ветви, окапывал корни, замазывал глиной дупла и трещины, он дал ей имя Мать и вот теперь она горела, почти сухая, освещала своим огнем всю боковую дорожку, ведущую на холм, к винограднику. Эпикур хотел подняться и подойти к ней, но не было сил. В последние дни он пренебрегал советами асклепиада Перфина — не пил спасительного отвара, много ходил, не берег себя. И вот печальный результат — он лежит обессиленный в темном саду, а вокруг творится разбой горят строения, горит сад, какие-то люди носятся по усадьбе с факелами, поджигая все, что можно поджечь, и проклинают его, Эпикура, который никому не причинил зла. Люди трудно расстаются с невежеством, с духовным рабством, так трудно, словно освобождение от этих оков причиняет им гораздо большие страдания, нежели те, что приносит невежество и духовное рабство. Очистительная сила мудрости тяжела для невежд.
И все же он попробовал встать, хватаясь за ствол дерева. Сначала поднялся на колени, потом выпрямился во весь рост, прислушиваясь к жжению в пояснице, несколько раз глубоко вздохнул и решил, что сможет идти. И хотя боль была все еще сильной, он сделал шаг, другой, вышел на аллею сада, ведущую к дому, и тут лицом к лицу столкнулся с крупноголовым — предводителем нападающих. Крупноголовый, топая ногами, как мул, выбежал из боковой аллеи, не сразу заметил Эпикура, а заметив, шарахнулся было в сторону, но быстро сообразил, что перед ним немощный старик и, кажется, сам Эпикур, остановился и медленно двинулся на него, вглядываясь в его лицо. Старая маслина освещала их своим красным колеблющимся светом — она уже затухала. И все же этого света было довольно, чтобы крупноголовый узнал Эпикура, а Эпикур — крупноголового.
— Хвала Зевсу, ты мне попался! — сказал крупноголовый, поднося к шее Эпикура руки. — Сейчас я отправлю тебя в Элисий[51 — Элисий — потусторонний мир, где, по верованиям древних греков, блаженствуют праведники после смерти.].
Голос его гудел, как пустой кувшин на ветру. Липкие, перемазанные смолой руки крупноголового обхватили шею Эпикура.
— Может быть, ты хочешь что-нибудь изречь перед смертью? — хохотнув, спросил крупноголовый. — Все мудрецы что-нибудь изрекают перед смертью, я об этом слыхал.
— Я хочу лишь узнать, кто ты, — ответил Эпикур. — Скучно умирать от руки неизвестного.
— Я Медонт из Эфеса, — ответил крупноголовый. — Моя рыбная лавка у Сунийских ворот.
— А ты не родственник другого эфесца, имя которого Герострат? — спросил Эпикур.
— Мне знакомо это имя: Герострат поджег в Эфесе храм Артемиды. Он проклят всем эллинским миром. И ты прочишь мне его в родственники?
— Если не по крови, то по духу, — ответил Эпикур. — Ведь ты собираешься совершить нечто подобное тому, что совершил Герострат. Разве убить философа и уничтожить храм — не одно и то же? И слава твоя будет называться геростратовой славой. Вспомни Мелета, Анита и Ликона[52 — Мелет, Анит и Ликон — обвинители философа Сократа на суде. Этот суд приговорил Сократа к смерти.], погубивших Сократа. Мелета приговорили к смертной казни, а Ликона и Анита изгнали из Афин так, что и другие города Эллады отказывались приютить их.
— Сократ почитал богов, — сказал крупноголовый.
— Ты ничего не знаешь, его обвинили как раз в том, что он не чтил богов, которых чтят афиняне. Вот и ты обвиняешь меня в том же. И казнь собираешься совершить без суда.
— Мы разболтались не ко времени, — протрубил крупноголовый, дыша Эпикуру в лицо. — Пришла твоя, смерть! — Он стиснул руки на шее Эпикура, но тут же выпустил его и метнулся в гущу деревьев: по дорожке с криками: «Эпикур! Эпикур!» — бежали Метродор и Колот.
— Ты здесь? — заговорил запыхавшийся от бега Метродор. — Один? Нам показалось, что с тобой был еще кто-то.
— Я беседовал с Медонтом из Эфеса, чья рыбная лавка у Сунийских ворот, — ответил Эпикур, опираясь на плечо Колота. — Он не захотел встречаться с вами и убежал.
— Куда? — спросил Колот.
— В ночь, — ответил Эпикур. — В ночь. Из ночи он возник, в ночь и канул. Такова участь всех глупцов. — Он произнес эти слова громко, надеясь, что притаившийся в кустах Медонт их услышит.
Дом Гермарха и Колота хоть и пострадал от огня, но не настолько, чтобы в нем нельзя было жить. Все же он нуждался в хорошей починке. Этим-то, ремонтом дома Гермарха и Колота, занимались некоторые мужчины в течение трех дней. За эти же дни садовник Мис с добровольными помощниками выкопал все сгоревшие деревья. Были починены ворота усадьбы, и на прежнее место водворена доска со словами, выжженными на ней когда-то Метродором: «Странник, здесь тебе будет хорошо: здесь удовольствие — высшее благо».
Привратник Афан, когда доска была уже вновь прибита к воротам, сказал, вздыхая:
— Из всех удовольствий, какие здесь можно было найти прежде, осталось лишь одно: удовольствие думать о хорошей еде.
Кладовые Федрии за эти дни были почти полностью опустошены, осталось лишь немного сыра — Эпикур повелел выдавать его только детям и кормящим женщинам — да около двухсот хеников[53 — Xеник — мера сыпучих тел, емкостью около одного литра.] бобов.
— Этого хватит еще дней на пять, — сказала Эпикуру Федрия, — если выдавать по горсти бобов в день. Не послать ли кого-нибудь в город?
Город постепенно оживал. Особенно заметным это становилось по вечерам, когда во дворах под котлами разжигались костры. С вершины холма их хорошо было видно. Но по-прежнему закрытыми оставались все харчевни, пустовали палатки торговцев на агоре, земледельцы из окрестных деревень не только не привозили в город продуктов, но и тех горожан, которые отправлялись в селения в поисках пищи, встречали палками и прогоняли прочь, боясь, что они занесут к ним чуму. Чума еще не покинула великий город. Еще умирали люди, еще скифы вывозили на длинных повозках умерших за городские стены, и там дымились черные костры. Но с каждым днем смертей становилось меньше, и это означало, что скоро чуме придет конец. Надеялись, что этим концом станут Панафинеи[54 — Панафинеи — праздник в честь богини Афины, который отмечался ежегодно в середине августа. Великие Панафинеи — один раз в четыре года.]— великий праздник в честь богини Афины, которая не пожелает видеть в этот день чумные костры у стен своего города. До Великих Панафиней оставалось более полумесяца.
Эпикур не разрешил Федрии отправлять кого-либо в город на поиски продуктов.
— Будем питаться тем, что есть в саду, — сказал он. — С голоду не пропадем, а ради жизни близких и друзей можно и поголодать.
За пять дней до наступления Великих Панафиней утренний город огласился криками глашатаев, которые объявили, что чума прекратилась. Всем торговцам, цирюльникам, банщикам, башмачникам, пекарям, мясникам, менялам, сыроварам, кожевенникам и прочим ремесленникам приказом Антигона вменялось в обязанность немедленно открыть свои лавки, бани, пекарни, сыроварни, харчевни, мастерские, а всем жителям Афин — покинуть свои убежища, отпереть двери и дома и жить отныне так, как жили они до чумы. И еще объявлялось, что Великие Панафинеи, до наступления которых остались считанные дни, должны быть проведены по всем традициям и с весельем, достойным великой богини и охранительницы города. Всем певцам, музыкантам и чтецам, объявлялось далее в приказе Антигона, готовиться к состязаниям в Одеоне. Всем родам выделить своих лучших бегунов и снабдить их факелами, с которыми они пробегут по улицам города, борясь за честь получить панафинейскую вазу с оливковым маслом из священной рощи. На ипподром Пирея в третий день Панафиней вывести конные колесницы. У берегов же Пирея устроить соревнования триер, которые должны быть оснащены каждой филой[55 — Фила — территориальный округ.]. А в утро шестого дня сильнейшим, красивейшим и талантливейшим из афинян собраться в квартале Керамика для участия в процессии, которую возглавят жрецы, девственницы благородных семей и депутации союзных городов. Всем прочим афинянам надеть праздничные одежды и также идти за процессией на Акрополь, куда будет поднято новое покрывало Афины, вытканное юными афинянками в Эрехтейоне…
Эпикур, узнав о приказе Антигона, сказал:
— Это безумие, потому что это приказ о возвращении чумы. Собрав толпы народа, Антигон вызовет новую вспышку болезни, которая распространится с быстротою молнии. Я напишу Антигону письмо с просьбой отменить празднование Панафиней.
— Это все равно как если бы ты написал письмо горе, которая извергает огонь, — скептически отозвался о намерении Эпикура Колот, но все же первым вызвался доставить письмо Антигону в дом Антипатра, бывшего наместника Александра Македонского.
Письмо Эпикура Колот отнес в дом Антигона вечером, а уже на следующий день утром от Антигона пришло приглашение — его принес посыльный — посетить царя в последний предвечерний час и принять участие в споре философов, который должен быть посвящен вопросу, надо или не надо праздновать Панафинеи. В приглашении сообщалось, что этот спор состоится между ним, Эпикуром, Зеноном Китийским, главой платоновской академии Кратетом и Стратоном, возглавившим Ликей после Феофраста — друга и ученика Аристотеля.
Голос Зенона Китийского живо звучал в ушах Эпикура, стоило лишь немного напрячь память, — их последняя встреча состоялась не далее как месяц назад в Пестрой Стое. Эпикур видел Кратета давно, в тот самый год, когда был приглашен на празднование дня рождения Платона в рощу Академа И голос, и лицо Кратета уже стерлись в его памяти. Из книг же, написанных Кратетом, он читал лишь ту, в которой были записаны его посольские речи. Особенно памятной Эпикуру была та речь Кратета, которую он произнес перед Деметрием Полиоркетом, склоняя его не разрушать восставших против него Афин. Третьим участником спора должен был стать Стратон из Лампсака, возглавивший Ликей в третьем году 123-й Олимпиады[56 — Стратон возглавил Ликей в 286 году до н. э.] после смерти Феофраста. О Стратоне Эпикур знал только то, что тот крайне тощ из-за терзающей его постоянно болезни желудка, но никогда его не слышал и не видел, хотя книги его читал: «О царской власти», «О богах», «Об образах жизни» и «О счастье». В книге «Об образах жизни» Стратон бранил Эпикура и его друзей за то, что они якобы ведут разгульный образ жизни и выше всяких наслаждений ставят наслаждение обжорства. Стратон, осуждая Эпикура и его друзей, явно пользовался только слухами о них.
— Что ты думаешь обо всем этом? — прочитав приглашение, спросил Эпикур у Колота.
— Плюнь и не ходи, — ответил Колот. — Антигон устраивает для себя представление, приглашая всех вас. Вы станете кидаться друг на друга, как псы, а он будет смеяться… Приказ же свой о проведении Панафиней он не отменит. К тому же все, кроме тебя, кажется, поддержали его: и толстоногий Зенон, и плешивый Кратет, и тощий Стратон. Ты же, мой учитель, останешься в дураках. Плюнь и не ходи.
— А что скажет Метродор? — спросил Эпикур.
Метродор, остававшийся это время безучастным,
