маммария? — спросил Эпикур.
— Я не считала, — ответила Маммария.
— А сколько у тебя овец?
— Было шестьдесят.
Эпикур засмеялся.
— Что же в моих словах смешного? — спросила Маммария. — Теперь я не знаю, целы ли мои овцы…
— А целы ли твои друзья? Мудр был Сократ, ибо это ему принадлежат слова: «Всякий человек без труда скажет, сколько у него овец, но не всякий сможет назвать, скольких он имеет друзей, — настолько они не в цене».
— Друзей именно потому и не считают, что они не бараны, — возразила Маммария. — Друзей знают не по числу, а по именам. Ведь и ты, Эпикур, не считал своих друзей?
— Не считал, — признался Эпикур, — как не считал тех слов, которые произнес перед ними. Рассказывают, что великий Пифагор при въезде в Италию произнес речь в пятьсот слов и пленил ею две тысячи человек, которые затем не вернулись домой, а поселились при нем. А однажды, говорят, он даже дикую медведицу убедил словами не разорять окрестных жителей и быка уговорил не есть бобы. Мудрые слова произносятся во имя добра и тем покоряют. Для всех у Пифагора на устах было правило: беги от всякой хитрости, отсекай огнем, железом и любым оружием от тела — болезнь, от души — невежество, от утробы — роскошество, от города — смуту, от семьи — ссору, от всего, что есть, — неумеренность. Друзей же он любил безмерно. «Друг — это второе я», — любил говорить он. И еще он говорил: «Не ешь сердце», что означает: не удручай себя горем. Душевные и даже телесные недуги Пифагор лечил песнями. И вот я хочу сказать тебе, Маммария: будь доброй и умной, не удручай себя горем, вспомни о своих друзьях и спой нам песню, как ты обещала, когда пришла. Звон водяных капель в упругих листьях плюща, обвившего нашу сторожку, как тихий звон струн кифары. Прислушайся к нему и пой, Маммария.
Маммария вздохнула, откинула слегка голову, закрыв глаза, и тихо запела. Это была песня, которую Эпикур слышал в детстве, ее иногда пела его мать Хайрестрата. Потом он слышал ее от других женщин, и от Маммарии тоже. Старая грустная песня о любви. О любви и смерти. В ней рассказывалось о том, как некий молодой воин, задержавшись у чистого ручья, чтобы напиться воды, был опутан по рукам и ногам ядовитой змеей. Он стал звать на помощь товарищей, ушедших вперед. Но они не услышали его слабого голоса, хотя были еще не так далеко. Зато услышали его мольбу о помощи два других существа, жившие далеко: любимая дочь и любимая жена. С помощью богов они оказались вскоре у ручья, где погибал воин. Первой к отцу бросилась дочь, но, увидев змею, остановилась. И было отчего остановиться: змея сказала, что отец ее лишь тогда останется жив, если она, дочь, даст ей напиться своей крови. «Умру ли я?» — спросила дочь. «Да», — ответила змея. И тогда дочь отступила. Но не пожалела своей крови и жизни жена воина, потому что любила его больше жизни. Она отдала себя змее и спасла мужа. «Любовь жены — самая сильная любовь». Этими словами кончалась песня.
— Я слышал эту песню раньше, — сказал Колот, — но в той песне пелось не о дочери и жене, а о жене и матери. Жена испугалась смерти, а мать пожертвовала собой ради сына. «Любовь матери — самая сильная любовь».
— Надо было, чтобы возле воина появились сразу мать, жена и дочь, — сказал Эпикур. — Тогда бы мы увидели, чья любовь сильнее: матери, жены или дочери. А тут из двух женщин жертвует собой всегда одна и, значит, надо петь: «Любовь матери — сильнее любви жены» или «Любовь жены — сильнее любви дочери», а «Самая сильная любовь» петь нельзя. Надо было позвать друзей, и отца, и сыновей, если они были… Но Маммария спела так, как хотела. Это ее право: никто не решился, друзья, прийти к нам в сторожку — ни ваши любимые, ни ваши матери, ни ваши дети. А Маммария пришла…
— Старая любовь не ржавеет, Маммария? — спросил, усмехаясь, Колот.
— Что ты понимаешь в старой любви, — отмахнулась от него Маммария. — Надо говорить не о старой любви, а о последней.
— Спой еще, — попросил Эпикур, не желая продолжать разговора. — Спой что-нибудь веселое.
— Про дождик, — согласилась Маммария.
И спела про дождик. Про веселый летний дождик, который прошумел над цветущим лугом, наполнил чашечки цветов сладкой влагой,
